2. Рассказ Библа. Вслед За Алисой
Первым рассказывал Библ:
– Когда мы прошли уже второй зал, я не думал об эксперименте. Меня не
волновали мечты магов и сиргов. Но, должно быть, одинаковая проходимость,
загадочность открытых дверей в Неведомое натолкнули меня на одну мыслишку.
Вернее, напомнили ее – впервые–то я подумал об этом лет десять –
двенадцать назад.
Я еще не работал в Космической службе, читал лекции и писал книжки – ну
чем обычно занимается преуспевающий молодой ученый. У меня тогда ни одного
седого волоса не было, ни особенных тревог, ни огорчений, двенадцать часов
работы и законная разболтанность в очередной уик–энд.
Было это летом, в июне или в июле, когда уже в пятницу вечером тянет
куда–нибудь на берег моря или на озеришко. В одну из таких пятниц и
позвонил мне Олег – Малыш его помнит, он еще тогда безвинтовыми
вертолетами увлекался.
«Поехали к Роберту, – предложил он. – У него дом в Мещере. Не в
заповеднике, а в поселке рядом. Езды – минуты, а удовольствия на три дня,
в понедельник у тебя лекций нет. У Роберта все чин чином: стол и домишко –
памятник древней деревянной архитектуры, куча новых картин для очередной
выставки и никаких женщин, кроме хозяйки. На рыбалку съездим, позагораем,
пульку распишем. Я, ты, он и Гофман из медслужбы».
– А что такое пулька? – спросил Алик.
– Была такая игра, – сказал Малыш. – Сейчас уже подзабыта. Помолчи.
– К Роберту мы добрались на вертолете за полчаса, – продолжал Библ. –
«Памятник древней деревянной архитектуры» оказался обыкновенной русской
избой–пятистенкой, одной из немногих уцелевших в поселке. Сутки пропадали
на Черном озере в заповеднике, а к вечеру в воскресенье сели за пульку. Я,
признаться, не любил этот способ убивать время, но не отказываться же от
игры, если уже согласился.
Сидели мы в большой полупустой комнате, оклеенной ядовито–зелеными
обоями. Роберт догадался прикрыть их, развесив где только можно свои
полотна в духе снова вошедшего тогда в моду позднего импрессионизма. В
углу стояли в беспорядке подрамники и свернутые в трубки холсты, а у окна
прямо на обоях была намалевана узкая дверь «под дерево»,
красновато–коричневая, с аккуратными глазками сучков на филенках, даже с
неровными потеками лака. Он, казалось, не успел еще высохнуть, чуть–чуть
поблескивая, будто смола на сосне. Как обманчива иногда прихотливая игра
света: моя рука нащупала только шероховатый слой масляной краски на
гладкой поверхности зеленых обоев.
«Тоже на выставку? – иронически спросил я. – По разделу фресок и
витражей?»
«Это не я, – равнодушно бросил Роберт. – От прежнего жильца осталось».
«Тоже художника?»
«Нет, ученого. Физик, кажется. В каком–то институте работал, а здесь
отдыхал. По–своему, конечно: пополам с наукой. Здешние обыватели говорили:
все дверь в антимир искал».
«Вот и нашел, – хохотнул Олег. – Всем хороша, только не открывается».
«Почему – не открывается? – Роберт говорил серьезно, только глаза
посмеивались. – Один раз открылась».
«Когда?»
«Когда он решил взглянуть на свой антимир».
«И что же он увидел?»
«Не знаю. Он никому об этом не рассказывал».
«Болтовня».
«Возможно, – пожал плечами Роберт и добавил нехотя: – Он погиб в
авиакатастрофе месяца три назад».
Помолчали. Сдали карты. Взглянул: мелочь. Пас, говорю, а из головы не
выходит только что рассказанная история. Странный случай с ученым,
открывшим и закрывшим окно в антимир. Анекдот, придуманный местным
остряком или хитроумной хозяйкой дачи: ведь комната с тайной стоит дороже.
Ну, а если хозяйка не соврала? Вдруг ученый действительно открыл эту
нарисованную дверь? И как открыл? Ключом? Чепуха.
«Что с тобой?" – спросил Роберт.
«Подцепил ты меня этой дверью. Не соврал?»
«Хозяйкин вариант, – обиделся художник. – Хочешь – верь, хочешь – нет».
«А что она говорит?»
Роберт отложил карты и задумался, вспоминая.
«Жилец в тот день никуда не выходил, заперся с утра, разговаривал сам с
собой, а потом затих. Хозяйка зовет обедать – он молчит. Ну, она своим
ключом дверь открыла, а в комнате никого».
«Может быть, он в окно вылез?»
«Едва ли. Окна во двор выходят. Сразу бы заметили».
«Куда же он делся?" – спрашиваю.
Роберт только руками развел. Странная история, говорит. Хозяйка,
оказывается, снова заглянула в комнату. А он перед ней собственной
персоной. «Что с вами, хозяюшка, на вас лица нет!" А она ему: «Стыдно над
старухой такие шутки шутить! Где это ты, милок, прятался?" Он улыбается.
«Нигде, говорит, гулять ходил». – «Через окно?" – спрашивает хозяйка, а он
уже хохочет. «Зачем? – говорит. – Через дверь». И на стену показывает, где
дверь нарисована.
«Эта?" – спрашиваю я.
«Не совсем. Та побледнее была. Только по контуру прочерчена. Не то
углем, не то чернилами. Я ее потом подновил, чтобы получше смотрелась».
Роберт замолчал. И непонятно было, шутил он или в самом деле верил в
историю открывшейся двери в стене, за которой – все знали – шумел влажный
от росы палисадник и тянулась в траве протоптанная дорожка, по которой
прошли мы сами каких–нибудь полчаса назад.
Вот мне и вспомнился этот эпизод и моя назойливая мысль об уэллсовской
калитке в стене, за которой зыбкая страна детства, смутный мир сказок и
мифов, неподвластный трезвым ортодоксам и сухарям. И когда мы с вами, Кэп,
проходили мимо этих стеклянных или не стеклянных ящиков, я вдруг решил для
себя: рискну! Может быть, мне подарят сейчас этот вход в антимир и я смогу
повторить опыт безвестного ученого из Мещеры. Я прыгнул в ящик – помню
ваше обалделое лицо, Капитан, – вытянулся в воздухе: держусь, не падаю.
Закрыл глаза и сразу же, без наплывов и затемнений, увидел все таким, как
было тогда: комнату с ядовито–зелеными обоями, мазню Роберта и дверь в
стене с коричневыми прожилками. Я уже перестал быть Библом с Гедоны, я жил
только той тревожной минутой.
«Что в прикупе?" – услышал я голос Гофмана.
«Семь и девять».
«Неплохо для мизера».
А что у меня в прикупе? Ребяческое любопытство и чуточку воображения.
Что ж, думаю, своя игра, как говорится. Отодвинул стул и встал.
«Ты куда?" – спрашивают меня.
«В антимир», – говорю.
«Привет антимирянкам».
«Передам обязательно», – смеюсь и легонько толкаю дверь там, где
нарисована ручка. Дверь – или мне это только показалось, – подалась под
моей рукой, и я, словно меня подтолкнули сзади, шагнул вперед, ощутив тот
неприятный холодок в животе, который всегда возникает, когда лифт
стремительно спускается в темный ствол шахты. И мне подумалось, что я
вошел в такой же темный и пустой лифт, а может быть, просто зажмурился от
страха и удивления: тело непонятно легко прошло сквозь стену, словно дверь
действительно открылась в другую комнату. А ведь я–то знал, что никакой
двери не было за рыночной мазней на обоях.
Я открыл глаза, оглянулся на дверь. Дверь как дверь. Галлюцинация.
Ребята за столом сидят за картами. Протер глаза, подошел к столу и сел.
«Ну и как антимир?" – спросил Олег.
«Ничего себе, – говорю, – только темно и тихо».
«И дверь отворяется?»
Я не ответил. Я ведь знал, что толкнул нарисованную дверь и она
_открылась. Открылась и захлопнулась, когда я переступил пространство,
образованное проемом. Мысль о галлюцинации я отбросил: на учете у
районного психиатра не состою. Все вокруг подсказывало мне, что это была
лишь игра воображения, провал в сознании, сон наяву. Все – и куст
шиповника за окном, и прихотливая игра света на полу, и рокочущий баритон
Гофмана: «На валете мы его берем, а девятку придется отдать», и деловитый
перезвон посуды на половине хозяйки дома, – все это убеждало меня в
неизменности окружающего. Но что–то останавливало, врывалось тревожным
диссонансом в знакомую картину летнего подмосковного утра. Я никак не мог
поймать это дразнящее «что–то» и невольно раздражался, как человек,
вспоминающий забытую мелодию. Она липла ко мне, эта дразнящая мелодия,
звенела назойливым комаром и... вдруг прорвалась, заполнила всю комнату
оглушающим звоном.
Я вспомнил: в той комнате были другие обои.
И сразу все вокруг смолкло, как фильм, у которого неловкий механик
выключил фонограмму. Беззвучно двигался маятник на старинных стенных
часах, беззвучно дергался рот Олега, беззвучно колыхалась занавеска на
окне, и мохнатый шмель так же беззвучно бился о стену, заклеенную чужими
обоями.
Те были ярко–зеленые с золотистой россыпью ромашек и неровной линией
бордюра у потолка. Я разглядел и запомнил их, когда стоял у нарисованной
двери, повторяя сказочное «Сезам, отворись!". И «сезам» не подвел: я
действительно шагнул в антимир, оклеенный с четырех сторон грязно–розовыми
обоями. Все остальное осталось прежним, и это было так неправдоподобно,
что я невольно рассмеялся и поперхнулся.
«Что с вами?" – спросил Гофман.
Фонограмма включилась. Я снова мог слышать и говорить. А если сидевшие
за столом совсем не те, с кем я разговаривал за нарисованной дверью? Если
вместе с обоями изменились и их имена, склонности и профессии? Спрашивал
меня Гофман, с него я и начал проверку.
«Пустяки, – говорю, – спазма. Все в порядке... доктор».
А сам думаю: сейчас удивится и скажет: «С ума сошли, какой же я
доктор?" Молчу, жду. А он лениво, ничуть не удивившись, вынимает из
кармана свою машинку и говорит: «Сейчас посмотрим, какая это спазма. Дайте
руку».
Значит, думаю, не ошибся: это Гофман и профессия у него та же.
Очевидно, и у Роберта: сваленные в углу холсты и подрамники подтверждают.
Только картин на стенах поменьше.
А Гофман приложил свой аппарат к моему запястью, потом к груди, сначала
справа, затем слева, и, явно недоумевая, произнес:
«Вы, оказывается, феномен, дружище. Сердце–то у вас не справа, а
слева».
Я ответил, что это и соответствует норме, на что последовал общий хохот
и саркастическое замечание Гофмана о моей, мягко говоря, склонности к
шуткам. Я замолчал, сразу поняв, что я все–таки ненормален в этом
чертовски нормальном мире, где правое стало левым, а левое правым. Как
отражение в зеркале. Только отражение это я сам, а мой зеркальный оригинал
находится в аналогичной ситуации: ему приходится объясняться с теми же
людьми, за тем же столом, на том же месте. Мы просто поменялись местами в
двух схожих до мелочей существованиях. В одном и том же пространстве, но
по разные стороны зеркала. Даже время у нас течет одинаково.
«Сколько на ваших?" – спрашиваю.
«Четверть девятого».
Сходится до минуты. А разве могло быть иначе? Две киноленты событий,
растянутые во времени, повторяются в каждом кадре. Одновременно мы встали
из–за стола, одновременно открыли дверь, одновременно прошли сквозь черное
«ничто» – нуль–проход или как там его еще называют. В этой логической цепи
не хватало еще одного звена.
Я медленно поднялся со стула.
Он, вероятно, тоже встал, встречая удивленные взгляды товарищей.
«Опять в антимир?»
«Почему в анти? В свой мир».
Он, наверное, тоже сказал это, тоже неторопливо шагнул к стене,
погладил шершавую поверхность обоев, толкнул дверь и нырнул в пустоту.
Тут же по–детски зажмурил глаза и услышал сердитую реплику Роберта:
«Что ты мечешься взад–вперед? Не хочешь играть, так и скажи».
Сказка кончилась. Волшебная страна Зазеркалья осталась за стеной,
оклеенной ядовито–зелеными обоями. Алиса вернулась к себе, закрыв за собой
чудесную дверь.
А может, двери и не было? Может быть, все это промелькнуло в моем
воображении и растаяло, как дымок от сигареты? Впрочем, и это можно
проверить. Если миры–зеркала действительно идентичны, то нетрудно
догадаться, о чем говорил мой «анти–я» несколько минут назад.
«Так где же у меня сердце? – говорю. – Слева или справа?»
Олег выразительно покрутил пальцем у виска:
«Опять о том же. Надоело».
Я исподлобья оглядел комнату и насторожился. Что–то в ней изменилось за
эти минуты. Словно поубавилось холстов в углу, возник мольберт с
неоконченным пейзажем, да и зеленые обои выцвели. Я взглянул на дверь, на
загадочную «калитку в стене» и почувствовал, что у меня отваливается
челюсть. Дверь была не расписана, «под дерево» с глазками сучков на
филенках, а только прочерчена углем по зеленым обоям.
«Роберт, – сказал я, бросая карты, – разве ты не раскрашивал этой
двери?»
«Все собираюсь, – усмехнулся он, – да времени не хватает».
«Трех месяцев?" – спрашиваю не без насмешки.
А он отвечает:
«Каких месяцев? Всего неделю назад снял эту хату».
Я ровным счетом ничего не понимал. Разыгрывают они меня или... или это
еще одно Зазеркалье с теми же персонажами. Я вспомнил нехитрый фокус,
который не раз проделывал в детстве. Поставьте два зеркала друг против
друга, и они повторятся в каждом десятки раз. Если смотреть долго, десятки
превратятся в сотни, в сверкающий коридор отражений, в которых, может
быть, не все и похоже. По крайней мере уставший глаз чего–то
недосчитается, что–то пропустит. Не случилось ли это в действительности?
Решил проверить. Спрашиваю Олега!
«Ты ведь в основе физик?»
«Почему в основе?»
«Не придирайся к словам, – говорю. – Есть гипотеза о зеркальной
симметрии законов природы?»
«Допустим. Законы не изменяются, если вместо себя самого возьмем свое
зеркальное отражение. А почему это тебя интересует? Ты же социолог».
А я, не ответив, снова спросил:
«Если какое–нибудь явление происходит в нашем мире, можно теоретически
допустить его отражение в зеркале как самостоятельно существующее?»
Олег снисходительно улыбнулся:
«Опусти в театре зеркальный занавес и получишь два зрительных зала,
причем каждый будет рассматривать другой, как свое отражение».
«А несколько зеркал – несколько отражений?»
«Сколько угодно. Под любыми углами, даже закрученные и асимметричные.
Переход от одного к другому, если придумаешь, можешь назвать
комбинированной инверсией».
«Кончайте ярмарку, – оборвал нас Роберт, – а фантаст пусть прогуляется
к своим антимирянкам. Сдавай, Гофман».
Я медленно–медленно пошел к заветной двери на грязных обоях. Что
открывает ее? Вера в Необычайное? Смешное желание творить чудеса? Гипноз
или телепатия? Может быть, ее механизм настроен на биополе, идентичное
моему? А может быть, я просто болен и нуждаюсь в помощи окулиста или
психиатра? Не знаю и не берусь судить.
С такими мыслями я шел, зная, что иду по следам своего предшественника.
Он прошел за Алисой всю страну чудес, а я только в начале пути. Сколько
миров–зеркал мне еще придется пройти, прежде чем я найду свой единственный
и неповторимый, каким бы сходством ни поражали меня встречные Зазеркалья?
Иду и думаю: в конце концов ведь он нашел свое, значит, найду и я.
Открыл снова скрипнувшую на несуществующих петлях никогда не
существовавшую дверь, шагнул в темь, и оказалось, что стою на коленях у
стеклянного ящика на Гедоне.
– Значит, «ступень» сработала. Маг стал сиргом, – сказал Капитан.
– Кто кем – не знаю. Но одно ясно: они овладели полностью механизмом
материализации воспоминаний и воображения. Реальность удивительная. До
мелочей.
– И у нас, – сказал Алик.
