2
Объяснение Вадим услышал позже, когда зашел прослушать записанную
Крисом Ермолову. Она играла вместе с Южиным и Лешковской в скрибовском
«Стакане воды». Из театральных мемуаров Вадим знал, что спектакль этот шел
в Малом театре почти сто лет и за эти годы в нем сменилось несколько
сценических поколений. Записанный Крисом отрывок относился, по–видимому, к
началу двадцатого века. То был поистине фейерверк актерского мастерства,
блеск диалога, неподражаемых интонаций и пауз. Так уж давно не играли, и
не только потому, что театр и кино сменили новые формы зрелищ,
потребовавшие иной артистической техники, изменился самый язык, строй
речи, ее компоненты и ее ритм. Но эти голоса из прошлого покоряли и силой
звучания, и забытой красотой языка. Вадим слушал их как музыку.
– Интересная у тебя профессия, Крис, – сказал он не без зависти.
Крис вздохнул:
– Кому как. Мне уже нет.
– Кокетничаешь.
– С какой стати? Все исчерпано. Я уже о другом думаю.
– О чем?
Крис ответил не сразу, словно сомневался, сказать или не говорить.
– Как ты относишься к спиритизму? – вдруг спросил он.
Вадим даже не понял, шутит ли Крис или нет, настолько неожиданным и
нелепым показался ему этот вопрос.
– Не моргай, – насмешливо уточнил Крис. – Именно к спиритизму. Ты не
ослышался.
– Как Энгельс, – пожал плечами Вадим. – Могу процитировать.
– Не надо. Самое дикое из всех суеверий, помню. И многое другое помню.
Шарлатанство, жульнические комбинации медиумов, даже промышленность для
обмана доверчивых дурачков – надувные гости из загробного мира и
вертящиеся блюдца. «Плоды просвещения» я тоже читал. Но задавал ли ты себе
вопрос, почему спиритизмом увлекались и кое–какие серьезные люди? Крукс,
например. В свое время крупный ученый–физик.
– Мало ли было деистов и мистиков в тогдашней науке? Ты еще
средневековье вспомни.
– Крукс не средневековье. И Конан–Дойл не средневековье. Не крупный, но
довольно рациональный писатель. А столы вертел. Почему?
– А ты не переутомился? – осторожно спросил Вадим. – От навязчивых идей
избавляются сейчас легко и быстро. Один сеанс энцефалогена.
Крис не ответил, вернее, ответил чуть позже и не по существу. Он
поиграл пальцами на пульте хранилища, набрал нужный индекс, и где–то в
соседнем зале искомый кристаллик записи автоматически подключился к
звуковоспроизводящей сети.
– Прослушай внимательно, – сказал Крис, – это запись спиритического
сеанса у князя Вадбольского в Санкт–Петербурге в 1901 году. Кстати говоря,
запись отличная, чистота ноль девять. А тебе, наверно, будет особенно
интересно то, что среди участников несколько артистов императорских
театров. Да и медиум тоже корифей, хотя и не из крупных, – актер
Александринки Фибих. У спиритов он, между прочим, знаменитость да и вообще
личность по тем временам примечательная. Лет пять до этого убил из
ревности свою жену и был оправдан судом присяжных. А жена – артистка того
же театра Карелина–Бельская. О ней что–то в истории есть. Помнишь,
наверное. Да ты не кривись, все проверено. Сам декодировал.
Он включил звук, и в комнату словно издалека донеслись голоса и смех.
Сначала едва слышные, почти неразличимые, они звучали все ближе и громче,
как будто вместе с ними входили люди, смеясь и переговариваясь. Не прошло
и полминуты, как Вадим уже отчетливо различал в этой разноголосице:
– Пожалуйста, пожалуйста, господа, располагайтесь.
– Ой, как много свечей! Даже семисвечник.
– Как в церкви.
И укоризненный шепот:
– Не надо таких сравнений, Люба.
Люди, должно быть, расходились по комнате: голоса звучали уже отовсюду.
– За этот стол, господа. Прошу.
– Я не вижу блюдечка, ваше сиятельство.
– Сегодня без блюдечка.
– Значит, что–нибудь особенное, да?
– Неужели общение душ?
– Ой!
А из угла комнаты осторожным, откровенно насмешливым шепотком:
– Чудит его сиятельство. Ты веришь?
– Тес... все–таки меценат.
– А ужин будет?
Снова чей–то голос из–за стола:
– А где же Фибих? Аркадий Львович!
– Я здесь, господа.
– Вы остаетесь на том диване? Так далеко?
– Должна быть дистанция, господа. Между миром живым и миром загробным.
– Бархатный голос модулировал, играл интонациями.
– А можно не тушить свечи? Я боюсь.
– Ни в коем случае. Оставьте только одну свечу. И где–нибудь в углу,
подальше.
Барственный, хозяйский голос из–за стола:
– Ваше слово – закон, Аркадий Львович. Я сейчас позвоню дворецкому.
– Зачем, ваше сиятельство? Мы сами. Мигом.
– Туши, Родион.
Шаги по комнате. Стук каблучков. Визг.
– Ай! Палец обожгла.
– Сядьте, шалунья.
И снова модулирующие интонации избалованного вниманием гостя:
– Руки на стол, господа. Цепь. Не разомкните ее, пока я в трансе. И
тишина. Я засыпаю быстро... минуту, две... Когда почувствуете чье–то
присутствие в комнате, можете спрашивать. И еще: попрошу не шутить.
Неверие нарушает трансцендентальную связь. Так к делу, господа...
Начинаем.
В наступившей тишине слышалось чье–то покашливание, поскрипывали
стулья, кто–то астматически тяжело дышал. С закрытыми глазами Вадим
представлял себе хозяина с седой эспаньолкой и блудливым взглядом, его
гостей – артистов со следами грима на лицах, не очень тщательно стертого
после спектакля, и медиума с уже заметной синевой на впалых щеках и
дергающимся ртом неврастеника. Он даже угадывал, где сидит этот
великосветский плут и где стоит единственная непогашенная свеча.
– Не жмите так руку... больно, – услышал он подавленный женский шепот.
– Тише!
И вновь покашливающая, поскрипывающая тишина.
– Зачем тебе эта петрушка? – спросил Вадим.
– Погоди, – предупредил Крис. – Слушай.
И тотчас же вслед за ним как будто ничем не отделенная реплика князя:
– Я чувствую чье–то присутствие. Он среди нас.
– Кто, кто?
– Ой!
– Тише!
Сквозь тишину еще один голос, явно женский, но приглушенный, словно
что–то его экранировало, тушило его:
– Где я?
– Вы у меня в гостях. Я князь Вадбольский.
Глуховатый женский голос отвечал в той же однотонной, мертвой манере:
– Мой князенька... такой добряк. Никогда не сердится... Прощает даже
мое увлечение Зиги... А на рождение... подарил мне такой чудесный кулон...
Агат с бриллиантами. И Аркадий даже не разгневался...
И сейчас же за столом чей–то взволнованный тихий шепот:
– Ей–богу, я ее знаю!
– Катрин!
– Она помнит вас, ваше сиятельство.
– Господи боже мой, как страшно...
– Екатерина Петровна, здесь все ваши друзья...
Снова глухой, однотонный голос:
– Разве у меня есть друзья? Меня все, все ненавидят... Все нашептывают
Аркадию. Обо мне и о Зиги...
И опять шепот за столом:
– Кто это Зиги?
– Сигизмунд, не знаешь разве?
– Какой Сигизмунд?
– Корнет Вишневецкий, балда! Из–за него ее и зарезали.
– Кто, Аркадий?
– А кто же? Я, по–твоему?
– Тише! Она опять говорит. Слышите?
– ...вчера Аркадий нас видел на Невском. На лихаче. Зиги встал, чтобы
поправить полость, и я узнала Аркадия... Он стоял у елисеевской витрины...
Вы ему не говорите, о князе он не знает. И Зиги не знает... Он,
глупенький, даже не догадывается, что мы с князем весной уезжаем в Виши...
Смятение за столом.
– Это неправда, господа.
– Души не лгут, ваше сиятельство.
– Мы вас не выдадим, князенька.
– И потом, он спит.
– Но это неправда, ей–богу, неправда! Я никогда никому...
– Екатерина Петровна!
Тишина.
– Вы здесь, Катрин?
Тишина. Потом звук отодвигаемого стула.
– Доктор, вы разомкнули цепь.
– Сомкните ее без меня. Я иду к нему.
– Не делайте этого, доктор. Вы ее спугнете!
– Все равно. Я должен проверить. Он не спит. Не верю.
Шаги, минутная тишина и удивленный голос издалека:
– Представьте себе, господа, спит. Пульс замедленный.
Крис щелкнул тумблером.
– Дальше разрывы. Фон. Я выключил.
Вадим молчал.
– Ну, что скажешь?
– Ничего.
– А все–таки?
– Балаган.
– И медиум?
– Подумаешь, загадка! Плут и чревовещатель.
– А доктор?
– Одна шайка–лейка.
– Так... А ты обратил внимание на то, что Фибих не знал об ее
отношениях с князем? Тем более о поездке в Виши?
– Кто поверит, – сказал Вадим. – Древняя история.
Крис улыбнулся загадочно и лукаво.
– Тогда спросим у него самого.
«О чем он?" – подумал Вадим. Но Крис уже пояснил:
– Устроим сейчас еще один спиритический сеанс. Я за медиума. А ты
спрашивай.
– Кого?
– Сейчас услышишь. Я только выключу свет, как полагается на каждом
порядочном спиритическом сеансе.
Вадим насмешливо пожал плечами, но Крис уже не видел его. Комната
погрузилась во мрак, только горели зеленые и красные огоньки индикаторов
на панелях Криса. «Сумасшедший, – подумал опять Вадим, – определенно
сумасшедший. Тут уже никакой энцефалоген не поможет».
– Кто меня ждет, господа? – прозвучал из темноты знакомый голос.
Вадим только что слышал его – бархатный, интонационно играющий голос
избалованного любимца сцены. Но каким образом? Новая запись?
– Отвечай, к тебе обращаются, – шепнул Крис.
– Медиумы не разговаривают, – огрызнулся Вадим.
Он обращался к Крису, но ответил тот же голос из темноты:
– Сейчас я не в трансе. Просто думаю. Я всегда думаю о ней, когда один.
Вадим даже отшатнулся: «Кто же из нас сошел с ума? А если я все–таки
спрошу его? Ответит или нет?»
И спросил:
– За что вы убили ее?
– Лживая, – сказал голос со вздохом. – Измучила меня с этим корнетом.
Вадим подумал и спросил еще:
– А вы знали об ее отношениях с князем?
– О кулоне? Конечно.
– Не только о кулоне. Например, о поездке в Виши.
– О чем?
– Они же собирались ехать за границу. Во Францию.
– Болтовня.
– Но вы знали об этом?
– В первый раз слышу.
– Странно, – сказал Вадим, – вы же говорили об этом на спиритическом
сеансе.
– Где?
– У князя Вадбольского.
Голос засмеялся совсем как человек, сидевший напротив.
– На сеансах я почти не разговариваю. Трансцендентальная связь требует
молчаливой сосредоточенности перед трансом.
– А во время транса?
– Я, естественно, сплю.
«Удобно или неудобно сказать ему, что считаю его обманщиком? Черт с
ним, скажу. К тому же это, наверное, какой–нибудь фокус Криса», – подумал
Вадим и сказал вслух:
– О поездке в Виши говорил якобы дух вашей жены, но, уж извините, я в
духов не верю.
– Многие не верят, – равнодушно отозвался голос. – «Биржевка» даже
статейку тиснула. Почему это я на сеансах вызываю только дух своей бывшей
жены? Потому, мол, что меня до сих пор мучает совесть. И дух, дескать, не
дух, а я сам с собой разговариваю. Только все это неправда: я никого не
обманываю. О Кате я действительно думаю: имел ли я право ее убить? У меня
бессонница, не сплю по ночам... Лежу и думаю, думаю... И разговариваю с
ней. Не с духом, конечно, а с воображаемым собеседником. А на сеансах
сплю. И когда мне говорят потом, что слышали голос покойницы, даже
говорили с ней о том–то и о том–то, я только плечами пожимаю: спал, не
слышал, не помню. И действительно, не помню. Я пробовал подражать голосу
Кати, но только наедине и, по–моему, неудачно. А на сеансах – зачем? Я не
чревовещатель да и денег за это не беру...
Крис в темноте подтолкнул Вадима:
– Ну что?
– Врет, наверно. Или ты врешь. Или кто–то еще врет! – Давно
накопившееся раздражение прорвалось у Вадима.
– Я устал, господа, – сказал голос.
Что–то щелкнуло в темноте: вероятно, Крис выключил звук. Потом вспыхнул
свет.
– Все, – сказал Крис, – сеанс окончен. Дух покинул земные пределы.
Вадим в первый момент даже не нашел что ответить – так он был ошеломлен
происшедшим. Да и в освещенной теперь комнате ничто не свидетельствовало о
материальном происхождении голоса. Он тщетно искал глазами что–нибудь
новое, ранее здесь не присутствовавшее, – какой–нибудь новый аппарат,
экран, пульт или динамик. Может быть, говорящий робот? Нет, все оставалось
по–прежнему: ничего не прибавилось, ничто не переменило места. Видимо,
передача из хранилища. Но в хранилище только кристаллы грифонозаписи. Где
же тогда звучал голос, – в записи? Странная запись. Монтаж разговорных
фраз со специально рассчитанными паузами, с подстроенными ответами на
заранее подготовленные вопросы? Но ведь вопросы Вадим задавал по своему
выбору! В нем уже нарастал нетерпеливый протест человека, не признающего
необъяснимых явлений.
– Что это было? – спросил он.
– Общение душ.
– Не валяй дурака. Новая запись?
– С записью не разговаривают. Ее прослушивают.
– Все равно не верю. Это какой–то механический фокус.
– Робот–чревовещатель, – засмеялся Крис.
– Не остри. Это ты говорил, да?
– А вдруг? Допусти, что я медиум. Ведь это был настоящий спиритический
сеанс.
– Спиритический розыгрыш! – закричал Вадим. – Мистифицируй лаборанток,
а я уже стар для этого.
Он встал, злой и обиженный. Объяснить происшедшее ему так и не удалось.
– Садись. – Крис дружески подтолкнул его в кресло. – Из всего, что ты
тут набурчал, верно только одно слово – механический. Но это не фокус и не
жульничество. Это наука. Не грифонология – другая. Мы стоим у порога новой
науки, старик.
Вадим молча открыл и закрыл рот. Он уже понимал, что Крис не шутит.
– Может быть, я сошел с ума или просто кретин, – наконец проговорил он,
– но, каюсь, я ничего не понял.
– Ты не сошел с ума, и, скорее всего, ты не кретин. – Крис говорил без
улыбки. – У этой науки еще нет названия, и состоявшаяся здесь беседа с
твоим участием – ее первый публичный эксперимент. До сих пор я
экспериментировал в одиночку.
– Как?
– Вызывал духов. Не злись, это просто разрядка перенапряжения. У этой
науки еще и названия нет – не придумал. А в основе ее – спиритизм. Не
делай больших глаз – я не шучу. Не спиритизм как явление, с которым
связаны сто лет дури, обмана и мошенничества, а, если хочешь, как толчок к
идее, вроде ньютонова яблока. Ты только не перебивай меня, а то я собьюсь
с фарватера и запутаюсь в отступлениях. Так вот, по роду занятий я часто
сам декодирую записи, роюсь в старых архивах. Набрел как–то на «Ребус»,
журнал не то московских, не то петербургских спиритов, потом из
любопытства перелистал английский «Спиритуалистик джернал». И обратил
внимание на одно обстоятельство. Оказывается, не все, а только немногие
медиумы пытались связывать своих клиентов с загробным миром, и были
случаи, когда так называемые духи великих покойников вещали на сеансах
довольно грамотно и толково с учетом примет их профессии, звания и
времени. Никого, кроме адептов спиритизма, эти сообщения не
заинтересовали: наука закономерно прошла мимо. Но я задал себе вопрос: «А
что, если в этих сообщениях есть хоть крупица правды, когда медиумы никого
не обманывали, а находились, скажем, в телепатическом трансе, принимая
своеобразные пси–посылки из прошлого?»
– Ну и допущеньице, – сказал Вадим, – совсем для папы римского.
– Неважно для кого, но я его сделал. До сих пор, Горацио, не устарела
реплика Гамлета насчет неведомого науке. До сих пор наука не
реабилитировала ни Сен–Жермена, ни Калиостро, а кое–что в их деятельности
никак не объяснишь только гипнозом и шарлатанством. Если в бездонной реке
Времени не гаснут звуки человеческой речи, может быть, не гаснут и мысли?
Ведь и звук – волна, и мысль – волна. Одну создают механические колебания,
другую – импульсы наших мозговых клеток. И если закон Гришина о
незатухающих звуковых волнах применим к телепатии, значит, можно создать
прибор для записи таких пси–посылок из прошлого.
– Но ведь человек мыслит и образами, – усомнился Вадим. – Как же их
запишешь?
– Никак. Но мысль, выраженную в словах, записать можно. И представь
себе, не так уж гигантски сложно: тот же принцип амплифера. При этом
прибор оказался особенно чувствительным к перенапряженной мозговой
деятельности, создающей порой огромные скопления мыслей – ну как бы тебе
сказать? – какие–то своеобразные психогалактики. Не улыбайся, я не поэт.
Это понятие из другого ряда здесь очень уместно. Именно галактики,
звездные системы в мире информации, которой пользовалось и обменивалось
человечество на протяжении всей его сознательной жизни. Такие «галактики»
образуются в процессах интенсивной творческой деятельности, в периоды
одиночества, заключения или болезни, обрекающей человека на длительную
изоляцию. Представь себе мысленную «галактику» слепого Мильтона или
глухого Бетховена, гениев вынужденного одиночества. Я не нащупал их: еще
ненадежен для записи сам прибор, еще сложнее настройка. Но все же мне
удалось записать какого–то безвестного узника в римском замке Святого
Ангела, потом я открыл Фибиха и последние полгода – Наполеона. Вот
послушай...
Вадим всегда любовался столом Криса с перемежающимися панелями из
металла и пластика разных цветов и форм. Каких только знаков не было на
этих панелях – римские и арабские цифры, латинский и греческий алфавит,
математические символы! На этот раз выдвинулась миниатюрная панель с
золотистым отливом и дисковой системой набора.
– Не удивляйся смысловой бессвязности записи, – сказал Крис. – Это еще
не речь. Мысль часто хаотична, ассоциативна, причем ассоциации подчас
понятны только мыслящему. И обрати внимание на паузы: это зрительный образ
вторгается в ассоциативную цепь.
Он включил запись.
– ...конечно же, виноват Груши... не сумел догнать пруссаков... одного
Веллингтона я бы раздавил, как козявку... на правом фланге замок Угумон...
слева Сен Жан, чем левее – тем выше, а в тылу лес Суаньи – вообще
отступать некуда... и Ней так удачно начал атаку... а Груши ждал
приказа... идиот... это писец из префектуры кланяется приказам, а
военачальник думает... только дурак не мог сообразить, что повторяется
ситуация при Маренго... ему бы дерзость Дезе, тот сообразил, пришел
вовремя... а Бурмон просто падаль... почему так больно в желудке... Что я
ел?.. Да–да, Бурмон... под Неем убивают пятую лошадь, а этот шакал продает
императора... а потом смеялись, что я мог спать под канонаду... а меня
неудержимо клонило ко сну, как вчера у камней... спать, спать – а тут
принимай исторические решения...
– Явная гипотония, – сказал Крис, воспользовавшись паузой. – Одна
таблетка ксеногина, и кто знает, чем бы окончилась битва при Ватерлоо.
Выключить? – спросил он и, не дожидаясь ответа, нажал кнопку. – Дальше
муть, все перепутано.
– А при чем здесь битва при Ватерлоо? – спросил Вадим.
– Он же о ней вспоминает. Генерал Дезе выручил его при Маренго:
подоспел вовремя. А Груши при Ватерлоо не спешил. Ждал приказа.
Тактический просчет. А Наполеон был уже болен и не может забыть об этом.
Таких записей у меня тысячи. Вру: десятки тысяч. А это миллионы импульсов
нервных клеток. Одного лишь Бонапарта. – Крис вздохнул. – Только зачем?
Чтобы помочь какому–то чудаку уточнить биографию великого императора?
Что–то в тоне Криса насторожило Вадима. «Он и сам, кажется, не
понимает, как это гениально. Даже одна только запись мышления. А Фибих? –
вдруг вспомнил он. – Как же можно разговаривать с записью?»
Он повторил это вслух.
– Нельзя, конечно, – согласился Крис. – Общения не было да и не могло
быть.
– А у медиумов?
– Тоже не было. Даже у самых честных. Мозг работал односторонне, как
амплифер. Принимал телепатические посылки и переводил на речевой механизм.
Вот и все! Остальное домысливалось, по–актерски доигрывалось. Сочетание
самовнушения с жульничеством.
– Пример: Фибих, – усмехнулся Вадим. – Только я все–таки не понимаю,
как ты заставил его разговаривать. Ведь это же не запись.
– Конечно, нет. Просто следующий шаг. Моделирование психологии
мышления. Записав миллионы нейроимпульсов и проанализировав на их
основании исследуемую психологию мышления, не так уж трудно было найти
принципы устройства, ее моделирующего. Ты говорил не с духом, а с
электронным агрегатом типа «Нил» из серии вероятностных машин,
изготовляемых каирским комбинатом. Я не слишком, доволен: Фибих малость
ограничен – не хватило записей. Но с императором получилось удачнее. Это
почти уникальная модель искомого мышления. Удалось передать даже эмоции,
правда, определенной окраски – все записи относятся к последним шести
годам его жизни на острове Святой Елены. Ты можешь разговаривать с ним,
как с человеком, только беседа будет носить, как мы говорим, когитационный
характер. Живой человек может быть с тобой искренним или неискренним,
откровенным или неоткровенным, может о чем–то умалчивать, что–то
недоговаривать или просто лгать, говорить не то, что думает. Здесь же тебе
отвечает чистая мысль, не отягощенная никакими изменяющими ее
побуждениями. И еще: обладая какими–то заложенными в ней эмоциями, модель
лишена способности удивляться. Ты можешь говорить с ней, как человек из
будущего, не маскируясь под современника. Только не забывай, что узник
Святой Елены, хотя и бывший, но все–таки император.
– Он уже здесь? – спросил Вадим.
– Конечно, – сказал Крис.
