Глава четвертая
Город назывался Калган. Он лишь на первый взгляд был невелик это был
городмысль, материального в нем было ровно столько, чтобы хватило для
приема и адаптации новоприбывших вроде меня. Здесь жил всего лишь один
Ученый, но даже он скорее всего не утруждал себя работой. Много было
Учителей, и это естественно, но в Учителях я не нуждался. Ормузд, после
того, как я его прогнал, издали наблюдал за каждым моим движением,
мысленно поправляя, когда я нечаянно нарушал установленный распорядок.
Я постоянно думал о женщине на холме, и мне приходилось все время
прилагать мысленные усилия, чтобы не думать о ней знакомое по прежней
жизни ощущение, когда тебе говорят: «Не думай о белом слоне», и тебе,
конечно, только белый слон и приходит в голову, топча своими толстыми
ногами все остальные рассуждения, даже самые важные.
Я думал о женщине на холме, и у меня выкипала вода в чайнике, потому что
энергия мысли, которая не могла воплотиться в образ (где был этот холм?
когда? я не знал), искала выхода и обращалась в тепло, а единственным
прибором в моей квартире, способным это тепло концентрировать без
опасности вызвать немедленный пожар, был чайник, стоявший на кухонном
столе.
Проснувшись на пятый день после рождения, я обнаружил, что парю в воздухе
над постелью энергия сна перешла в потенциальную энергию поля тяжести
(закон квадратичного тяготения, это мне уже успел растолковать Ормузд), и
теперь, чтобы не упасть и не приложиться головой о холодный пол, мне нужно
было превратить эту энергию в мысль, а я еще не привык, и мысль получилась
куцей, как одеяло, которое все время спадало с меня, потому что соткано
было, помоему, из прошлогодних новостей.
«В десять мне нужно быть у Минозиса, а я еще даже не проснулся», такой
была эта мысль, и ее житейской примитивности оказалось недостаточно, чтобы
плавно опустить меня на жесткий матрас. Впрочем, ударился я не сильно и
тотчас же вскочил на ноги.
Спать обнаженным я уже привык, но, проснувшись, мне хотелось немедленно
завернуться во чтонибудь более вещественное, нежели ошметки снов,
прилипшие к телу за ночь и скрывавшие наготу не больше, чем пыль, которой
сегодня было особенно много в прохладном утреннем воздухе. Я провел по
телу рукой, сгреб остатки сновидений и, даже не попытавшись рассмотреть их
поближе (мне не снилось ничего, что стоило бы увидеть еще раз), выбросил в
мусорную корзину, где они, соприкоснувшись с металлическим дном, вспыхнули
и обратились в тепло. На стуле висел мой балахон, я его сам два дня назад
сконструировал из ткани, предназначенной для воздушных шаров, а вовсе не
для одежды. Мой поступок выглядел экстравагантным нынче не в моде было
щеголять в грубой одежде из вещества с лоскутами, скрепленными не мыслью,
а нитками. Плевать так мне было если не очень удобно, то, по крайней
мере, привычно.
Материя за ночь потеряла тепло, и меня начало знобить. Пробежав босиком по
холодному полу, я умылся в кухне водой, скопившейся за ночь в ванне, и
задумался над тем, что хочу получить на завтрак. Я уже научился готовить
яичницу, но ее я ел вчера, а сейчас мне захотелось творога, простого
крестьянского творога по рубль двадцать за пачку Алена всегда покупала
его в ближайшем к дому супермаркете, почемуто только там был в продаже
творог расфасовки Можайского молочного комбината, самый вкусный на свете.
Глупо было думать о такой пачке сейчас, это вызвало приступ ностальгии, и
я опустился на табурет, даже не подумав о том, что и он мог быть лишь
видимостью, мыслью о мебели, оставленной мной вчера вечером и не убранной
в закоулки памяти.
К счастью, табурет оказался вполе материальным, и я сказал себе: «Все,
перестань. Это ведь не прошлое. Это даже и не жизнь. Ничего этого не было.
Ничего. Нельзя думать об этом ктонибудь увидит твои мысли, и что
тогда?" Я, конечно, не знал, что могло быть тогда, но испытывать судьбу
мне совсем не хотелось.
Алена... Господи.
Неожиданно меня ожгла очевидная мысль: Алена, моя жена, тоже должна
существовать сейчас в этом мире. Может, даже в этом городе. Она, скорее
всего, не помнит себя прежнюю, но внешность, физическое тело... Чушь.
Физическое тело не обязательно повторяло свою земную суть разве я сам
был похож на Аркадия Винокура, жившего в Москве? Из зеркала на меня
смотрел мужчина, которому можно было дать лет тридцать пять (да, мне
столько и было...), но более высокий и жилистый, с низким лбом и широкими
скулами. Я помнил себя более привлекательным, но это обстоятельство
почемуто меня совсем не волновало.
Свет солнца за окном сменился вместо светлозеленого, восходящего, стал
дневным, желтооранжевым, времени у меня оставалось слишком мало, и я
бросил чашку с блюдцем в раковину, даже не пытаясь их вымыть. От усилий у
меня уже болела голова: я все время пытался использовать безоткатный
метод, которому меня еще в первый день обучил Ормузд. Пользуясь этим
методом, я был уверен, что не расквашу нос о стену или стол, но, с другой
стороны, я перекладывал свои проблемы на когото, может, на того же
Ормузда, и это не добавляло мне ни оптимизма, ни уверенности в собственных
силах.
Я сбежал по ступенькам, на улице почти не было людей, а те, что шли по
своим делам, не обратили на меня внимания, хотя я, по местным
представлениям, выглядел достаточно странно в своем балахоне. Только
чейто пес, сидевший посреди дороги, посмотрел на меня умными глазами, и
мне показалось, что он ехидно фыркнул. Интересно, подумал я, кем был
этот пес в той жизни? Собакой? Скорее всего, нет он мог быть и
человеком, слишком уж у него ясный и осмысленный взгляд. Может, он и мысли
мои читает?
Я попытался закрыться, получил толчок в спину и едва не упал, пришлось
ухватиться за спинку скамьи, стоявшей перед домом. Пес фыркнул еще раз и
медленно побрел по улице. Навстречу плыл на высоте полуметра ковертакси,
на котором сидели трое мужчин, занятых оживленной беседой. Ковер наехал на
собаку, перерезал ее пополам и поплыл дальше, а пес даже головы не
повернул это и не пес был, оказывается, а чьято очень глубокая мысль,
чьето представление: я еще не научился отличать видимость от сущности,
мысль о предмете от самого предмета.
Чертыхнувшись, я бросился следом за уплывавшим ковром и на ходу вскочил на
его ворсистую поверхность так в детстве мы с приятелями на спор прыгали
на подножки поднимавшихся со стоянки аэробусов. Толик, мой школьный друг,
однажды упал с высоты двух метров, потому что не удержался на скользкой
поверхности, и несколько дней провел в больнице. С тех пор я боялся
прыгать на ходу, но ведь не здесь же, да и двигался ковер медленно,
пассажиры не торопились. Покосившись в мою сторону, они продолжили беседу,
к которой я не стал прислушиваться.
Дом, где жил Минозис, городской Ученый, пригласивший меня к себе на
беседу, располагался в центральном квартале фасад его выходил на
рыночную площадь, которую я пока обходил стороной: боялся, что буду
неправильно понят, и те идеи, которыми я не собирался делиться ни с кем и
ни за какую плату, будут расценены, как продающиеся, и чем это могло для
меня закончиться, я не знал, да и знать пока не хотел. Лучше не появляться
на рынке от греха подальше.
Дверь была закрыта, причем не словом, а на замок вполне материальный,
видимый издалека амбарный замок с цифровым кодом. Я растерянно
остановился. Зачем Ученый пригласил меня к себе, если сам кудато ушел?
Я подошел вплотную и рассмотрел замок вблизи. Код оказался не цифровым, а
буквенным, причем буквы были вырезаны в металле кириллицей наверняка
специально для меня. Я повертел барабан, не услышал щелчков и подумал, что
самым простым и естественным был бы код, составленный из букв моего имени.
Аркадий? Нет, Минозис не мог знать, что когдато меня так звали. Да и букв
в слове было шесть, а не семь. Ариман, конечно же. Шесть букв. Код замка
и код имени. Ассоциация настолько очевидна... За кого он меня принимает,
этот Минозис?
Я повернул части нехитрой мозаики, послышался тихий щелчок, и замок пылью
рассыпался в моих руках. Пыль немедленно раскалилась чуть ли не докрасна,
в металле замка энергии оказалось более чем достаточно, я поспешно
отряхнул пылинки, они взлетели и попыли по воздуху в сторону базарной
площади. Конечно, зачем пропадать добру?
Дверь я открыл пинком колена, потому что пальцы все еще жгло. В холле
оказалось сумрачно, но очень уютно. На мгновение я задохнулся от ощущения,
не испытанного с детства: будто вернулся домой из школы, бросил в угол
ранец и повалился на шкуру в моем детстве это была синтетическая шкура
тигра с такой же синтетической, но все равно страшной головой, а здесь на
полу лежала огромная шкура то ли медведя, то ли иного, более варварского
существа. Шкура выглядела настоящей, жаркой от недавно пролитой крови, а
оскаленная морда животного смотрела на меня пустыми, но все равно
смертельно злыми глазами. Можно было и испугаться.
Скажите, Ариман, произнес голос над самым моим ухом, какой род
деятельности для вас предпочтительнее: наука, философия, созидание? Или,
может, учительство?
Похоже, Минозис не собирался являться мне в материальном облике но как
ему удалось все атомы своего наверняка не маленького тела обратить в их
духовную сущность? Вчера я попробовал сделать нечто подобное лишь с одним
своим пальцем выделившееся при этом тепло было так велико, что я завопил
от боли, мне показалось, что у меня чернеет и плавится кожа, и все сразу
вернулось обратно: и палец, и та его ментальная суть, которую мне не
удалось увидеть своими глазами...
Простите, пробормотал я, оглядываясь по сторонам, както неловко
разговаривать, не видя собеседника.
Полно, Ариман, сказал голос, и я понял, что Минозис улыбается, не
настолько вы уже юны, чтобы не сообразить такой малости. Не по сторонам
нужно смотреть...
Конечно! Вглядевшись в собственные впечатления от дома, двери и комнаты с
ковромшкурой, я немедленно увидел и хозяина. Минозис оказался тщедушным
седоволосым мужчиной лет семидесяти на вид, правда, с очень гладкой и
молодой кожей результатом то ли косметической операции, то ли
постоянного мысленного омоложения. Он стоял метрах в двух от меня и
вглядывался в мои мысли так пытливо, что я мгновенно закрылся, будто
прикрыл лицо ладонями.
Садитесь, Ариман, сказал Минозис и показал мне на возникший будто из
ничего диван коричневой кожи. Подобная легкость обращения с духовными
сутями была мне в новинку, я вполне допускал, что диван на самом деле
являлся лишь идеей дивана, и сесть на него я смогу только если и сам
обращусь в собственную идею, а этого я сделать даже не пытался: разве я
знал достаточно о самом себе?
Диван оказался мягким, Минозис присел рядом, не спуская с меня
пристального взгляда своих черных глаз.
Вам исполнилось пять суток, Ариман, резко сказал Ученый, продолжая
взглядом высверливать в моем лбу отверстие. От помощи Ормузда вы
отказались, но знаете о мире далеко не достаточно для того, чтобы жить
самостоятельно. Я не могу выпустить вас в жизнь, вы это и сами прекрасно
понимаете. Вы даже не смогли увидеть меня, войдя в комнату, хотя я всей
душой... Ариман, я не понимаю вас: то ли вы слишком просты, и тогда вам
лучше надолго остаться в Калгане, то ли чересчур сложны, и тогда вас нужно
оставить здесь навсегда, поскольку вы являетесь замечательным объектом для
научного познания. Что скажете?
Я сказал первое, что пришло в голову, и немедленно пожалел об этом:
На каком языке мы разговариваем, Минозис?
Ученый поднял брови он не понял вопроса! Я увидел его смятение: над
головой Минозиса возник легкий пар, мысль овеществлялась помимо его воли,
настолько он был взволнован.
Извините, пробормотал я, прокляв собственную несдержанность. Я
действительно еще не освоился, не понимаю, что говорю.
Пожалуй, сказав то, что сказал, я действительно не понимал, как это у меня
вырвалось, но сейчас мне уже был ясен смысл вопроса: мы разговаривали с
Минозисом, а до того я говорил с Ормуздом и другими людьми и не испытывал
трудностей в общении, но, черт возьми, действительно на каком языке мы
общались? Это был не русский я с недоумением понял, что не смог бы
записать привычными буквами ни одного сказанного или услышанного слова. Но
и никаким другим этот язык тоже быть не мог по той простой причине, что я
не знал других языков меня им не обучали.
Не обучали когда? В Москве двадцать первого века?
Я прихлопнул начавшиее было всплывать воспоминание, чтобы Минозис не успел
его ощутить наверняка ведь он видел не только мою физическую оболочку,
мысли воспринимал тоже, я только не знал, насколько глубоко в мое сознание
он мог забраться.
О языке потом. Нужно изобразить незнание, собственную глупость, что
угодно!
Есть, добродушно сказал Ученый. Есть, конечно. Я ведь сказал, что
вы, Ариман, не так просты, каким кажетесь даже самому себе. Видимо, ваше
истинное призвание достаточно редкое, и это меня вдохновляет. Я имею в
виду физический космос. Вам говорит это о чемнибудь?
Физический космос. Конечно. Луна, Солнце, планеты, звезды, галактики,
туманности, пустота. Меня это никогда не интересовало я не бывал даже на
лунных поселениях, а их у России чуть больше полусотни... Стоп. Нет
никакой России.
Да, физический космос эта идея была мне понятна. И что же?
А то, продолжал Минозис, не успев, видимо, ухватить проглянувшую из
моего подсознания мысль, что вы сможете стать Ученым, если пройдете курс
обучения не у меня, впрочем, я не специалист по внеземным колониям. Вы
сказали о языке но это не ваши слова, словами вы не смогли выразить
мысль. А ваша ментальная реакция, я вижу, свидетельствует о том, что
понятие о чужих языках присутствует у вас с возрождения. Теперь и я
понимаю коекакие странности в вашем поведении, голос Ученого был
задумчив, Минозис делал свои выводы, и мне оставалось только ждать конца
его рассуждений. Я приписывал эти странности трудности вашего появления
ведь Ормузду пришлось выводить вас с поля Иалу на сухое место, верно? На
самом деле...
Он замолчал, но я продолжал ощущать его мысль, Минозис не скрывал ее,
напротив, ему казалось, что мыслью он объяснит мне больше, чем
сотрясениями воздуха, от которых он попросту устал. Мысль он мог выразить
целиком и сразу, а то, что мне потом придется разбираться в ней, копаться,
как в мешке, полном старых и новых вещей, так ведь это мои проблемы, а он,
Минозис, с удовольствем будет наблюдать за этим процессом.
Я раскрыл мешок его мысли и прежде всего вытащил на свет идею
множественности миров. Идея была так же стара, как сами миры, и никогда не
являлась тайной. Земля одна из двенадцати планет, обращающихся вокруг
звезды Солнца, если говорить о физической сути. Но ментальные тени
каждой из планет обладали множеством спутников, будто обертонов мысли, и
каждый обертон имел свойство обращаться в материю, когда в космосе
возникали для этого условия. Живое же существовало везде. И это живое было
иногда странным донельзя, а кому же разбираться в странностях, если не
Ученым, для того и явившимся в мир, чтобы объяснять и использовать
объясненное?
С этим я, пожалуй, мог согласиться. В конце концов, и в той моей жизни
ученые объясняли и использовали объясненное. Впрочем, объясняли не всегда
верно, а использовали, не всегда объяснив.
Вы полагаете, Минозис, что мне лучше покинуть Землю? спросил я.
Вы ухватили суть моего предложения, Ариман, кивнул Ученый. Но я
вижу, это будущее вас не вдохновляет?
Не вдохновляет? Я еще не знал, что вообще могло меня вдохновить. Я должен
был... Что, в конце концов, я должен был совершить в своей новой
бесконечной жизни?
Слово это «бесконечной» кольнуло душу. Я впервые подумал о том, что
бессмертен, поскольку бессмертна душа. Чем является материальное тело в
этом мире? Только ли придатком человеческой сути? И если так, если душа
бессмертна, поскольку нематериальное не может быть подвержено износу, то
бессмертным становится и тело, придаток души.
Ариман, донесся до меня будто сквозь влажный туман голос Минозиса,
боюсь, что город вам придется покинуть немедленно. Думаю, что и Землю
тоже.
Я не стал спрашивать почему в требовании ученого содержался ответ и на
незаданный мной вопрос. Потому что я был другим. Потому что я своим
появлением нарушил порядок и продолжал нарушать его ежесекундно.
Я не хочу покидать Землю, мирно сказал я. Я еще ничего не знаю. Я
еще ничего не видел. Ничего не нашел.
Неожиданно я понял, что не могу пошевелиться. Мысли мои тоже застыли. Даже
глаза уставились в одну точку, зрачки будто налились свинцом и тянули
взгляд вниз, к полу. «Покинуть Землю, это была не мысль, а отпечаток ее
в подсознании, повторявшийся, будто на кольцевой ленте магнитофона,
покинуть Землю, покинуть Землю»...
«Нет, я попытался разорвать эту ленту, нет, нет».
Но лента оказалась слишком крепкой, она хлестнула меня, мыслям моим стало
больно, и они попрятались, оставив на поверхности сознания свою
закольцованную тень.
«Нет, молил я, нет»...
И сдался. Что я мог противопоставить ментальной атаке Минозиса?
Не знаю, что изменилось в выражении моего лица. Боюсь, что ничего. Боюсь,
что и в мыслях точнее, в их круговом беге тоже ничего не изменилось.
Но какоето движение Минозис всетаки сумел уловить. Он понял, что сломил
мое сопротивление, и тотчас ослабил хватку.
Да ладно, Ариман, небрежно сказал Ученый. Вы можете меня
возненавидеть, но потом поймете, что я хотел, хочу и буду хотеть вам
только того, чего вы хотите для себя сами.
Я...
Да, да и да. Вы еще не в состоянии понять себя, а я могу это сделать.
Похоже, сказал я, у меня нет выбора.
Почему? удивился Минозис. Выбор есть всегда. Просто вы уже выбрали,
вот и все.
Я выбрал Землю, сказал я упрямо.
Вы уверены? поднял брови Ученый.
Что ж, он был прав, а я ошибался. Я не был уверен, что мое место на
Земле. Я не был уверен, что на Земле находится холм, который я непременно
должен был отыскать. Холм, у подножия которого ждала меня Она. И я не был
уверен, что именно на Земле я отыщу то, что не нашел в той жизни. Но
начинать поиск я должен был на Земле!
Уверен, сказал я и приготовился отбить новую атаку.
Но ничего не последовало. Минозис смотрел на меня изучающим взглядом, не
пытаясь использовать ментальную силу. Мне стало жарко, и я понял, почему
ученый медлит. Он ждал, пока воздух в комнате охладится. Его ментальный
удар не мог не вызвать изменений в материальном мире, энергия мысленного
действия перешла в тепло, и теперь Минозис вынужден был выждать, прежде
чем начинать новую атаку, иначе он рисковал быть ошпаренным.
Глупости, сказал ученый. Вы правильно оценили величину энергии,
перешедшей из духовной формы в физическую. Но почему вы вообразили,
Ариман, что я не в состоянии управлять локализацией? Глупости, повторил
он. Это ваши усилия освободиться нагрели воздух.
Что ж, меня это устраивало, я обучался быстро. Пусть нападает, я буду
обороняться еще яростнее, и если воздух в этой комнате даже закипит... Не
знаю, как может закипеть воздух, но...
Закипеть воздух не может, это не жидкость, почти весело сказал
Минозис. В вашей голове, Ариман, множество любопытных ассоциаций, и если
бы не хаос в замыслах, я бы, пожалуй, даже оставил вас в городе. Уверяю
вас, мне не хочется числить себя вашим врагом, в вас есть сила, которую я
не вполне понимаю, а вы не понимаете вовсе. Именно поэтому ваше место
сейчас вне Земли. Здесь вы опасны, Ариман.
Почему я должен вам подчиняться? спросил я, стараясь не думать ни о
чем ином.
Вы не должны мне подчиняться, удивленно сказал Минозис. Я не власть.
А кто в таком случае власть? спросил я.
Вы, конечно, с досадой сказал ученый. Я же говорю хаос в вашем
сознании поразителен. Именно он и заставит вас сделать то, что я сказал.
Не я же, на самом деле, могу вынудить вас поступить так или иначе. Все
свободны, и вы тоже. Но что такое свобода? Когда вы это поймете...
Я повернулся и вышел. Только оказавшись на площади, я понял, что вышел
сквозь стену, и от этого в груди возникло стеснение, мне пришлось
опуститься на землю и минуту приходить в себя.
Не нужно было пререкаться с Ученым. Я приобрел в этом мире первого врага.