4. Синай и Голгофа
Вначале бе слово и слово бе к Богу и Бог бе слово, сказал с пафосом
Пэррот.
Ты что имеешь в виду? спросил Смайли.
Библию, капитан.
Типично религиозное помешательство, шепнул доктор Керн Рослову.
Но Пэррот даже не взглянул на них.
Где это было, Пэррот?
В Синайской пустыне, капитан. Был вечер и было утро: день шестый.
Он знает наизусть все Пятикнижие, но цитирует его только тогда, когда
упоминают о его приключении. В остальном он совершенно нормален, снова
шепнул Керн, и опять Пэррот не услышал или не захотел услышать.
Рослов и видел перед собой на первый взгляд совершенно нормального
человека. Смотрел он ясно и вдумчиво, говорил буднично и разумно. Только
тогда, когда он цитировал Библию, его хрипловатый, глухой голос вдруг
подымался до проповеднического пафоса. На Рослова и Керна он попрежнему
не обращал никакого внимания.
Встреча эта состоялась в саду частной клиники доктора Керна, в кедровой
рощице на холмистых нагорьях за городом. Рослов поехал туда вместе со
Смайли, а Шпагин с Яниной отправились в сопровождении Корнхилла навестить
отставного полицейского инспектора Смэтса.
Керна нашли в саду отдыхавшим после очередного утреннего обхода
больных. Прочитав записку губернатора, суховатый пожилой англичанин с
любопытством оглядел Рослова.
В первый раз вижу человека из Москвы, улыбнулся он. Не из штата
Айдахо, а из России. В Штатах есть две или три Москвы, а в России только
одна, но какая! Впрочем, по вашей бороде вас можно принять за американца,
скажем, с югозапада, из Техаса или Калифорнии. Хотя бороды сейчас в моде
не только в Америке.
Даже в Москве, сказал Рослов.
Только борода у вас ухоженная, как у английских королей. Ручаюсь, что
вы носите ее только из желания нравиться.
Вы угадали из щегольства, засмеялся Рослов.
Керн помахал перед ним губернаторской запиской. Подчеркнуто и
многозначительно.
А знаете, о чем я подумал, прочитав это письмо? Вы хотите видеть
Пэррота. А у него была точно такая же борода. Он чемто напоминал... ну,
вашего старшего брата, что ли...
В самом деле... вмешался Смайли, я тоже припоминаю. Было
сходство. Ейбогу, было.
Почему вы все говорите в прошедшем времени: было, напоминал,
удивился Рослов. А сейчас?
Сейчас вы увидите своего дедушку, сказал Керн. Сколько вам?
Тридцать? Он старше вас всего на пять лет, но вы дадите ему все
шестьдесят... Пэррот! позвал он склонившегося над грядкой поблизости
человека в вылинявшем синем комбинезоне.
Подошел седой, лохматый старик, ничем, кроме бороды, да и то не черной,
а белой, не похожий на Рослова. Только загорелое лицо его без морщин и
отеков свидетельствовало о том, что седина обманывает.
Что вам угодно, док? спросил он.
Поговорите с моими гостями, Пэррот. Один из Европы знаток Библии...
Реплика Керна не произвела впечатления на Пэррота. Глаза его смотрели
равнодушно и холодно.
...другой из Штатов, продолжал доктор. Помоему, вы знакомы,
Пэррот. Мистер Смайли когдато навещал вас здесь. Припомните.
Пэррот взглянул на Смайли и кивнул без улыбки.
Я помню, капитан. Вы уже раз говорили со мной, капитан.
Почему «капитан»? шепнул Рослов доктору.
Для местного жителя любой искатель кладов всегда капитан.
А Смайли и не думал отрицать своего «капитанства».
Вот и отлично, Пэррот, сказал он. Память у тебя золотая.
Вспомника еще раз свой разговор с Богом.
Тут Рослов и увидел, как седой рабочийсадовник вдруг превратился в
библейского проповедника. Но Смайли решительно и настойчиво приостановил
извержение цитат:
Библию я тоже читал, Пэррот. Все ясно. Синай, пустыня, гора. Ты
стоишь и внемлешь гласу Бога, как Моисей. Откуда?
С неба.
Громко?
Нет. Глас Божий отзывался во мне самом. В душе.
С чего началось?
С приказа. Я вдруг услышал: «Стой на месте! Все вы одинаковы ищете
клада, которого нет. И какой одинаково ничтожный у каждого запас
накопленной им информации».
Стой! закричал Рослов. Он не может так говорить, Смайли. Это не
язык садовника. Он не понимает, что говорит. Спросите его: то ли он
говорит, что услышал?
Пэррот стоял строгий и каменный, не слушая Рослова.
Ты повторяешь в точности то, что слышал? повторил Смайли вопрос
Рослова.
От слова до слова, капитан. Мало понял, но ничего не забыл. Разбудите
ночью повторю, не сбиваясь. Как Библию.
Откуда ты знаешь, что с тобой говорил именно Бог? Может быть, тебе
это только послышалось?
Я спросил его: «Ты ли это, Господи? Отзовись». Он ответил: «Все вы
задаете один и тот же вопрос. И никто даже не поймет правды. Я был тобой и
знаю твою мысль, и твой страх, и гнев, и все, что кажется тебе счастьем.
Смотри». И я увидел стол, как в харчевне старика Токинса, большой стол и
много еды. «Попробуй, ешь, пей, радуйся, сказал Бог, ведь это и есть
твое счастье». И я ел, отведывая от каждого блюда, и запивал вином, и
плясал вокруг стола, хмельной и сытый, пока не отрезвел и не услышал глас
Божий: «Вот так вы все. Ничего нового. Скудость интересов, животная
возбудимость, шаблонность мышления, ничтожная продуктивность информации. Я
просмотрел ее и ничего не выбрал. Ты из тех, о ком у вас говорят: ему не
нужен головной мозг, ему достаточно спинного».
Что! закричал Рослов, вскакивая, но тут же сел, потому что Пэррот
даже не взглянул на него.
Он продолжал говорить с Богом.
«Я не пойму тебя. Господи», промолвил я и услышал в ответ: «Тех,
кто мог бы понять, я еще здесь не видел. Ты говоришь: Бог! В известном
смысле я тоже оптимальное координирующее устройство. Но параметры ведь
не те: я не вездесущ и не всеведущ, не всеблаг и не всесилен. Я читаю в
твоем сознании: ты уже мнишь себя Моисеем, вернувшимся к людям с новым
законом Божьим. А вернешься ты с необратимыми изменениями в сознании и
мышлении. И в тканях организма: посмотри в зеркало бухты, только не
упади». Я посмотрел и упал: на меня взглянул оттуда незнакомый седой
старик. Я не захлебнулся только потому, что внизу была лодка, капитан. Вот
и все.
Пэррот умолк и замер, облокотившись на лопату, которая под его тяжестью
почти наполовину ушла в жирную корочку почвы. В ясных, но странно пустых
глазах безмятежно голубело небо.
Разрешите, доктор, задать ему несколько вопросов? Рослов буквально
дрожал от нетерпения.
Задавайте через Смайли, сказал Керн, он, как мы говорим, вас «не
принял» и отвечать не будет.
Смайли, спросите у него, что значит «параметр» и «оптимальный»?
Смайли повторил вопрос.
Не знаю, ответил Пэррот.
Рослов снова спросил через Смайли:
Вы чтонибудь читаете, кроме Библии?
Нет.
А до разговора с Богом?
Ничего не читал. Даже газет.
Какое у вас образование?
Никакого. Научили немножко грамоте в детстве.
Все ли вам понятно в Библии?
Две строки понятны, третья нет. И наоборот. Но Библию читаю не
умом, а сердцем.
У меня нет больше вопросов, сказал Рослов. Пусть идет.
Молчание проводило уход Пэррота. Долгое, встревоженное молчание. Первым
нарушил его Керн.
Я впервые слышу полностью этот рассказ и понимаю цель ваших вопросов,
сказал он Рослову. Вы обратили внимание на то, что он воспроизводил
бессмысленный для него текст с механической точностью магнитофонной
записи. Не сбился ни на одном слове, словно цитировал по журналу или
учебнику.
Он процитировал даже Эйнштейна, вспомнил Рослов.
Вы чтонибудь понимаете? Ведь он нигде не учился. И читаетто по
складам.
Нет ли среди ваших пациентов математиков или биологов? спросил
Рослов.
Вы думаете, что он мог услышать от когонибудь эти «параметры»?
Галлюцинация могла, конечно, обострить память, задумчиво согласился
Керн, но от кого он мог слышать, с кем общался? Практически ни с кем.
Нелюдим и замкнут. Да и нет у нас таких, чьи разговоры могли бы породить
эту биомагнитофонную запись. Несколько спившихся курортников, два
студентанаркомана и бывший врач параноик. О «параметрах» они знают не
больше Пэррота. Нет, это категорически отпадает.
Тогда это дьявольски интересно, сказал Рослов.
И необъяснимо.
Почему? Никто даже и не пытался найти объяснение.
Странная галлюцинация, заметил Керн. Странная и сложная.
Предположить, что он придумал все это уже в период болезни, трудно не
тот интеллект. Болезнь, конечно, могла обострить фантазию, но не у него.
Да и патологические нарушения психики несомненно следствие, а не причина
галлюцинации.
А вы помните, как он процитировал Бога о необратимых изменениях в
сознании и мышлении? спросил Рослов. Ктото или чтото очень точно
прогнозировали последствия происшедшего.
Ктото или чтото? У вас есть объяснение?
Пока нет. За объяснениями мы поедем на «белый остров».
Керн улыбнулся сочувственно и не без сожаления.
С удовольствием встречусь с вами вторично, только не в качестве
лечащего врача, заключил он. На вашем месте я бы не рисковал.
А Шпагин с Яниной в это время выслушали почти аналогичное пожелание от
вышедшего в отставку инспектора уголовной полиции города Гамильтона.
Корнхилл, привезший их в белый коралловый домик с такими же плитами
открытой веранды, тотчас же уехал, сославшись на неотложные дела. Смэтс,
располневший и обрюзгший, больше похожий на трактирщика, чем на
полицейского, понимающе усмехнулся:
Никогда не верил мне, не верит и сейчас и только из профессиональной
солидарности не хочет признаться в этом в вашем присутствии.
Что значит «не верит»? удивился Шпагин. Вы же не уверяете его,
что привидевшееся вам на острове происходило в действительности!
Он не верит в то, что я был трезв.
Почему?
Потому что я всегда любил выпить, люблю и сейчас. И Смэтс, не
вставая, вынул из шкафчика под рукой и водрузил на стол открытую бутылку
виски. Начнем? Или вы предпочитаете модный джин с тоником?
Слишком жарко, сказал Шпагин.
Тогда одной фляжки хватит на весь рассказ, флегматично заметил
Смэтс и отхлебнул из бутылки. Только виски я не взял с собой, когда
поехал на остров. Поехал трезвый с утра.
С какой целью?
Захотелось проверить, не используют ли остров торговцы наркотиками.
Корнхилл сказал, что об этом подумал и Смайли. Что ж, голова у старого
Боба варит. Только все это вздор. Остров чист и нетронут, как девушка
перед первым причастием. Такой же белый и гладенький. Не совсем обычной
формы коралловый риф, на девять десятых захлестываемый океанской волной. Я
облазил его вдоль и поперек, куда только мог заползти человек, и ничего не
нашел. Хотел уехать, но не успел.
Чтото случилось?
Гроза. Тривиальная забава ветра и туч. Однако на земле вы уходите в
дом и закрываете ставни, а в море, если у вас нет прикрытия, вы
беспризорны и беззащитны под огнем небесной артиллерии и ракет и под водой
миллионов брандспойтов и водометов. Я покорился судьбе и вытянулся плашмя
на белой коралловой горке. Но ни капли воды не упало на ее спинку, ни одна
молния не опалила ее мраморной белизны. Остров как бы оказался в эпицентре
урагана, окруженный сомкнутым кольцом грозы.
Смэтс сделал еще глоток и помолчал, наслаждаясь эффектом рассказа.
Должно быть, он очень любил этот рассказ, как любит актер свой лучший
концертный номер.
Гроза вдруг отгремела, продолжал он, только низкая черная туча
надвигалась с горизонта. Время как бы сместилось. Из бушующей грозовой
бури я попал в тревожную тишь предгрозья. А кругом вместо кипящего океана
расстилалась плоская глиняная пустыня, и вдали в облаке желтой пыли темнел
смутно обрисованный, почти неразличимый в пыльном тумане город. А я стоял,
как и здесь, близ вершины, только не белой коралловой горки, а большой
отлогой горы без единой травинки, каменнорыжей, в клубах гонимой западным
ветром пыли, зловещей глыбы нелепо вспучившейся земли. У ее подножия
шумели крохотные, как в телевизоре, человечки, различимые только по одежде
кто в белом, кто в черном.
Голгофа, догадалась Янина.
Я понял это по возвращении, а там мы называли ее Calvus.
Вы знаете латынь?
Конечно нет. Но там мы все говорили полатыни, как сейчас
поанглийски.
Calvus «темя», «лысый», перевел Шпагин. Вероятно, «лысая гора».
Поарамейски Голгофа. А кто это «мы»?
Солдаты из преторианской когорты, пояснил Смэтс. Сначала я не
сообразил, кто я и где, обалдело смотрел на свои почемуто голые ноги в
зарубцевавшихся шрамах, жилистые ноги бегуна или велосипедного гонщика. С
моими, инспекторскими, у них не было ничего общего, но, вероятно, чтото
от инспектора Смэтса осталось во мне и откликнулось удивленно и
встревоженно на это внезапное перемещение во времени и в пространстве.
Потом это «чтото» погасло. Я уже был римским солдатом, старым поседевшим
волком, отшагавшим тысячи миль по колониальным дорогам империи. Таких, как
я, было много с двадцатипятилетним армейским стажем, собранные в
легионах подальше от Рима. Что я помнил тогда, сейчас забылось должно
быть, разные страны и дороги, голые трупы, содранные одежды и кровь
повсюду одного цвета. Помню только, как стояли там под дьявольским солнцем
в одних набедренных повязках, как дикари, с дротиками, сбросив все
железное, нестерпимо раскалившееся на солнце, панцирь, шлем, поножи,
даже мечи. Рубахами, смоченными в теплой тухлой воде из поднятой на гору
бочки, повязали головы и проклинали все и всех императора и богов,
прокуратора и повешенных, которых почемуто было велено охранять от толпы
внизу, чтоб не отбили. А кому нужны три полутрупа, распятые на столбах на
вершине горы?
На крестах? полувопросительно уточнила Янина, выросшая в
католической семье и с детства помнившая все евангельские подробности.
Смэтс расхохотался громко, сытно, самодовольно.
Наша юная гостья из красной Варшавы, повидимому, неплохой знаток
христианской догматики. Но все это вранье, мисс. Накануне поездки, в
гостях у Корнхилла, епископ Джонсон назвал меня богохульником потому, что
я усомнился в истинности четырех евангелий. Сказал, что это комиксы
первого века с героемсуперменом Христом. Так и оказалось, когда Бог
сподобил меня увидеть все это воочию. Ну, Бог там или не Бог, только я был
трезв и не накурился какойнибудь дряни, а видел все это, как вас, даже
отчетливее: свету по крайней мере больше было. Но не было ни крестов, ни
Христа. Стояли обыкновенные столбы с перекладинами в виде буквы «Т»,
врытые за ночь нашими же солдатами; никто столбов на себе не тащил их
привезли на длинных низких повозках те же солдаты из претории и за весь
труд не получили ничего, кроме одежды казненных. А это тряпье не купили бы
даже нищие у городских синагог: вешали ведь простолюдинов, мятежников,
партизан понашему, убивших несколько дней назад императорского курьера из
Рима. Прокуратор так разгневался, что судил их сам без синедриона, осудил
и бац! на виселицу с перебитыми суставами. Никого не помиловал, никого
не обменивал, рук не мыл. Это я все уже после скорректировал, а тогда даже
не интересовался висят трое голых с дощечками на груди и смерти не
просят, потому что уже кончились на таком солнцепеке.
Вы говорите: дощечки на груди, заинтересовалась Янина, а у
среднего дощечка с надписью «Царь иудейский»?
Одинаковые у всех троих. А что написано, не уразумел по
неграмотности. Тем более погречески и поарамейски, а полатыни центурион
прочел: tumultuosi понашему «мятежники».
Ну а Христос?
Я же сказал, что Христа не было. Он на картинках тощий, с черной
бородкой, а посреди висел рыжий верзила с желтым пухом на лице и заячьей
губой. Голого его можно было в зоопарке показывать вместо гориллы. Звали
его Вар для краткости, а уже дома, заглянув в Библию, я догадался, что это
Варавва. Не освободил его, значит, Пилат, а повесил для острастки. А как
орали внизу, даже на горе было слышно. Выскочил один в черной хламиде до
колен, прорвался сквозь заслон конников и побежал вверх, вопя: «Горе вам,
горе! Еще придет час вашей гибели». Я толкнул его легонько дротиком в
грудь, он и затих. Жарко было, да и копье хорошо наточено. А туча шла и
шла. Как мы ее ждали, как провиант в походе или глоток вина в таверне,
когда отпускают в город. И грянул гром, совсем как в Библии, и хлынул
ливень. Только я опять не промок, потому что он снова хлестал вокруг
острова, а на белую пленку из коралла не попадало ни капли. Тут я сам себе
или ктото во мне говорит: «Прав был вранье. Теперь убедился? История
всегда писалась в чьихнибудь интересах». Кто это сказал во мне, не знаю,
только, пожалуй, все же не я и не тот римский солдат, что стоял под
виселицами на вершине горы.
Смэтс опрокинул бутылку в рот и облизал горлышко.
Поедете проверять? спросил он.
Обязательно, сказал Шпагин.