Тривселенная - Павел Амнуэль - Книжная Полка

Глава четырнадцатая

«В той жизни, – лениво подумал Аркадий, – я был Яковом Гохбергом. Странно. А если бы я был в той жизни пиратом или индийской принцессой? Они ничего не знали о смерти старого Подольского. Они... то есть я... не могли бы мне помочь. Повезло?» Вопрос был глупым, и Аркадий понимал, конечно, что вопрос глуп. Только это он и понимал сейчас – никакой нити, ни логической, ни интуитивной, от этой мысли к какой–нибудь иной он протянуть не мог и потому просто лежал в темноте и думал: «Какой глупый вопрос».

Потом (когда? ему казалось, что прошел век. Или час?) Аркадий понял, что в прошлой жизни не был ни Яковом, ни даже самим Абрамом Подольским. Если бы ему дали возможность подумать, он вспомнил бы, кем прожил ту жизнь, которая теплилась где–то в глубинах того, что обычно называют душой, а на самом деле является всего лишь «локальным отростком универсального биоинформационного поля». Термин этот ничего Аркадию не сказал, да и подумал об этом термине не Аркадий, а некто другой, проявлявшийся сейчас подобно изображению на видеомониторе.

В какое–то мгновение Аркадий понял, что сейчас опять потеряет себя и провалится в одно из своих воплощений; он боялся остаться там навсегда, хотя и понимал (не понимая, почему понимает), что этого не произойдет, нельзя прожить заново прошлую жизнь, возможно только фрагментарное «пребывание в инкарнационном поле».

Термин был Аркадию так же не знаком, как и предыдущий, но он не успел подумать об этом и тем более испугаться. Как–то сразу, будто включилась видеостена, он оказался в комнате с приборами и узнал свою лабораторию. Свою? Конечно же, свою. Он и имя свое теперь знал: Генрих Натанович Подольский.

Живой?

А почему бы мне быть мертвым? – подумал он о себе удивленно.

Только что он отключил от компьютера камеру биоформатирования и теперь отдыхал, осмысливая результат опыта. Неважный результат, честно говоря. А если быть совсем точным, все пошло к чертям собачьим. Он доказал, что Наташа была права. Хорошо, что ее нет сейчас, она не станет, конечно, злорадствовать и повторять: «Ну вот, я же говорила». Не станет, но смотреть она будет, как московский прокурор на карагандинского зэка.

Итак, будем рассуждать по порядку. Собственные инкарнации для него открыты, но в экспериментальном плане они пусты. Он может стать собой в третьем, пятом или, скажем, двадцать восьмом воплощении. Может прожить в этом воплощении достаточно большой отрезок жизни и совершить те же поступки, что совершал на самом деле. И подумать те же мысли. Ничего лишнего или постороннего. Шаг влево, шаг вправо – смерть. Смерть инкарнационного поля, возвращение в собственное сознание. Если повторить эксперимент с той же инкарнационной ситуацией, то окажешься уже в другом жизненном периоде, заранее почти непредсказуемом. Он это испытал, с него достаточно. К разгадке тайны гибели Абрама Подольского он не приблизился.

Для Наташи было бы достаточно и этого. Она всегда была минималисткой. Точнее – нормальным исследователем, замечательным, опытным, знающим гораздо больше него в теории процесса, но именно потому не способным задаться сверхцелью. Для нее научная истина важнее любой практической пользы.

Генрих Натанович помассировал пальцами виски. После эксперимента у него всегда болела голова. Не сразу, боль возникала примерно через полчаса, и лекарств принимать было нельзя, мгновенно смазывалась картинка, он путался в деталях, и в записи эксперимента возникали белые пятна. Приходилось терпеть, пока сканер не сообщал коротким биосигналом, что считывание закончено и можно заняться повседневными делами.

Больно. Плохо думается. Но и сидеть, как мартышка, растворив мысли в вязкой трясине болевого болота, он тоже не мог.

Итак, сегодня он все–таки прошел пошаговую операцию. Конечно, ему очень повезло, что Наташа оказалась именно тем человеком, кто в прошлом своем воплощении был убийцей Абрама Подольского. Нет, как теперь ясно – не убийцей, только свидетелем.

Повезло? Можно подумать, что не он искал Наташу по всем компьютерным сетям России, сопредельных стран и даже в Североамериканской системе, хотя там и искать не стоило, все равно Российско–Американская комиссия по научным связям не дала бы гранта на работу в этой области, даже если бы он представил эйфорический проспект будущих практических успехов и огромных прибылей.

Самое смешное, что прибыли вовсе не были химерой. Правда, лично его они не интересовали.

Плохо, что его отношения с Наташей не остались отношениями двух ученых, делающих общее дело. Черт дернул пригласить ее тогда в ресторан. А потом – к себе. А потом она осталась на ночь. А потом он уже не мог относиться к ней, как к инструменту познания собственного прошлого.

Любовь?

Глупости. Наверное, просто страсть одинокого мужчины к одинокой женщине. Притяжение разноименных зарядов, которое при близком прохождении неизбежно сменяется отталкиванием.

И это мешает.

Два с половиной года назад, когда он, выполняя контракт с Теософским обществом (бредовая была задача, сейчас смешно вспоминать), нащупал проблему совмещения инкарнаций, казалось, что достаточно двух–трех опытов и не очень сложных расчетов... А выгода...

Он ведь думал тогда именно о выгоде, это сейчас ему все равно, это сейчас он, как безумный, вцепился в проблему семейной трагедии, застившей для него весь белый свет. А тогда он об Абраме и не вспоминал – подумаешь, предание...

Прошло. Кольнуло в последний раз и – как будто не болело никогда. Генрих Натанович посмотрел на часы над дверью лаборатории. Все как обычно – тридцать две минуты, в пределах нормы.

Подольский встал и, прежде чем рассеять информацию по сети, будто пепел по ветру, просмотрел отдельные кадры. Он всегда поражался тому, как странно выглядит собственное поле зрения, если вглядываться извне. Будто и не его глазами смотрено. Собственно, не его глазами, конечно, глазами Якова Гохберга, который в его инкарнационное поле не входит, информация переписана с тестовых контуров Наташи, а ей он смотреть не позволил. Наташа – надо отдать ей должное – не любопытна. То есть, любопытна, конечно, как нормальный ученый, но зрительные впечатления, пусть даже из собственного инкарнационного прошлого, ей важны не больше, чем аппарату «Лунар орбитер» важны изображения лунной поверхности для того, чтобы измерить физические параметры грунта. Ни к чему это, на «Орбитерах» даже нет фотоаппаратуры, зачем посылать в космос лишнюю массу? Вот и Наташа так же – не нужны ей зрительные впечатления, если для расчетов достаточно знания физических параметров.

Подольский остановил кадр: задумчивый взгляд Абрама, протянутая вперед рука, а на левой щеке – черное пятно в форме ладони, и кожа, если присмотреться, будто жареная, даже слегка дымится, это же дикая боль, а Абрам вроде и не чувствует.

Куда мог деться преступник? Окна закрыты, обзор комнаты показал это однозначно, да и в протоколах дознания было написано то же самое. Правда, какие тогда были дознаватели... Не чета нынешним, конечно, но, однако, и думать о следователях позапрошлого века слишком плохо тоже не стоило. В это время на Бейкер стрит уже принимал клиентов Шерлок Холмс, а после Арсена Люпена прошло больше половины столетия. Конечно, это литературные герои, но наверняка не высосанные из пальца.

Окна закрыты, а Яков стоял в дверях. И еще пятно, исчезнувшее, будто и не было. Кто–то, недавно умерший, кого Абрам обманул и довел до петли, пришел с того света, чтобы отомстить. Понятно, почему исчез визитер–убийца. Проводить следующий опыт в том же режиме не имеет смысла. По теории вероятности практически нет шансов попасть в нужный отрезок времени – в интервал двух или, максимум, трех суток. Копаться в чужой инкарнационной памяти экспериментатор не может, он живет так, как жил индуктор, он думает его мыслями, а не своими, и если Яков в считывающем режиме не станет возвращаться мысленно к тому утру, то и Генрих Натанович не узнает ничего. Нужно попасть точно в двух–трехдневный интервал, когда Яков сидел в кутузке и когда его допрашивал следователь, и когда он интенсивно размышлял... Вероятность не более десятой доли процента, а если учесть зону избегания, то еще на порядок меньше. Безнадежная затея.

Значит, нужно исходить из того, что информация собрана полностью. Генрих Натанович считал себя обделенным талантами Шерлока Холмса. Оценить увиденное – куда ни шло, но метод дедукции... Нет, для этого нужны иные мозги.

Снаружи кто–то начал набирать код – иконка дверного замка на экране вспыхивала в ритм с каждой правильно обозначенной цифрой. Наверняка Наташа. Значит, все.

– Здравствуй, – сказала Наташа, входя в лабораторию и собираясь чмокнуть Генриха Натановича в щеку.

Он отстранился – сейчас любое прикоснование причиняло боль, лучше потом, минут через пятнадцать.

Раскина правильно поняла движение Генриха Натановича, сказала со вздохом:

– А если бы с тобой случился инсульт? Ты думаешь, это игрушки?

– Нет, – сказал Подольский. – Не игрушки. Я получил новую информацию, посмотри, там есть данные по твоему минус первому «я».

– Сейчас, – сказала Раскина, усаживаясь за пульт в двух шагах от Генриха Натановича. – У меня все болит после вчерашнего, – сообщила она с удовольствием, – по мне будто трактор проехал.

Генриха Натановича всегда – с той первой ночи – поражала способность Наташи открыто обсуждать интимные детали. Сам он этого не выносил, все, что происходило между ним и женщиной, любой, пусть даже самой подзаборной, из конторы «Всегда к услугам», составляло тайну, точнее – таинство, тем и было ценно для жизненного опыта, личного, а не общественного... Наташа была другой, будто они поменялись ролями: он в этом партнерстве играл женскую партию, а она – мужскую. Играла и бравировала этим.

– Тебе было хорошо? – спросил он, сделав над собой усилие. Он знал: Наташа хотела услышать именно этот вопрос.

– О–о! – застонала она, полузакрыв глаза. Интересно, – подумал Генрих Натанович, – что она вспоминает: слова или ощущения?

– Я заказала столик в «Антарктике», – сообщила Наташа. – Поужинаем, а потом – ко мне. В семь.

– В восемь, – поправил Подольский. – В шесть я буду в синагоге, освобожусь в начале восьмого, не раньше. А оттуда пока долетишь...

Наташа не услышала, она уже погрузилась в океан математических ассоциаций, которые были Генриху Натановичу не то чтобы непонятны, но просто не интересны. За математикой Наташа не различала истины – Генрих Натанович был уверен в этом.

Нужно освободиться пораньше, Наташа нетерпелива, она, конечно, явится в ресторан ровно в восемь, и каждая минута опоздания обернется потом для него добавочным часом нежных, но утомительных приключений в постели. Однако и раввина Чухновского не заставишь быстрее делать то, что он делает. Пинхас Рувимович не любит суеты, у него все основательно, и это большое счастье, что он уже почти готов согласиться... Почти. В последний момент он может сказать: «Нет, это исключено». И ничего не поделаешь.

Если разобраться, все это бред. Точнее, бред с точки зрения ортодоксальной науки. Чухновский – служитель Бога. Он считает, что, помогая Подольскому, выполняет Его волю. А Генрих Натанович в Бога не верил, и не потому, что его так воспитали, родители были людьми по крайней мере сомневающимися, нет, он не верил потому, что знал слишком много о том, как формируется в подсознании иррациональная теологическая абстракция. Человек, научившийся входить в чужие инкарнационные пространства, не может верить в высшие силы.

– Знаешь, Гена, – сказала Наташа, и Генрих Натанович вздрогнул. – Сегодня ты не зря покопался во мне. Я имею в виду, – добавила она с легким смешком, – не физическую сторону дела...

– Да, – прервал Подольский, – сегодня было нормально.

Он подошел к Наташе, она подняла голову, и Подольскому ничего не оставалось, как наклониться и поцеловать ее в губы. Губы были сладкими, и он слизнул помаду, ей это нравилось, она втянула его язык, так они играли друг с другом, Генриху Натановичу было неудобно стоять, он боялся, что потеряет равновесие и вместе с Наташей окажется на полу.

Он отклеил свои губы от наташиных, будто липкую ленту содрал, и сказал строго:

– Всему свое время.

– Не нужно тебе ходить к этому раввину, – сказала Наташа. – Информации никакой, а времени ты на него тратишь много. Я закончу расчет, и мы выясним, что могло убить твоего Абрама.

– Мы договорились, – коротко сказал Генрих Натанович. Наташина математика не могла ничего изменить в его решении, даже если она обнаружит в записи физические изменения, связанные с появлением на теле Абрама жаркого следа ладони.

– Я постараюсь прийти пораньше, – сказал он, направляясь к двери.

– Буду ждать до половины девятого, а потом приглашу дежурного парня, – предупредила Наташа. – Не буду сидеть одна, как дура, весь вечер.

Генрих Натанович не стал слушать.