Часть Первая.
Странная История Доктора Джекиля и Мистера Гайда,
Рассказанная По-Новому
Кто Я?
"...нет, это был другой господин Голядкин,
совершенно другой, но вместе с тем и совершенно
похожий на первого...»
Ф.М.Достоевский, «Двойник»
Nil admirari! Ничему не удивляться!
Положение, заимствованное
из философии Пифагора
Я возвращался домой от Никитских ворот по Тверскому бульвару. Было
чтото около пяти часов вечера, но обычная в это время уличная субботняя
сутолока обходила бульвар, и на его боковых аллеях, как и утром, было
пустынно и тихо. Сентябрьское, вдруг совсем безоблачное небо не предвещало
близкой осени, ни один желтый лист не зашуршал под ногами, и даже
поблекшая к концу лета трава меж деревьями после вчерашнего ночного дождя
казалась помайскому похорошевшей.
Я не спеша шагал по боковой дорожке, лениво прицеливаясь к каждой
скамейке: не присесть ли? Наконец присел, вытянув ноги, и в ту же секунду
почувствовал, как все окружающее уплывает кудато, тускнея и завихряясь.
Обычно я не страдаю головокружениями, но тут даже вцепился в спинку
скамейки, чтобы не упасть: вся противоположная сторона бульвара деревья
и прохожие вдруг растаяла в лиловатой дымке, точьвточь как в горах,
когда облака подползают к ногам и все вокруг дробится и тает в густых,
мокрых хлопьях. Но дождя не было, туман налетел сухой и чистый, слизнул
всю зелень бульвара и исчез.
Именно исчез. В одно мгновение деревья и кусты вновь возникли, как
повторный кадр в цветном кинофильме: широкая скамейка напротив вернулась
на свое прежнее место и пропавшая было девушка в голубом пыльнике опять
сидела на ней с книжкой в руках. Все выглядело как будто попрежнему, но
только как будто: ктото во мне тотчас же усомнился в этом. Я даже
оглянулся, пытаясь проверить впечатление, и удовлетворенно подумал:
«Чепуха, все так и было. Именно так». «Нет, не так», подумал ктото
другой.
Другой ли? Я спорил с самим собой, но сознание как бы раздваивалось, и
спор походил на диалог двух совсем неидентичных и даже непохожих «я».
Возникавшая мысль тотчас же опровергалась другой, откудато вторгшейся или
кемто внушенной, но агрессивной и подавляющей.
«И скамейка та же».
«Не та. На Пушкинском зеленые, а не желтые».
«И дорожки те».
«Эти уже. И где гранитный бордюр?»
«Какой бордюр?»
«А лужайки нет».
«Какой лужайки?»
«У корта. Здесь был теннисный корт».
«Где?»
Но я уже оглядывался с чувством нарастающей тревоги. Раздвоение
исчезло. Я вдруг осознал себя в новом, странно изменившемся мире. Когда вы
идете по улице, где все вам привычно и все примелькалось глазу, вы не
обращаете внимания на мелочи, на детали. Но стоит им внезапно исчезнуть, и
вы остановитесь, охваченный чувством недоумения и тревоги. Пейзаж был
только похожим, но совсем не тем, какой я знал, проходя по этим тысячи раз
исхоженным бульварным дорожкам. И деревья, казалось, росли подругому, и
кусты были не те, и самый бульвар я почемуто называл не Тверским, а
Пушкинским.
По привычке я взглянул на часы, а рука так и повисла в воздухе. И
пиджак был совсем другой, не тот, какой я надел с утра, и вообще не мой
пиджак, и часы были не мои, а под ремешком от часов кривился шрам,
которого, может быть, только минуту назад не было вовсе. А сейчас это был
застарелый, давно заживший шрам, след пули или осколка. Я посмотрел на
ноги и туфли были не мои, чужие, с нелепой пряжкой на боку.
«А вдруг и внешность у меня не та, и возраст не тот, и вообще я это
не я?" обожгла мысль. Я вскочил и не пошел, а побежал по дорожке к
театру.
Театр стоял на том же месте, но это был другой театр, с другим входом и
другими афишами. На его репертуарном табло я не нашел ни одного знакомого
названия. Только в темных, не освещенных изнутри дверных стеклах
отразилось знакомое лицо. Это было мое лицо. Пока оно было единственным,
что было моим в этом мире.
Только теперь я почувствовал, как у меня болит голова. Помассировал
виски боль не проходила. Вспомнилось, что гдето поблизости, кажется на
площади, была аптека. Может быть, она уцелела, на мое счастье? Площадь уже
виднелась в мелькании пересекающих проезд автомашин, и я поспешил вперед,
продолжая недоуменно и тревожно оглядываться. Домов по проезду Пушкинского
бульвара я точно не помнил, но эти как будто не отличались от них только
не было привычных, бросающихся в глаза фонарей над подъездами, да и
номерные знаки были другие.
У выхода на площадь, куда вливалась зеленая река бульвара, я буквально
остолбенел: устье ее было пусто. Пушкина не было. На мгновение мне
показалось, что у меня остановилось сердце. Голая каменная плешь на месте
памятника уже не тревожила, а пугала. Я закрыл глаза в надежде, что
наваждение исчезнет. В этот момент ктото проходивший мимо толкнул меня,
может быть и нечаянно, но так сильно, что я невольно повернулся на
каблуках. Наваждение действительно исчезло: я увидал памятник.
Он стоял в глубине площади все такой же задумчивый и строгий, в
небрежно накинутой на плечи крылатке дорогой с детства образ. Пусть на
другом месте, но он! Даже дышать стало легче, хотя позади памятника
виднелось совсем незнакомое здание современной конструкции с огромными
буквами по фасаду: «Россия». Гостиница или кино? Вчера еще на его месте
стоял шестнадцатиэтажный жилой дом, в первом этаже которого помещался
ресторан «Космос». Все было похоже и не похоже, знакомо до мелочей, но
именно мелочи больше всего и видоизменяли знакомый облик. Аптеку,
например, я нашел на том же месте, и продавщицы стояли за прилавками в
таких же белых халатах, и такая же очередь толпилась у кассы, а в
оптическом отделении продавались очки в такой же безвкусной и неудобной
оправе. Но когда я спросил у продавщицы пирабутан от головной боли, она
недоуменно скривилась:
Что?
Пирабутан.
Не знаю такого.
Ну, от головной боли.
Пирамидон?
Нет, растерянно пробормотал я, пирабутан.
Нет такого лекарства.
Мой глупоудрученный вид вызвал у нее улыбку сочувствия.
Возьмите тройчатку. И она бросила на прилавок пакетик в невиданной
мной упаковке. Двадцать четыре копейки.
В брючном кармане я обнаружил горсть серебряной мелочи, монетки почти
не отличались от наших. Потом уже, сидя на скамейке у памятника Пушкину, я
тщательно обследовал все карманы доставшегося мне по прихоти судьбы чужого
костюма. Содержимое их поставило бы в тупик любого следователя. Помимо
мелочи, я нашел несколько рублевых и трехрублевых бумажек, совсем
непохожих на наши, скомканный трамвайный билет, хорошую авторучку я почти
целый блокнот с отрывными листами. Никаких документов, удостоверявших
личность моего двойника, не было.
Страха я уже не чувствовал, оставалось лишь острое, беспокойное
любопытство. Как долго продлится мое вторжение в этот мир и чем оно
окончится об этом я старался не думать: здесь можно было предположить
все, даже самое страшное. Но что делать в пределах выданной мне путевки в
неведомое? В гостиницу меня, конечно, не пустят. Где я буду ночевать, если
путевка надолго? Может быть, дома или у друзей ведь гдето живет же
обладатель этого пиджака и друзья, наверно, у него есть, и самое смешное
будет, если это и мои друзья; А вдруг все это сон? Я с размаху хлопнул
рукой по скамейке больно! Значит, не сон.
На какойто миг мне показалось, что я увидел знакомое лицо. Мимо
неторопливо прошествовал широкоплечий крепыш с кинокамерой. Я узнал и
хохолок на лбу, и массив плеч, и чугунный затылок. Неужели Евстафьев из
пятой квартиры? Но почему он с кинокамерой? Ведь он и фотоаппарата в руках
не держал.
Я вскочил и побежал за ним.
Простите... остановил я его, вглядываясь в знакомые черты.
Женька?.. Евгений Григорьевич?
Вы ошиблись.
Я растерянно моргал глазами: сходство было абсолютным. Даже тембр
голоса был тот же.
А что, похож? усмехнулся он.
Поразительно.
Бывает, пожал он плечами и прошествовал дальше, оставив меня в
состоянии полной душевной смятенности.
Мне все еще казалось, что это розыгрыш, мистификация. Сейчас Женька
вернется, и мы будем хохотать вместе. Но он не вернулся.
Когда я потом вспоминал этот день, прежде всего приходило на память это
чувство растерянности и смятения и, пожалуй, еще невыносимого
одиночества в городе, в котором каждый камень был знаком с детства и
который изменился всего за несколько секунд дурноты. Я мучительно
вглядывался в лица прохожих с тщетной надеждой встретить близкого
человека. Зачем? Вероятно, он не узнал бы меня, как близнец Евстафьева, а
тому, кто узнал бы, что бы я мог ответить?..
Именно это и случилось.
Сережка! Сергей Николаевич! окликнул меня невысокий седой человек в
замшевой курточке на «молниях». (Этого человека я никогда раньше не
видел.) Подика на минутку.
Я поднялся: меня действительно звали и Сережкой, и Сергеем
Николаевичем.
Есть новость. Он доверительно взял меня под руку и тихо сказал:
Обалдеешь: Сычук остался.
Какой Сычук? удивился я. Мишка?
Какой же еще? Один у нас Сычук. Увы!
Мишку Сычука я знал с фронта. Сейчас он работал не то фотографом, не то
фотокорреспондентом. Мы не дружили и не встречались.
Что значит «остался»?
Как остаются? Он же на «Украине» поехал вокруг Европы. Знаешь ведь...
Я ничего не знал. Но, учитывая ситуацию, изобразил удивление.
В последнем заграничном порту, подонок, остался. Не то в Турции, не
то в Германии: не знаю, как они ехали в Одессу или из Одессы.
Подлец, сказал я.
Будут неприятности.
Кому?
Ну, тем, кто ручался, и так далее, усмехнулся человек в замше.
Фомич землю роет, к начальству помчался. Тыто ни при чем, конечно.
Еще бы, сказал я.
Незнакомец освободил мою руку и дружелюбно стукнул по спине.
Ты чтото прокис, Сережка. Или, может, я помешал?
Чему?
Творишь... или ждешь кого? А почему ты не в редакции?
Ни к одной редакции я не имел отношения. Разговор надо было
заканчивать: в нем накопилось слишком много горючего.
Дела, сказал я неопределенно.
Хитришь, старик, подмигнул он. Ну, пока.
И так же исчез из моей жизни, как и в ней появился. Как человек,
впервые брошенный в воду, постепенно приобретает навыки пловца, так и я
начинал ориентироваться в незнаемом. Любопытство подавляло страх и
тревогу. Что я уже знал? Что и здесь у меня та же внешность и то же имя.
Что Москва есть Москва, только чутьчуть другая в деталях. Что есть
Одесса, Турция и Германия. Что пароход «Украина», как и у нас, совершает
рейсы вокруг Европы. Что я связан с какойто редакцией и что в этом мире
Мишка Сычук тоже оказался подонком.
Поэтому я ничуть не удивился, когда, спустившись к кинотеатру «Россия»
здание это, как я и предполагал, оказалось кинотеатром, я встретил
Лену. Я должен был когонибудь встретить, кто знал меня и там и здесь.
Лена шла, как всегда элегантная и, как обычно, рассеянная, но узнала
меня сразу и даже, как мне показалось, смутилась.
Ты? Откуда?
От верблюда. Ну, что там?
Где? удивилась она.
В больнице, конечно. Ты давно ушла?
Она удивилась еще больше:
Я не понимаю тебя, Сережа. Ты о чем? Я только три дня в Москве.
Я видел ее сегодня утром у главврача, когда звонил в Институт мозга. До
этого мы виделись каждый день или почти каждый день, когда я бывал в
терапевтическом. Поэтому я замолчал, мучительно подыскивая выход из явно
критической ситуации. Дорога в незнаемое изобиловала ухабами.
Извини, Леночка, я стал ужасно рассеянным. И потом... такая
неожиданная встреча...
Как живешь? спросила она, как мне показалось, с какойто
металлической ноткой.
Да так, ответил я бодренько, живем, хлеб жуем.
Она долго молчала, пристально рассматривая меня. Наконец произнесла
совсем сухо:
Странный у нас разговор с тобой. Очень странный.
Я понимал, что она сейчас уйдет и исчезнет единственный шанс
закрепиться здесь хотя бы на сутки: едва ли мое вторжение продлится
дольше. Надо было на чтото решаться. И я решился.
Мне надо поговорить с тобой, Леночка. Просто необходимо. Произошло
одно событие...
Какое? Ее глаза подозрительно сузились.
Не могу же я говорить на улице... Я торопливо подыскивал слова.
Ты где... живешь?
Она помедлила с ответом, видимо чтото взвешивая.
Пока у Галки.
Это где?
Ты же знаешь.
Я ничего не знал. Я даже не спросил, у какой Галки. Но мне нужно было,
чтобы она согласилась. Мой последний шанс!
Прошу тебя, Леночка...
Неудобно, Сережа.
Боже мой, какой вздор! сказал я, думая о Лене, которую я знал.
Но это была совсем другая Лена, глядевшая на меня настороженно, совсем
не дружески».
Ну что ж... пойдем, наконец сказала она.