Глоссарий «Миста»
Я долго молчал, прежде чем начать разговор. Девушке я поверил: ни
подсматривать, ни подслушивать она не будет. Но о чем говорить с этим
механическим циклопом? Не светский же разговор вести.
– Каков объем твоей информации? – спросил я осторожно.
– Энциклопедический, – ответил он немедленно. – Более миллиона справок.
Могу назвать точную цифру.
– Не надо. Предмет справок?
– Предел глоссария – двадцатый век. Характер справок неограничен.
Мне захотелось его проверить:
– Назови мне имя и фамилию третьего космонавта.
– Андриян Николаев.
И то и другое совпадало. Я подумал и спросил опять:
– Кто получил Нобелевскую премию по литературе в тысяча девятьсот
шестьдесят четвертом году?
– Сартр. Но он отказался от премии.
– А кто это Сартр?
– Французский писатель и философ–экзистенциалист. Могу сформулировать
сущность экзистенциализма.
– Не надо. Когда была построена Асуанская плотина?
– Первая очередь закончена в шестьдесят девятом году. Вторая...
– Хватит, – перебил я, с удовлетворением подумав, что у нас она была
построена на пять лет раньше. Не все, очевидно, до буквочки совпадало у
нас с этим миром.
«Мист» молчал. Он знал многое. Я мог начать разговор на самую для меня
важную тему нашего опыта. Но подойти прямо к ней я все–таки не решился.
– Назови крупнейшее из научных открытий в начале века, – начал я
осторожно.
Он отвечал без запинки:
– Теория относительности.
– А в конце века?
– Учение Никодимова – Яновского о фазовой траектории пространства.
Я чуть не подскочил на месте, готовый расцеловать этот многоуважаемый
шкаф с мигающим глазом, – он подмигивал мне всякий раз, когда отчеканивал
свой ответ. Но я только спросил:
– Почему Яновского, а не Заргарьяна?
– В конце восьмидесятых годов польский математик Яновский внес
дополнительные коррективы к теории. Заргарьян же принимал участие только в
начальных опытах. Он погиб в автомобильной катастрофе задолго до того, как
удача первого миропроходца позволила Никодимову обнародовать открытие.
Я понимал, конечно, что это был не мой Заргарьян, а сердце все–таки
защемило. Но кто же был этот первый миропроходец?
– Сергей Громов, ваш прадед, – отчеканил «Мист» своим глуховатым
металлическим голосом.
Он не удивился нелепости моего вопроса – кто–кто, а потомок уж должен
был бы знать все о делах своего предка. Но в кристаллах кибернетического
мозга «Миста» удивление не было запрограммировано.
– Нужна справочная библиография? – спросил он.
– Нет, – сказал я и присел на постель, сжимая виски руками.
Невидимая мне Вера–седьмая меня, однако, не забывала.
– У вас участился пульс, – сказала она.
– Возможно.
– Я включу видеограф.
– Погодите, – остановил я ее. – Я очень заинтересован работой с
«Мистом». Это удивительная машина. Спасибо вам за нее.
«Мист» ждал. Багровый глаз его снова позеленел.
– Были научные противники у Никодимова? – спросил я.
– Были они и у Эйнштейна, – сказал «Мист». – Кто же их принимает в
расчет?
– А к чему сводились их возражения?
– Теорию полностью отвергли церковники. Всемирный съезд церковных
организаций в восьмидесятом году в Брюсселе рассматривал ее как самую
вредную ересь за последние две тысячи лет. Тремя годами раньше особая
папская энциклика объявила ее кощунственным извращением учения о Христе,
сыне божьем, возвратом к доктрине языческого многобожия. Столько Христов –
сколько миров. Этого не могли стерпеть ни епископы, ни патриархи. А видный
католический ученый, итальянский физиолог Пирелли назвал теорию фаз самым
действенным по своей антирелигиозной направленности научным открытием
века, абсолютно несовместимым с идеей единобожия. Совместить здесь
кое–что, правда, все же пытались. Американский философ Хеллман, например,
объяснял берклианскую «вещь в себе», как фазовое движение материи.
– Бред сивой кобылы, – сказал я.
– Не понимаю, – отозвался «Мист». – Кобыла – это половая характеристика
лошади. Сивый – серый. Бред – бессвязная речь. Сумасшествие лошади? Нет,
не понимаю.
– Просто языковой идиом. Приблизительный смысл: нелепица, чушь.
– Программирую, – сказал «Мист». – Поправка Громова к русской
идиоматике.
– Ладно, – остановил я его, – расскажи лучше о фазах. Все ли они
подобны?
– Марксистская наука утверждает, что все. Опытным путем удалось
доказать подобие многих. Теоретически это относится ко всем.
– А были возражения?
– Конечно. Противники материалистического понимания истории настаивали
на необязательности такого подобия. Они исходили из случайностей в жизни
человека и общества. Не будь крестовых походов, говорили они, история
средневековья сложилась бы по–другому. Без Наполеона иной была бы карта
новейшей Европы. А отсутствие Гитлера в политической жизни Германии не
привело бы мир ко второй мировой войне. Все это давно уже опровергнуто.
Исторические и социальные процессы не зависят от случайностей, изменяющих
те или иные индивидуальные судьбы. Такие процессы подчинены общим для всех
законам исторического развития.
Я вспомнил свой спор с Кленовым и свой же вопрос:
– Но ведь возможна такая случайность: Гитлера нет, не родился. Что
тогда?
И «Мист» почти дословно повторил Кленова:
– Появился другой фюрер. Чуть раньше, чуть позже, но появился. Ведь
решающим фактором была не личность, а экономическая конъюнктура тридцатых
годов. Объективная случайность появления такой личности подчинена законам
исторической необходимости.
– Значит, везде одно и то же? Во всех фазах, во всех мирах? Одни и те
же исторические фигуры? Одни и те же походы, войны, революции? Одна и та
же смена общественных формаций?
– Везде. Разница только во времени, а не в развитии. Смены
общественно–экономических формаций в любой фазе однородны. Они диктуются
развитием производительных сил.
– Так думали в прошлом веке, а сейчас?
– Не знаю. Это не запрограммировано. Но я вероятностная машина и могу
делать выводы независимо от программы. Законы диалектического материализма
остаются верными не только для прошлого.
– Еще вопрос, «Мист». Велико ли по объему математическое выражение
теории фаз?
– Оно включает общие формулы, расчеты Яновского и систему уравнений
Шуаля. Три страницы учебника. Я могу воспроизвести их.
– Только устно?
– И графически.
– Долго?
– В пределах минуты.
Послышался легкий шум, похожий на жужжание электрической бритвы, и
передняя панель машины откинулась наподобие полочки с металлическими
держателями. На полочке белели два аккуратных картонных прямоугольника,
мелко испещренные какими–то значками и цифрами. Когда я взял их, панель
захлопнулась, и так плотно, что даже линия соединения исчезла.
Позади меня раздался тоненький детский голос:
– Я здесь, пап. Ты не сердишься?
Я обернулся. Мальчик лет шести–семи в голубом, как небо, обтягивающем
тело костюмчике стоял у глухой белой стены. Он был похож на картинки из
детских модных журналов, где всегда рисуют таких красивых спортивных
мальчиков.
