Глава семнадцатая
Поле было сожжено и казалось, что никакая жизнь здесь больше возникнуть не
может. И еще испарения. Впечатление было таким, будто поле потеряло душу,
и она светлым облачком, напоминавшим формой скособоченный и лишенный опоры
дом, висела над черной, покрытой хрупкой корочкой, землей, наблюдая за
всем, что происходило там, где совсем недавно души не отлетали ввысь, а
напротив, нарождались и вступали в мир.
Миньян постоял, дожидаясь, пока все его части осознают не только общую для
них личность, но и самих себя. Последним, кто вернулся и понял, что живет,
был Ариман, сразу потянувшийся к своей Даэне. Миньян ощутил удовольствие,
близкое к экстазу, от одного только прикосновения рук, пальцев, а потом и
губ, это были сугубо материальные ощущения, странным образом оказавшиеся
более духовно насыщенными, чем удалившиеся в бесконечность прикосновения
идей, оставленные в Третьей Вселенной.
Плечи соприкоснулись, и энергия мысли заструилась от тела к телу, от мозга
к мозгу, от сознания к сознанию. Вдохновенная–Любовь–Управляющая–Вселенной
незримо присутствовала в нем, а поступки свои он теперь мысленно
согласовывал с тем, как мог бы поступить Спаситель.
Он выбрался с поля Иалу на не тронутый недавним пожаром участок почвы,
оставляя за собой вереницу глубоких следов – жижа рождения, вчера еще
бывшая живой и светлой, нынче выдавливалась из–под черной корочки черной
же слякотью и хлюпала, будто девчонка, у которой злой отец забрал и
выбросил любимую тряпичную куклу.
Он знал – благодаря наблюдательности Виктора, – что после победы Ученых
над энергией памяти прошло всего несколько часов, может быть, только ночь,
да, конечно, именно ночь, потому что солнце стояло невысоко над восточным
горизонтом, где вдали виднелись купола городского рынка и острый шпиль
резиденции Минозиса. И еще он знал – благодаря чувствительности Ормузда и
способности Чухновского понимать тонкие движения души, – что Ученый всю
эту ночь провел без сна, ожидая возвращения побежденных им людей, страшась
этого возвращения и желая его.
За границей поля, где уже росла трава, в которой было больше мыслей, чем
зеленой стебельковой материальности (мысли, впрочем, оказались тусклыми,
неразумными, просто шепот без смысла), Миньян провел небольшой
эксперимент, который должен был определить диапазон его существования, как
единой внутренне организованной личности.
Отделившись от группы, Влад быстрыми шагами направился вдоль кромки поля
Иалу, огибая нередкие здесь проплешины черной земли – будто комья зла
падали в траву и сжигали ее дух, оставляя стебли, лишенные смысла
существования, догнивать и скукоживаться. В противоположную сторону
отправился Виктор, а Антарм медленно пошел к городу, со стороны которого
доносились утренние звуки – на рынке начался обмен, и можно было услышать,
как продавцы и покупатели перекидывались мыслями о ценах и качестве
товара. Спор обращался в пыль мысли, повисшую над строениями и
отсверкивавшую на солнце, будто блестки на одеянии королевы венецианского
карнавала. Образ этот всплыл почему–то в памяти Абрама, который никогда не
был в Италии, но его отдаленный предок по имени Йегошуа именно в этой
стране провел свои дни, оказавшись в Венеции после того, как семье
пришлось бежать из Испании.
Воспоминание вспыхнуло, пронеслось и погасло подобно метеору, но его
энергии оказалось достаточно, чтобы Миньян осознал, что он не один – на
поле Иалу и в воздухе над ним, и там, где кончалась сожженная земля, и еще
ближе к городу были рассеяны чужие, обращенные к нему, мысли. Осознание
этого присутствия привело к тому, что энергия мысли стала энергией
вещества, и короткий дождь прошел, не замочив никого, но осев на плечах
едва заметной серой пылью. Даэна провела рукой по своему телу, пыль
впиталась и была осознана.
«Ты вернулся! – это была мысль Минозиса. – Ты сделал это!»
«Я вернулся, – сообщил Миньян. – И память моя стала полнее, чем прежде.
Давай поговорим без угроз и насилия».
«Что ж, – в пойманной мысли Миньяну почудилась заминка, будто Минозис не
мог прийти к определенному решению, а может, использовал паузу, чтобы
посоветоваться с другими Учеными. – Что ж, согласен. Приходи».
Миньян собрался на краю поля Иалу, критически осмотрел себя и решил, что в
таком непрезентабельном виде нельзя являться не только к наверняка
чувствующему любую мысленную и физическую деталь Минозису, но даже на
городской базар, где дотошных взглядов тоже более чем достаточно.
Он был наг. В Третьем мире это обстоятельство не занимало его – в мире
идей, где он сам создал для себя твердь и светило, не было смысла в
одежде, скрывавшей тела, поскольку мысли его были наги по определению.
Если на что и имело смысл набрасывать покровы, так это именно и только на
мысли, а их Миньян не скрывал, да и сейчас не собирался придумывать одежд
для своих мыслительных построений.
Даэна непроизвольным движением прикрыла руками грудь, так же, только более
стесненно, поступила Натали, а мужчины, переглянувшись, создали себе
легкие серые накидки из рассеянных в воздухе обрывков мыслей – тех, что
обычно носятся бесхозными вблизи от любого города. Из таких, чаще всего
бессодержательных мыслей портные шьют одежду для простолюдинов, продавая
ее за ту цену, какую те в состоянии заплатить. Обычная цена – грош, часто
ломаный, но даже в такой непритязательной одежде человек чувствует себя
защищенным не только от посторонних взглядов, но и от посторонних идей:
давно доказано, что именно бессодержательные мысли – самая надежная защита
от мыслей умных, а потому чаще всего опасных.
Женщины улыбнулись и последовали примеру мужчин с тем отличием, что
раскрасили свои накидки цветами собственной фантазии по преимуществу
эротического содержания – Ариман нахмурился, но встретил призывный взгляд
Даэны, ощутил жаждущее тепло ее тела и успокоился: Даэна была с ним, Даэна
была его частью, частью их общей сути, она знала, как нужно предстать
перед Минозисом.
Миньян успокоился и расслабился. Как попасть в апартаменты Ученого, он не
знал, но был уверен, что активные действия Минозис предпримет сам.
Время, однако, шло, и ничего не менялось. Солнце поднималось к зениту,
далекий, висевший на горизонте, будто фата–моргана, Калган блестел крышами
и выглядел, если не приглядываться, огромной посудной лавкой, где на
столах лежали доньями вверх и сверкали чистотой кастрюли, сковороды,
тарелки плоские и глубокие, и Миньян всеми своими десятью потоками мысли
вспомнил, как жил в этом городе, долго и недолго жил, хорошо и не очень, и
воспоминание это, видимо, освободило тот запас внутренней энергии, который
был необходим Минозису для перемещения гостя к месту встречи.
В следующее мгновение Миньян ощутил себя стоящим на мягкой, холодной и
ворсистой поверхности, но ощущение это исчезло сразу, как только возникло
зрительное восприятие новой реальности. Реальность апартаментов Минозиса
оказалась похожа на лабораторию алхимика земного средневековья, да еще не
настоящего, а такого, каким изображали его писатели, обладавшие фантазией,
но не очень хорошо знавшие историю Европы.
Это было довольно большое помещение с узкими, уходившими к невидимому в
полумраке потолку высокими витражными окнами. Витражи бросились в глаза
Миньяну в первую очередь, потому что только сквозь них в комнату проникал
свет дня – а может, это был уже вечер или еще утро?
Несколько длинных столов протянулись вдоль стен, на столах были
расставлены в беспорядке многочисленные сосуды, аппараты для возгонки и
перегонки, реторты покоились на изящных металлических штативах, в колбах
пенились разноцветные жидкости, что–то булькало и переливалось, а в
дальнем углу, почти в полном мраке стояла и тускло светилась
темно–багровым светом, будто раскаленная до точки Кюри, фигура,
напоминавшая, как и положено в подобной обстановке, пражского Голема –
даже надпись «эмет» начертана была на лбу монстра, темная на багровом
фоне, как и глаза, пылавшие мраком, и как разверстый безгубый рот, и две
ноздри, которые придавали лицу комичное и в то же время страшноватое
выражение.
– Барух ата адонай, – вырвалось у Миньяна, от неожиданности распавшегося
на составные части, но сразу вновь совместившего себя в себе. Возглас
прозвучал, будто приветствие хозяину кабинета, отразившееся от стен, как
от огромных плоских акустических зеркал. Ответом стал низкий рокочущий
звук, и Голем сдвинулся с места, но не стал подходить ближе к Миньяну, он
лишь освободил проход из другого помещения, откуда и вышел Минозис –
деловитый, не склонный придавать никакого значения обстановке.
– Ты весь здесь? – спросил Ученый, хотя прекрасно видел, что Миньян явился
на встречу, не утратив ни одной из своих частей.
Ответа не последовало, и Минозис сделал еще одну странную вещь – взял за
руку Даэну, а другую руку положил на плечо Аримана. Миньян понял, чего
ждал от него Ученый, и завершил цепь, образовав посреди гулкого помещения
живой круг.
Теперь можно было говорить – впрочем, теперь–то как раз можно было и не
разговаривать вовсе, а только вслушиваться в себя, поскольку Ученый отдал
свое сознание и стал такой же частью Миньяна, как Ариман с Даэной, Антарм
с Ормуздом, Виктор с Владом, Генрих с Натали, Чухновский с Абрамом. Парные
домены Миньяна дополнились одиночной структурой, взошедшей над ними, но не
управлявшей, а обнявшей их своим мыслительным полем и понявшей их так, как
они сами себя не понимали никогда в прежней и нынешней жизни.
– Ты хотел моей смерти, – сказал Миньян.
– Было ли смертью то, что произошло с тобой? – возразил Минозис.
– Ты утверждал, что энергия моей памяти разрушает мир, – сказал Миньян. –
Я восстановил эту энергию и накопил новую. Ты выступишь против меня?
– Ученые никогда не выступали против тебя, – возразил Минозис. – Ты был
опасен, потому что помнил не все, что должен был, и не так, как это было
необходимо. Энергия может быть разрушительной, но она же, направленная в
нужную сторону, способна созидать.
– Я больше не опасен? – спросил Миньян.
– Теперь лишь ты можешь ответить на этот вопрос, – сказал Минозис. – Я не
знаю, что произошло с тобой во Вселенной, где нет материи. Мы ничего об
этом мире не знаем, кроме того, что он ДОЛЖЕН существовать. Ты восстановил
свою память, более того, ты помнишь сейчас и то, чего не мог помнить,
уходя. У тебя есть ответ на главный вопрос мироздания. Ты знаешь. Мы – нет.
– Сколько времени прошло после того, как ты уничтожил меня на полях Иалу?
– спросил Миньян.
– После? – усмехнулся Минозис. – Ты еще не ушел, но ты уже вернулся.
Только ты можешь помочь мне сразиться с тобой на полях Иалу. Ты вернулся.
Помоги себе уйти.
Резким движением Минозис выдернул себя из круга. Подойдя к Голему, он
кистью руки стер со лба глинянного исполина букву «алеф».
Миньян подался вперед, Чухновский и Абрам отделились от группы и
приблизились к монстру, застывшему в нелепой позе, когда имя его
сократилось на одну букву. Буква эта, точнее – идея буквы, мысль о ней,
висела в воздухе на уровне груди раввина, он мог взять ее – а взяв,
непременно получил бы возможность управлять жизнью и смертью глиняного
существа, созданного, конечно, не в лаборатории Бен–Бецалеля, а мысленным
усилием Минозиса или кого–то из его коллег.
– Ну же, – подтолкнул Чухновского Ученый. – Ты знаешь, что делать.
Чухновский действительно знал это. Миньян это знал – в его сознании
сложилась мозаика воспоминаний, мозаика общих представлений и те идеи, что
он вынес из Третьего мира. Миньян вздохнул – впервые после возвращения его
легкие наполнились воздухом, а сердца забились в унисон, будто
синхронизованные движением времени, – и Чухновский протянул наконец ладонь
и положил в нее то, что символизировала буква «алеф», а ладонь поднес ко
рту, будто хотел съесть символ, и лишь в последнее мгновение передумал:
буква растаяла в его ладони, а содержавшийся в ней смысл перетек в
сознание Миньяна.
Минозис широко улыбнулся. Легкой походкой он подошел к длинному столу,
уставленному алхимической аппаратурой, и сел на его край, будто учитель,
только что задавший ученику сложную научную задачу и ожидавший теперь
правильного решения.
– Битва на поле Иалу, – сказал Миньян. – Поле выглядело сожженным, когда я
вернулся. Это было поле ПОСЛЕ сражения. Я не мог вернуться раньше, чем
ушел.
– Ты хочешь, чтобы я непременно разъяснил тебе этот небольшой парадокс? –
улыбнулся Минозис.
– Закон Бортана! – воскликнул Ормузд, на мгновение перетянув к себе
сознание Миньяна. Он сразу отступил, но переданное по мысленной цепочке
решение больше не требовало разъяснений.
– Именно так, – кивнул Минозис. – Время лишь там является простой
последовательностью событий, где материя не способна переходить в
состояние духа. Ты мог бы понять это тогда, когда для достижения своей
цели Ариман направил стрелу времени в прошлое и приложил свою ладонь к
груди человека, жившего двумя столетиями раньше. Или когда пытался убить
себя прежде, чем был готов к уходу. Авария на трассе перед встречей с
Натальей Раскиной...
– Похоже, – сказал Миньян, – ты знаешь обо мне гораздо больше, чем мне
казалось при нашей прежней встрече.
– Сейчас я знаю о тебе все, – пожал плечами Минозис. – Я же был тобой.
Должен сказать, что это трудно для одиночного разума.
– Если ты все знаешь, – заявил Миньян, – то имеет ли смысл наша встреча на
полях Иалу и твоя победа?
– И опять ты неправ, – сказал Ученый. – Если говорить об информации, то
смысла в сражении нет, поскольку я уже знаю все то, что знаешь ты.
Подумай, однако, сам: время может иметь несколько измерений, но
причинно–следственные связи все равно остаются основой всякого
многомерного движения. Причина может предшествовать следствию, как это
всегда бывает в линейном времени материального мира. Причина может
возникнуть одновременно со следствием, после него или даже в другом
пространственно–временном слое, но причина должна быть всегда. Твое
появление в Третьем мире создало множество следствий, в том числе и для
твоей материальной Вселенной. Ты хочешь погубить свой мир вместо того,
чтобы спасти?
– Не весь я, похоже, родился в материальном мире, – заявил Миньян. – Что
скажешь об Ормузде и Антарме?
– Почему об этом должен говорить я? – удивился Ученый.
Миньян наклонил головы и принял встречный вопрос, ставший очевидным и
ожидаемым ответом.
Ормузд посмотрел в глаза Ариману, Антарм встретился взглядом с Виктором,
мысли соприкоснулись и открылись. Даэна встала между мужчинами,
образовался почти равносторонний пятиугольник, и воспоминание, хранившееся
в их общей генетической памяти, всплыло из глубин подсознания.
Энергия этого воспоминания дала о себе знать даже прежде, чем образ был
воспринят и понят. Воздух комнаты будто раскалился и начал светиться.
Минозис сделал шаг и застыл в нелепой, казалось бы, позе – наклонившись
вперед, Ученый полулежал на уплотнившемся воздухе, будто на невидимой
подушке.
Миньян сгруппировался, образовав круг, в центре которого оказался лишенный
возможности двигаться Ученый. В сгустившемся до осязаемости воздухе
комнаты возник участок поля Иалу – тот, где в мир пришел Ариман.
Он и сейчас был здесь, обнимая Даэну, а рядом стоял мальчишка Ормузд, и
неожиданно из мрака, будто из–за кулис импровизированной сцены, возникли
тени, мгновением спустя сформировавшие раввина Чухновского и Абрама
Подольского. Генрих Подольский появился об руку с Натальей Раскиной, а с
краю, будто неприкаянные, но равно необходимые, уже проявлялись Антарм,
Виктор и Влад. Метальников рвался в бой – похоже, только он один и
понимать ничего не хотел, его вела ситуация: на него и его друзей
нападали, он должен был защищаться, и если придется, то пожертвовать собой.
«Ты видишь теперь?" – спросил Ормузд, Учитель, так хотевший научить
Аримана добру – природным законам, управлявшим этим миром.
«Вижу, – пробормотал Ариман. – Поздно, Ормузд. Что сделано, то сделано. К
тому же, мы проиграли».
Это было не так. Память будущего Миньяна, вспрыснутая в пространство–время
Второй Вселенной, лишь ненамного ускорила бег времени, а Ученые, не сумев
удержать Аримана и его воинство в камере купола, использовали другое
средство – впрочем, разве это сделали они?
Миньян боролся сам с собой, Минозис лишь наблюдал за этим процессом.
«Барух ата адонай»... – это был голос Виктора, странно звучавший под
куполом поля Иалу, а голос раввина Чухновского повторил:
«Благословен будь, господь наш»...
Миньян боролся сам с собой – и победил.
