Глава четвертая
Именно тогда они поняли, что в их мире появились чужие.
Когда возникла материальная твердь, они вообразили, что это всего лишь
воплощение представления. От этого никуда не деться – кто–то поднимается
на слишком большой эмоциональный уровень, и концентрация духа рождает
материю. Чаще бывает наоборот, и образуются неспровоцированные идеи,
незаконные дети эволюции, но в тот момент, когда без их в том участия в
мире появилась твердь, они решили, что сами в этом виноваты, и уменьшили
давление мысли.
Появление материи всегда доставляет неудобства, и потому первым их
желанием было: уничтожить. Эмоциональный разряд достиг Антарма и заставил
его воскликнуть:
– Я чувствую это!
Он висел в пространстве между твердью и солнцем, ноги его не давили на
опору, тело не ощущало тяжести, это позволило ему выйти за пределы
примитивных потребностей человеческого организма и увидеть, как сказал
впоследствии Пинхас – раввин Чухновский, – божественный свет.
Первым, кто оказался доступен чувствам Антарма, стал
Вдохновенный–Ищущий–Невозможного, ощутивший эмоциональный натиск и
ответивший так, как только он и умел это делать.
– Нет! – воскликнул Антарм. – Нет!
Он схватился обеими руками за раскалывавшуюся голову, он медленно
опускался на звавшую его своим тяготением твердь, но ощущал себя совсем в
другом месте, никогда на самом деле не существовавшем в этой Вселенной.
Воспоминаний о жизни, прожитой именно в этом материальном теле, у Антарма
не было, но память инкарнаций сохранилась и сейчас выдавливалась под
действием эмоционального натиска Вдохновенного–Ищущего–Невозможного.
Антарм вспомнил себя мальчишкой – он стоял на коленях перед седобородым
старцем и внимательно слушал отеческие наставления.
«Ты силен, как никто, – говорил старик, улыбаясь одними глазами. – Но
учти, что сила твоя – в твоей духовной готовности иметь силу. Ты защищаешь
не себя. Ты защищаешь других от третьих. Только так. И в тот момент, когда
– и если – ты останешься один, когда – и если – твои друзья оставят тебя,
когда – и если – ты решишь, что тебе некого защищать, кроме собственной
персоны, так вот, в тот момент сила твоя уйдет в песок, ты будешь слаб, и
победить тебя сумеет любой. И ты уйдешь из мира. Куда? Нет такого вопроса.
И ответа ты не получишь. А имя тебе отныне будет – Антей»...
И еще Антарм вспомнил себя молодой девушкой, стоявшей на крыше
одноэтажного дома и пытавшейся вызвать из духовной глубины материализацию
покинутого возлюбленного. Не то чтобы она его сильно любила, но, прогнав,
уже жалела об этом. И не то чтобы хотела вернуть, но, прогнав, скучала о
встречах и легких поцелуях. Как многие ее подруги, она думала, что, вызвав
фантом, обретет друга таким, каким хотела его видеть. Только на мгновение
у нее мелькнула мысль о том, что потеряет она в собственной душе ровно
столько, сколько приобретет в мире материальном, временном и, по сути, ей
не нужном.
Но в юности – тем более, если юность никогда не кончается, – разве думают
о потерях?
И еще Антарм вспомнил себя таким, каким был в каком–то воплощении –
чуждом, неприятном, непонятом и хорошо что временном. Он плыл в проливе,
задевая боками за острые грани скал, другого пути к открытой воде не было,
и он торопился, потому что вулкан за спиной опять ожил и плевался лавой,
вода стала теплой, продолжала нагреваться и заливала глаза, а погружаться
он не хотел, боялся, что не выплывет. Он работал плавниками так, как
никогда в жизни, но все равно лава настигала его, и он проклинал свое
тело, неуклюжее и не способное противостоять стихиям. Почему он такой?
Почему он не родился одним из тех существ, что стояли на берегу, на
вершинах скал, на плоской площадке у входа в бухту – везде, везде? Они
провожали его криками, размахивали своими палками, так досаждавшими ему,
они готовы были убить его прежде, чем это сделает лава, если он свернет с
начертанной ими дороги... За что? Они кричат: «Левиафан! Левиафан!" и сами
не понимают смысла. Они...
И еще Антарм вспомнил себя таким, каким никогда не был. Мог быть, но не
стал. Мог стать, но не успел. Это и не воспоминание было, а предвидение о
собственном существовании в грядущем воплощении, которого уже быть не
могло. Воспоминание–предвидение никогда не всплыло бы в его сознании, если
бы давление эмоций Вдохновенного–Ищущего–Невозможного, оказалось не таким
мощным, способным возбудить память не только о прошлых инкарнациях, но и о
будущих.
Антарм вспомнил о том, что вернет давнее свое имя – Антей. И будет Ученым,
и получит способность создавать из мысли и душевных переживаний новые
Вселенные, где материя будет значить не больше, чем утренний вздох
пробуждения. Он будет нырять в собственное «я», как в бездну, и обретать
сознание мира, он почувствует, как в нем рождаются и гибнут звезды и
планеты, и он станет непонятен сам себе, сам для себя слишком сложен, и
тогда уйдет, оставив все, что успеет создать, и люди – другие, менее
способные Ученые – еще долго после его гибели будут пытаться понять чужую
фантазию, брошенную автором, как бросают сгоревшую спичку.
Этого последнего воспоминания – оно оказалось и самым ярким – Антарм
испугался настолько, что всплеск его эмоций оттолкнул
Вдохновенного–Ищущего–Невозможного, и человек упал с высоты, куда его
подняло чужое желание. Обошлось без ушибов и переломов – их и не могло
быть, но Антарм об этом не знал, испуг его был искренним.
Он поднялся на ноги и воскликнул, обращаясь к Ормузду:
– Прикрой меня!
Антарм понимал, что, кроме Ормузда, никто не сумеет этого сделать.
Впрочем, не мог и Ормузд, попытавшийся поставить между Антармом и напавшей
на него силой мысленный заслон. Вдохновенный–Ищущий–Невозможного, однако,
уже ушел в себя, он не мог долго находиться на грани материального.
– Что это было? – спросил Генрих Подольский.
Рассказ Антарма продолжался не больше мгновения, а обсуждение случившегося
растянулось на века.
– Значит, – заключил Генрих, – память каждого из нас может быть
восстановлена?
– Только память прежних жизней, – сказал Антарм, – и возможно, будущих. Не
последней. Ту мы отдали целиком и в результате оказались здесь.
– В мире Божественного света, – сказал раввин Чухновский.
– В мире света, созданного Ормуздом, – заявил Ариман. – И я думаю, что
наша способность выжить зависит от наших возможностей создавать новую
материю. Мир света расширяется, но он пуст. Только солнце, твердь и мы.
– Да, – подтвердил Генрих Подольский. – Это – Вселенная без материи.
