Неспокойная Планета
Лет двести назад в научной среде была популярной теория английского
биолога Дарвина о том, что в природе происходит естественный отбор –
сохраняются, мол, лишь те виды живых существ, которые лучше прочих
приспособлены к окружающим условиям жизни. В двадцатом веке эту теорию
признали устаревшей, а в двадцать первом о ней вспомнили опять, когда на
Оригунде–3 экспедиция Доната Бергмана обнаружила разумных существ, срок
жизни которых измерялся часами, а то и минутами.
На этой планете краткость жизни была необходимым условием – ландшафт здесь
менялся так быстро, что ученые из экспедиции Бергмана порой даже не
успевали фиксировать происходившее. Опустился их корабль на плоской
равнине, но буквально через час здесь уже были холмы, через два –
поднялась гора, со склона которой звездолет едва не сорвался в пропасть, а
на следующее утро люди проснулись на дне океана.
Все шло к тому, что победителем в эволюционной гонке на Оригунде–3 станут
существа, чей жизненный цикл будет измеряться секундами, а размеры не
будут превышать микробов. И все бы так и случилось, но Бергман, у
которого, должно быть, в глазах рябило от быстрой смены событий, придумал
простой способ, как помочь аборигенам. Он созвал экипаж и спросил:
– А нет ли способа успокоить планету?
– Есть способ, – сказали геологи.
Они имели в виду метод Кочугера–Булькина – запуск в ядро планеты
морозильных установок, способных охладить и даже превратить в кусок льда
расплавленную лаву, из–за которой на поверхности происходили столь быстрые
перемены.
На поверхность Оригунды выгрузили аппаратуру для охлаждения планетного
ядра, и работа закипела в буквальном смысле, поскольку тепло ядра
отводилось в космос, где возникло огромное облако перегретого пара.
Так все бы и шло, если бы не случай, забросивший меня в район Оригунды–3.
Я летел на своем звездолете с Карпы–4 на Паакусту–2, и у меня на борту был
груз, который я взялся доставить с одной планеты на другую. Оригунда–3
оказалась на траверзе как раз тогда, когда я сидел перед пультом и уныло
раздумывал о тщете жизни и тусклости собственного существования.
Действительно, это была не лучшая полоса в моей жизни, я не занимался уже
нетрадиционной астрологией, а до начала службы в Институте безумных
изобретений оставался еще целый год. Постоянные перелеты с планеты на
планету не улучшают характера, и каждый, кто знал меня в ту пору,
наверняка говорил, что более мрачного типа, чем Иона Шекет, не сыскать во
всей Галактике.
С таким настроением я и посадил свой звездолет на Оригунду–3.
– Это вы, Шекет! – воскликнул, увидев меня, командир Бергман. – Осторожно,
уберите ногу с камня, он сейчас...
Договорить Бергман не успел. Камень, на который я легкомысленно поставил
правую ногу, сорвался в неожиданно возникшую пропасть, и я бы погиб, если
бы не свойственная мне скорость реакции: включив катапультирующую систему,
вмонтированную в пояс, я взмыл под облака и опустился на землю только
после того, как мой компьютер сообщил, что на ближайшие полчаса можно не
опасаться геологических катастроф.
– Видите, что творится, Шекет! – сказал Бергман, ввалившись в мою
пилотскую кабину. – Разве можно так жить?
– Нельзя! – твердо сказал я, потирая вскочившую на затылке шишку.
– Поэтому, – продолжал Бергман, – я приказал начать операцию по
замораживанию ядра. Скоро здесь станет так же спокойно, как на Земле.
– А не нанесете ли вы местной флоре и фауне непоправимый ущерб? –
поинтересовался я. – Или здесь вообще нет ни флоры, ни фауны – в таком
геологическом кошмаре жизнь просто не может возникнуть!
– Почему же? – нервно засмеявшись, сказал Бергман. – Здесь есть даже
разумные существа. Бедняги – у них средняя продолжительность жизни всего
семнадцать часов! А все из–за слишком быстрых изменений в окружающем мире.
Приходится приспосабливаться, ведь здесь идет самая настоящая борьба за
существование...
– Очень интересно! – воскликнул я. – Можно с ними познакомиться?
– Да, пожалуйста, вот один из них, его зовут ААА–ИИ–о, – с этими словами
Бергман протянул мне на ладони небольшой катышек, оказавшийся при
ближайшем рассмотрении овальным домиком, в котором сидело очаровательное
существо, напомнившее мне сказки о чертях и вампирах, которые я в детстве
читал в старых книгах моей бабушки.
Существо что–то сказало, это я понял, потому что у меня заложило уши,
будто от мгновенного перепада давления. Но смысла высказывания я не понял
и вопросительно посмотрел на Бергмана.
– ААА–ИИ–о, – пояснил Бергман, – рассказал вам историю планеты от ее
возникновения до сегодняшнего дня. Видите ли, Шекет, им приходится все
делать быстро, ведь жить этому несчастному осталось минут десять...
Я содрогнулся, представив себя на месте аборигена, и сказал Бергману, что
полностью одобряю его действия по спасению планеты.
– Однако, – добавил я, – есть опасность, которую вы не учли, принимая
решение. Я, конечно, не имею права оспаривать...
– Какая опасность? – нахмурился Бергман.
– Представьте себе, – продолжал я, – что теория Дарвина все–таки не вполне
соответствует...
– Теория выдержала испытание временем! – воскликнул Бергман. – Я не знаю
исключений...
– Да, конечно, – согласился я. – Но представим на мгновение...
– Почему я должен представлять что–то, что противоречит законам природы? –
воскликнул Бергман, и я понял, что спорить бесполезно.
Но сидеть сложа руки, когда нужно действовать, – не в моем характере. Едва
Бергман покинул мой корабль, я связался с компьютером его звездолета и
затребовал всю информацию по флоре и фауне Оригунды–3. Разумеется, сам я
поручил черную работу своему компьютеру, который минут через десять,
вздохнув, будто я собирался заменить ему операционную систему, заявил:
– После охлаждения ядра планета станет подобна Земле, и произойдет это
через три месяца, плюс–минус сорок часов.
– Можем мы остановить процесс? – взволнованно спросил я. – Есть у нас на
корабле необходимые мощности?
– Нет, конечно, – буркнул компьютер. – Сравнил тоже! У нас и на взлет
энергии едва хватит.
Что было делать? В отличие от Бергмана и его экипажа, я понимал, чем
грозила попытка заморозить ядро Оригунды–3. Нет, не для местной флоры и
фауны существовала опасность, а для нас, людей – и не только для людей, но
для всех разумных жителей Галактики. Бергман хотел спасти планету, а я
думал о том, как бы спасти род человеческий!
Действовать приходилось на свой страх и риск – объяснить свои
предположения Бергману я не мог, поскольку и сам не был уверен в
собственной правоте. Многим известно это ощущение: знаешь, что случится
страшное, знаешь даже когда и где, но сказать не можешь – не поверят,
потому что знание твое интуитивно и по большому счету не имеет под собой
никаких оснований.
Я сделал то единственное, что мог: распылил в воздухе Оригунды–3 весь
запас вирусов болезни Штупкина, который вез в контейнерах с Карпы–4 на
Паакусту–2. Собственно, доставка контейнера с вирусами и была тем делом,
ради которого я летел с планеты на планету мимо Оригунды–3. Болезнь
Штупкина, чтоб вы знали, ведет к торможению деятельности нервной системы:
больной сохраняет все свои способности, просто начинает соображать так
медленно, что врач обычно успевает перекусить и принять ванну, прежде чем
получит ответ на простой вопрос: «Как вас зовут?" Штупкин обнаружил эту
болезнь на Карпе–4, и я взялся доставить контейнер со зловредным вирусом
на Паакусту–2 для исследований и разработки вакцины.
Теперь весь запас был распылен в атмосфере Оригунды, и я представлял,
какой штраф мне придется заплатить заказчику. Но чего не сделаешь ради
спасения человечества!
Я предупредил Бергмана о том, что в целях профилактики его люди дожны
носить респираторы, и лег спать, поскольку теперь оставалось одно – ждать.
И я таки дождался. Разбудил меня грозный рев Бергмана, ввалившегося ко мне
на корабль в сопровождении всей своей ученой братии.
– Что вы наделали, Шекет? – кричал Бергман. – Вся фауна и флора Оригунды
больна болезнью Штупкина! Они уже сейчас живут втрое медленнее, чем вчера!
И болезнь прогрессирует!
– Ну и хорошо, – сказал я, зевая. – Теперь я могу быть спокоен за судьбу
человечества.
– О чем вы говорите? – продолжал бушевать Бергман, а ученые, стоявшие
поодаль, пожирали меня гневными взглядами.
– О том, что ваш Дарвин мог ошибаться! Вы надеялись, что, изменив геологию
планеты, заставите и всю ее флору с фауной изменить темп жизни – ведь
жизнь приспосабливается к внешним условиям, а не наоборот, верно? А что,
если бы этого не произошло? И мы бы имели на этой планете разумную расу,
которая соображала бы в сотни раз быстрее нас, людей? Живя на вечно
менявшейся планете, они тратили жизнь на то, чтобы приспосабливаться к
новым условиям. А оказавшись на планете стабильной и спокойной, аборигены
непременно обратили бы внимание на космос. Вы представляете, что бы
произошло? Жители Оригунды–3 завоевали бы Галактику в течение каких–нибудь
ста лет! А что мы могли бы им противопоставить? Мы, живущие и соображающие
медленно, как улитки?
– Этого не могло случиться! – воскликнул Бергман. – Теория
приспособления...
И тут я понял, откуда у меня возникла мысль о том, что цивилизация
Оригунды и не подумала бы приспосабливаться. Та краткая речь, которую
произнес ААА–ИИ–о! Я ничего не понял в то время, слишком быстро все
прозвучало, но мое подсознание продолжало обрабатывать информацию, оно и
сообщило, что родичи ААА–ИИ–о разобрались в планах Бергмана даже раньше,
чем он успел отдать приказ о начале работ по охлаждению ядра. И аборигены
Оригунды–3, в свою очередь, приняли меры, чтобы изменение внешних условий,
которым они не могли противостоять, не отразилось на их существовании.
Но вирусы болезни Штупкина оказались сильнее.
Я изложил все это кипевшему от злости Бергману и не стал слушать
возражений. Благодарность я хотел услышать не от него, а от спасенного
человечества. Выставив Бергмана с его коллегами за дверь, я включил
двигатели и покинул Оригунду–3. Мне предстояло неприятное объяснение с
заказчиком на Паакусте–2, и я придумывал оправдания.
А человечество я действительно спас, хотя благодарности так и не дождался.
Мой друг ААА–ИИ–о недавно прислал мне письмо по галактической почте. У них
там все в порядке, жизнь налаживается, живут они теперь как все люди – до
ста двадцати. Лет, конечно, а не часов.
