8. Последний Двойник
Официально отчет нашей экспедиции строился так: доклад Зернова о
феномене розовых «облаков», мой рассказ о двойниках и просмотр снятого
мною фильма. Но, уже начиная совещание, Зернов все это поломал. Никаких
материалов для научного доклада, кроме личных впечатлений и привезенного
экспедицией фильма, пояснил он, у него нет, а те астрономические
наблюдения, с которыми он познакомился в Мирном, не дают оснований для
какихлибо определенных выводов. Появление огромных ледяных скоплений в
атмосфере на различных высотах, оказывается, было зарегистрировано и
нашей, и зарубежными обсерваториями в Антарктике. Но ни визуальные
наблюдения, ни специальные фотоснимки не позволяют установить ни
количества этих квазинебесных тел, ни направления их полета. Речь,
следовательно, может идти о впечатлениях и гаданиях, которые иногда
называют гипотезами. Но поскольку экспедиция эта уже более трех суток как
вернулась а людям свойственны болтливость и любопытство, то все виденное
ее участниками сейчас уже известно далеко за пределами Мирного. Гаданиями
же, разумеется, лучше заниматься после просмотра фильма, поскольку
материала для таких гаданий будет более чем достаточно.
Кого имел в виду Зернов, говоря о болтливости, я не знаю, но мы с Вано
и Толькой не поленились взбудоражить умы, а слух о моем фильме даже
пересек материк. На просмотр прибыли француз и два австралийца и целая
группа американцев во главе с отставным адмиралом Томпсоном, давно уже
сменившим адмиральские галуны и нашивки на меховой жилет и свитер
зимовщика. О фильме они уже слышали, его ждали и потихоньку высказывали
различные предположения. А фильм, надо сказать, получился занятный. Наш
второй киномеханик Женька Лазебников, просмотрев проявленную пленку, взвыл
от зависти: «Ну, все! Ты теперь знаменитость. Никому, даже Ивенсу, не
снился такой кусочек. Считай, Ломоносовская премия у тебя в кармане».
Зернов не сделал никаких замечаний, только спросил, выходя из лаборатории:
А вам не страшно, Анохин?
Почему? удивился я.
Вы даже не представляете себе, какую сенсацию несете миру.
Я почувствовал это уже во время просмотра в каюткомпании. Пришли все,
кто только мог прийти, сидели и стояли всюду, где только можно было сесть
или встать. Тишина повисла, как в пустой церкви, лишь иногда взрываясь
гулом изумления и чуть ли не испуга, когда не выдерживали даже ко всему
привычные и закаленные полярные старожилы. Скептицизм и недоверие, с
которыми коекто встретил наши рассказы, сразу исчезли после первых же
кадров, запечатлевших две спаренные «Харьковчанки» с одинаково
раздавленным передним стеклом и розовое «облако», плывущее над ними в
блеклоголубом небе. Кадры получились отличными, точно передающими цвет:
«облако» на экране алело, лиловело, меняло форму, опрокидывалось цветком,
пенилось и пожирало огромную машину со всем ее содержимым. Заснятый мною
двойник сначала никого не удивил и не убедил: его попросту приняли за меня
самого, хотя я тут же заметил, что снимать себя самого, да еще в движении
и с разных съемочных точек, не под силу даже гроссмейстерудокументалисту.
Но понастоящему заставили поверить в людейдвойников кадры на снегу
двойника Мартина мне удалось поймать его крупным планом, а затем
подходивших к месту аварии подлинного Мартина и Зернова. Зал загудел, а
когда малиновый цветок выбросил змеевидное щупальце и мертвый Мартин исчез
в его пастираструбе, ктото даже вскрикнул в темноте. Но самый
поразительный эффект, самое глубокое впечатление произвела заключительная
часть фильма, его ледяная симфония. Зернов был прав: я недооценивал
сенсации.
Но зрители ее оценили. Едва окончился просмотр, как раздались голоса,
потребовавшие показать фильм вторично. Этот вторичный просмотр проходил
уже в полном молчании: ни один возглас не прозвучал в зале, никто не
кашлянул, не обмолвился словом с соседом, даже шепота не было слышно.
Молчание продолжалось и когда уже погас экран, словно люди еще не
освободились от сковавшего их напряжения, пока старейший из старожилов,
прозванный дуайеном корпуса зимовщиков, профессор Кедрин, не выразил общую
мысль:
Вот ты и скажи, Борис, все, что продумал. Так лучше будет: нам ведь
тоже подумать надо.
Я уже говорил, что у нас нет материальных свидетельств, сказал
Зернов. Пробу взять Мартин не смог: «облако» не подпустило его к
самолету. Не подпустило оно и нас на земле, пригнуло такой тяжестью, будто
тело чугуном налили. Значит, «облако» может создавать гравитационное поле.
Ледяной куб в воздухе это подтвердил вы видели. Вероятно, тем же
способом был посажен самолет Мартина и наш снегоход извлечен из трещины. К
бесспорным заключениям можно присоединить следующее: «облако» легко
изменяет форму и цвет вы это тоже видели. Создает любой температурный
режим: так резать стометровую толщу льда можно только на очень высоких
температурах. В воздухе оно держится как рыба в воде, не нуждается в
поворотах, мгновенно меняет скорость. Мартин уверяет, что замеченное им
«облако» уходило от него с гиперзвуковой скоростью. Его «коллеги»
отставали, видимо, только для того, чтобы создать гравитационный заслон
вокруг самолета. Конечный вывод только один: никакого отношения к
метеорологии феномен розовых «облаков» не имеет. Такое «облако» или живой,
мыслящий организм, или биосистема с определенной программой. Основная ее
задача снять и перебросить в пространство большие массы материкового
льда. Попутно синтезируются я бы сказал: моделируются, неизвестно зачем
и как, а затем уничтожаются, тоже неизвестно зачем, любые встречные
атомные структуры люди, машины, вещи.
Первый вопрос Зернову задал американский адмирал Томпсон:
Я не уяснил одного из вашего сообщения: враждебны ли эти существа
людям?
Думаю, нет. Они уничтожают лишь сотворенные ими копии.
Вы в этом уверены?
Вы же только что это видели, удивился вопросу Зернов.
Меня интересует, уверены ли вы в том, что уничтоженное именно
копии, а не люди? Если копии идентичны людям, то кто мне докажет, что мой
летчик Мартин это действительно мой летчик Мартин, а не его атомная
модель?
Разговаривали они поанглийски, но в зале многие понимали и переводили
соседям. Никто не улыбнулся: вопрос был страшный. Даже Зернов растерялся,
подыскивая ответ.
Я рванул вниз вскочившего было Мартина и сказал:
Уверяю вас, адмирал, что я это действительно я, кинооператор
экспедиции Юрий Анохин, а не созданная «облаком» модель. Когда я снимал
фильм, мой двойник, как загипнотизированный, отступал к снегоходу: вы это
видели на экране. Он сказал мне, что ктото или чтото заставляет его
вернуться в кабину. Видимо, его уже подготовляли к уничтожению. Я
смотрел на поблескивающие очки адмирала, и меня буквально распирало от
злости.
Возможно, сказал он, хотя и не очень убедительно. У меня вопрос к
Мартину. Встаньте, Мартин.
Летчик поднялся во весь свой двухметровый рост ветеранабаскетболиста.
Слушаю, сэр. Копию я собственноручно прикончил.
Адмирал улыбнулся.
А вдруг вас собственноручно прикончила копия? Он пожевал губами и
прибавил: Вы пытались стрелять, когда подумали об агрессивных намерениях
«облака»?
Пытался, сэр. Две очереди трассирующими пулями.
Результативно?
Никак нет, сэр. Все равно что из дробовика по снежной лавине.
А если бы у вас было другое оружие? Скажем, огнемет или напалм?
Не знаю, сэр.
А уклонилось бы оно от встречи?
Не думаю, сэр.
Садитесь, Мартин. И не обижайтесь на меня: я только выяснял смутившие
меня детали сообщения господина Зернова. Благодарю вас за разъяснения,
господа.
Настойчивость адмирала развязала языки. Вопросы посыпались, подгоняя
друг друга, как на прессконференции:
Вы сказали: ледяные массы перебрасывают в Пространство. Какое?
Воздушное или космическое?
Если воздушное, то зачем? Что делать со льдом в атмосфере?
Допустит ли человечество такое массовое хищение льда?
А кому вообще нужны ледники на земле?
Что будет с материком, освобожденным от льда? Повысится ли уровень
воды в океане?
Изменится ли климат?
Не все сразу, товарищи, умоляюще воздел руки Зернов. Давайте по
очереди. В какое пространство? Предполагаю: в космическое. В земной
атмосфере ледники нужны только гляциологам. Вообщето я думал, что ученые
это люди с высшим образованием. Но, судя по вопросам, начинаю
сомневаться в аксиоматичности такого положения. Как может повыситься
уровень воды в океане, если количество воды не увеличилось? Вопрос на
уроке географии, скажем, в классе пятом. Вопрос о климате тоже из
школьного учебника.
Какова, повашему, предполагаемая структура «облака»? Мне показалось,
что это газ.
Мыслящий газ, хихикнул ктото. А это из какого учебника?
Вы физик? спросил Зернов.
Допустим.
Допустим, что вы его и напишете.
К сожалению, у меня нет эстрадного опыта. Я серьезно спрашиваю.
А я серьезно отвечаю. Структура «облака» мне неизвестна. Может быть,
это вообще неизвестная нашей науке физикохимическая структура. Думаю, что
это скорее коллоид, чем газ.
Откуда, повашему, оно появилось?
А повашему?
Поднялся знакомый мне корреспондент «Известий»:
В какомто фантастическом романе я читал о пришельцах с Плутона.
Между прочим, тоже в Антарктиде. Неужели вы считаете это возможным?
Не знаю. Кстати, я ничего не говорил о Плутоне.
Пусть не с Плутона. Вообще из космоса. Из какойнибудь звездной
системы. Но зачем же им лететь за льдом на Землю? На окраину нашей
Галактики. Льда во Вселенной достаточно можно найти и ближе.
Ближе к чему? спросил Зернов и улыбнулся.
Я восхищался им: под градом вопросов он не утратил ни юмора, ни
спокойствия. Он был не автором научного открытия, а только случайным
свидетелем уникального, необъяснимого феномена, о котором знал не более
зрителей фильма. Но они почемуто забывали об этом, а он терпеливо
откликался на каждую реплику.
Лед это вода, сказал он тоном уставшего к концу урока учителя,
соединение, не столь уж частое даже в нашей звездной системе. Мы не знаем,
есть ли вода на Венере, ее очень мало на Марсе и совсем нет на Юпитере или
Уране. И не так уж много земного льда во Вселенной. Пусть поправят меня
наши астрономы, но, помоему, космический лед это чаще всего замерзшие
газы: аммиак, метан, углекислота, азот.
Почему никто не спрашивает о двойниках? шепнул я Тольке и тотчас же
накликал себе работенку.
Профессор Кедрин вспомнил именно обо мне:
У меня вопрос к Анохину. Общались ли вы со своим двойником,
разговаривали? Интересно, как и о чем?
Довольно много и о разных вещах, сказал я.
Заметили вы какуюнибудь разницу, чисто внешнюю, скажем, в мелочах, в
какихлибо неприметных деталях? Я имею в виду разницу между вами обоими.
Никакой. У нас даже кровь одинаковая. Я рассказал о микроскопе.
А память? Память детства, юности. Не проверяли?
Я рассказал и о памяти. Мне только непонятно было, куда он клонит. Но
он тотчас же объяснил:
Тогда вопрос адмирала Томпсона, вопрос тревожный, даже пугающий,
должен насторожить и нас. Если людидвойники будут появляться и впредь и
если, скажем, появятся неуничтожаемые двойники, то как мы будем отличать
человека от его модели? И как они будут отличать себя сами? Здесь, как мне
кажется, дело не только в абсолютном сходстве, но и в уверенности каждого,
что именно он настоящий, а не синтезированный.
Я вспомнил о собственных спорах со своим злосчастным «дублем» и
растерялся. Выручил меня Зернов.
Любопытная деталь, сказал он, двойники появляются всегда после
одного и того же сна. Человеку кажется, что он погружается во чтото
красное или малиновое, иногда лиловое и всегда густое и прохладное, будто
желе или кисель. Эта невыясненная субстанция наполняет его целиком, все
внутренности, все сосуды. Я не могу утверждать точно, что наполняет, но
человеку именно это кажется. Он лежит, бессильный пошевелиться, словно
парализованный, и начинает испытывать ощущение, схожее с ощущением
гипнотизируемого: словно ктото невидимый просматривает его мозг,
перебирает каждую его клеточку. Потом алая темнота исчезает, к нему
возвращаются ясность мысли и свобода движений, он думает, что видел просто
нелепый и страшный сон. А через некоторое время появляется двойник. Но
после пробуждения человек успел чтото сделать, с кемто поговорить, о
чемто подумать. Двойник этого не знает. Анохин, очнувшись, нашел не одну,
а две «Харьковчанки», с одинаково раздавленным передним стеклом и с
одинаково приваренным снегозацепом на гусенице. Для его двойника все это
было открытием. Он помнил только то, что помнил Анохин до погружения в
алую темноту. Аналогичные расхождения наблюдались и в других случаях.
Дьячук после пробуждения побрился и порезал щеку. Двойник явился к нему
без пореза. Чохели лег спать, сильно охмелев от выпитого стакана спирта, а
встал трезвый, с ясным сознанием. Двойник же появился перед ним, едва
держась на ногах, с помутневшими глазами, в состоянии пьяного бешенства.
Мне кажется, что в дальнейшем именно этот период, точнее, действия
человека после его пробуждения от «алого сна» всегда помогут в
сомнительных случаях отличить оригинал от копии, если не найдут к тому
времени другие способы проверки.
Вы тоже видели такой сон? спросил ктото в зале.
Видел.
А двойника у вас не было.
Вот это меня и смущает. Почему я оказался исключением?
Вы не оказались исключением, ответил Зернову его же собственный
голос.
Говоривший стоял позади всех, почти в дверях, одетый несколько иначе
Зернова. На том был парадный серый костюм, на этом старый темнозеленый
свитер, какой носил Зернов в экспедиции. Зерновские же ватные штаны и
канадские меховые сапоги, на которые я взирал с завистью во время поездки,
дополняли одеяние незнакомца. Впрочем, едва ли это был незнакомец. Даже я,
столько дней пробывший рядом с Зерновым, не мог отличить одного от
другого. Если на трибуне был Зернов, то в дверях стояла его точнейшая и
совершеннейшая копия.
В зале ахнули, кто привстал, растерянно оглядывая обоих, кто сидел с
разинутым помальчишески ртом; Кедрин, прищурившись, с интересом
рассматривал двойника, на тонких губах американского адмирала змеилась
усмешка: казалось, он был доволен таким неожиданным подтверждением его
мысли. Помоему, доволен был и сам Зернов, сомнения и страхи которого так
неожиданно завершились.
Иди сюда, почти весело произнес он, я давно ждал этой встречи.
Поговорим. И людям интересно будет.
Зерновдвойник неторопливо прошел к трибуне, провожаемый взглядами,
полными такого захватывающего интереса, какого удостаивались, вероятно,
только редкие мировые знаменитости. Он оглянулся, подвинул стултабуретку
и сел у того же столика, за которым комментировал фильм Зернов. Зрелище не
являло собой ничего необычного: сидели два братаблизнеца, встретившиеся
после долгой разлуки. Но все знали: не было ни разлуки, ни братьев. Просто
один из сидевших был непонятным человеческому разуму чудом. Только какой?
Я понимал теперь адмирала Томпсона.
Почему ты не появился во время поездки? Я ждал этого, спросил
Зернов номер один.
Зернов номер два недоуменно пожал плечами:
Я помню все до того, как увидел этот розовый сон. Потом провал в
памяти. И сразу же я вхожу в этот зал, смотрю, слушаю и, кажется, начинаю
понимать... Он посмотрел на Зернова и усмехнулся. Как мы похожи
всетаки!
Я это предвидел, пожал плечами Зернов.
А я нет. Если бы мы встретились там, как Анохин со своим двойником, я
бы ни за что не уступил приоритета. Кто бы доказал мне, что ты настоящий,
а я только повторение? Ведь я это ты, я помню всю свою или твою уж не
знаю теперь чью жизнь до мелочей, лучше тебя, вероятно, помню:
синтезированная память свежее. Антон Кузьмич, обернулся он к сидевшему в
зале профессору Кедрину, вы помните наш разговор перед отъездом? Не о
проблематике опытов, просто последние ваши слова. Помните?
Профессор смущенно замялся:
Забыл.
И я забыл, сказал Зернов.
Вы постучали мундштуком по коробке «Казбека», не без нотки
превосходства напомнил Зернов номер два, и сказали: «Хочу бросать,
Борис. С завтрашнего дня обязательно».
Общий смех был ответом: профессор Кедрин грыз мундштук с потухшим
окурком.
У меня вопрос, поднялся адмирал Томпсон. К господину Зернову в
зеленом свитере. Вы помните нашу встречу в МакМердо?
Конечно, ответил поанглийски Зерновдвойник.
И сувенир, который вам так понравился?
Конечно, повторил Зерновдвойник. Вы подарили мне авторучку с
вашей золотой монограммой. Она сейчас у меня в комнате, в кармане моей
летней куртки.
_Моей_ летней куртки, насмешливо поправил Зернов.
Ты не убедил бы меня в этом, не посмотри я ваш фильм. Теперь я знаю:
я не возвращался с вами на снегоходе, я не встречал американского летчика
и гибель его двойника увидел лишь на экране. И меня ждет такой же конец, я
его предвижу.
Может быть, мы исключение, сказал Зернов, может быть, нам подарят
сосуществование?
Теперь я видел разницу между ними. Один говорил спокойно, не теряя
присущего ему хладнокровия, другой был внутренне накален и натянут. Даже
губы его дрожали, словно ему трудно было выговорить все то, что рождала
мысль.
Ты и сам в это не веришь, сказал он, нас создают как опыт и
уничтожают как продукт этого опыта. Зачем никому не известно, ни нам, ни
вам. Я помню рассказ Анохина твоей памятью, нашей общей памятью помню.
Он посмотрел на меня, и я внутренне содрогнулся, встретив этот до жути
знакомый взгляд. Когда стало опускаться облако, Анохин предложил
двойнику бежать. Тот отказался: не могу, мол, чтото приказывает мне
остаться. И он вернулся в кабину, чтобы погибнуть: мы все это видели. Так
вот: ты можешь встать и уйти, я нет. Чтото уже приказало мне не
двигаться.
Зернов протянул ему руку, она наткнулась на невидимое препятствие.
Не выйдет, печально улыбнулся Зерновдвойник. Поле я прибегаю к
вашей терминологии: другая мне, как и вам, неизвестна, так вот, поле уже
создано. Я в нем как в скафандре.
Ктото сидевший поблизости также попробовал дотянуться до
синтезированного человека и не смог: рука встретила уплотненный, как
дерево, воздух.
Страшно знать свой конец и не иметь возможности ему помешать,
сказал визави Зернова. Я всетаки человек, а не биомасса. Ужасно хочется
жить...
Жуткая тишина придавила зал. Ктото астматически тяжело дышал. Ктото
прикрыл глаза рукой. Адмирал Томпсон снял очки. Я зажмурился.
Рука Мартина, лежавшая у меня на колене, вздрогнула.
Люк ап! вскрикнул он.
Я взглянул вверх и обмер: с потолка к сидевшему неподвижно Зернову в
зеленом свитере спускалась лиловая пульсирующая труба. Ее граммофонный
раструб расширялся и пенился, неспешно и прочно, как пустой колпак,
прикрывая оказавшегося под ним человека. Минуту спустя мы увидели нечто
вроде желеобразного фиолетового сталактита, соединившегося с поднявшимся
навстречу ему сталагмитом. Основание сталагмита покоилось на трибуне у
столика, сталактит же вытекал из потолка сквозь крышу и слежавшийся на ней
почти трехметровый слой снега. Еще через полминуты пенистый край трубы
начал загибаться наружу, и в открывшейся всем ее розовой пустоте мы не
увидели ни стула, ни человека. Еще минута и лиловая пена ушла сквозь
потолок как нечто нематериальное, не повредив ни пластика, ни его тепловой
изоляции.
Все, сказал Зернов, подымаясь. Финис, как говорили древние
римляне.