27. Воображение Или Предвидение
Пожалуй, не только мой. Особенно когда я ей сказал.
Сначала она не поверила. Ухмыльнулась, как девчонка на вечеринке:
Разыгрываешь?
Я промолчал. Потом спросил:
У тебя мать была в Сопротивлении. Где?
МИД запрашивал французских товарищей. Они точно не знают. Вся ее
группа погибла. Как и где неизвестно.
В СенДизье, сказал я. Не так далеко от Парижа. Она была
переводчицей в офицерском казино. Там ее и взяли.
Откуда ты знаешь?
Она сама рассказала.
Кому?
Мне.
Ирина медленно сняла очки и сложила дужки.
Этим не шутят.
Я и не шучу. Мы с Мартином видели ее в ту ночь в СенДизье. Нас
приняли за английских летчиков: их самолет в ту ночь был сбит на окраине
города.
Губы у Ирины дрожали. Она так и не могла задать своего вопроса.
Тогда я рассказал ей все по порядку об Этьене и Ланге, об автоматной
очереди Мартина на лестнице в казино, о взрыве, который мы услышали уже в
затемненном городе.
Она молчала. Я злился, сознавая всю беспомощность слов, бессильных
воспроизвести даже не жизнь, а модель жизни.
Какая она? вдруг спросила Ирина.
Кто?
Ты знаешь.
Она все время чутьчуть менялась в зависимости от того, кто вспоминал
о ней Этьен или Ланге. Молодая. Твоих лет. Они оба восхищались ею, хотя
один предал, а другой убил.
Она проговорила чуть слышно:
Теперь я понимаю Мартина.
Слишком мало для возмездия.
Я понимаю. Она задумалась, потом спросила: Я очень похожа на нее?
Копия. Вспомни удивление Этьена в отеле. Пристальное внимание Ланге.
Спроси у Зернова, наконец.
А что было потом?
Потом я шагнул на лестницу в отеле «Омон».
И все исчезло?
Для меня да.
А для нее?
Я беспомощно развел руками: попробуй ответь!
Не могу понять, сказала она. Есть настоящее, есть прошлое. Есть
жизнь. А это что?
Модель.
Живая?
Не знаю. Может быть, записанная какимто способом. На их пленку. Я
засмеялся.
Не смейся. Это страшно. Живая жизнь. Где? В каком пространстве? В
каком времени? И они увозят ее с собой? Зачем?
Ну знаешь, сказал я, у меня просто не хватает воображения.
Но был человек, у которого хватило воображения. И мы встретились с ним
на другой же день.
С утра я выписался из клиники, помужски сдержанно простился с
суховатым, как всегда, Пелетье («Вы спасли мне жизнь, профессор. Я ваш
должник»), обнял на прощание старшую сестру моего белого ангела с
дьявольским шприцем («Грустно прощаться с вами, мадемуазель»), услышал в
ответ не монашеское, а мопассановское («Каналья, ах каналья!") и вышел к
Вольтеровской набережной, где мне назначила свидание Ирина. Она тут же
сообщила мне, что Толька Дьячук и Вано прямо из Копенгагена уже вылетели в
Гренландию, а наши с Зерновым визы еще оформлялись в датском посольстве. Я
мог еще побывать на пленарном заседании конгресса.
На улице от жары таял под ногами асфальт, а на лестницах и в коридорах
Сорбонны, старейшего из университетов Франции, где сейчас во время
студенческих летних вакаций заседал конгресс, было прохладно и тихо, как в
церкви, когда служба давно закончилась. И так же пустынно. Не проходили
мимо опаздывающие или просто любители покурить и посплетничать в кулуарах,
не собирались группами спорщики, опустели курительные и буфеты. Все
собрались в аудитории, где даже в часы любимейших студентами лекций не
бывало так тесно, как сейчас. Сидели не только на скамьях, но и в проходах
на полу, на ступеньках подымающегося амфитеатром зала, где уселись и мы, с
трудом найдя себе место.
С трибуны говорил поанглийски американец, а не англичанин, я сразу
узнал это по тому, как он проглатывал отдельные буквы или пережимал «о» в
«а», точьвточь как моя институтская «англичанка», стажировавшаяся не то
в Принстоне, не то в Гарварде. Я, как и весь читающий мир, знал его по
имени, но это был не политический деятель и даже не ученый, что вполне
соответствовало бы составу ассамблеи и обычному списку ее ораторов. То был
писатель, и даже не то чтобы очень модный или специализировавшийся, как у
нас говорят, на конфликтах из жизни научных работников, а просто
писательфантаст, добившийся, как в свое время Уэллс, мировой известности.
Он, в сущности, и не очень заботился о научном обосновании своих
удивительных вымыслов и даже здесь перед «звездами» современной науки
осмелился заявить, что его лично интересует не научная информация о
пришельцах, которую по крупинкам, кряхтя, собирает конгресс (он так и
сказал «по крупинкам» и «кряхтя»), а самый факт встречи двух совершенно
непохожих друг на друга миров, двух, по сути дела, несоизмеримых
цивилизаций.
Это заявление и последовавший за ним не то одобрительный, не то
протестующий гул зала мы и услышали, усаживаясь на ступеньках в проходе.
Не обижайтесь на «крупинки», господа, продолжал он не без ухмылочки
в голосе, вы соберете тонны полезнейшей информации в комиссиях
гляциологов и климатологов, в специальных экспедициях,
научноисследовательских станциях, институтах и отдельных научных трудах,
которые займутся вопросами новых ледяных образований, климатических
изменений и метеорологических последствий феномена розовых «облаков». Но
тайна его так и осталась тайной. Мы так и не узнали ни природы силового
поля, парализовавшего все наши попытки к сближению, ни характера
столкнувшейся с нами жизни, ни местопребывания ее во Вселенной.
Интересны выводы Бориса Зернова об эксперименте пришельцев в поисках
контакта с землянами. Но это их эксперимент, а не наш. Теперь я могу
предложить встречный, если представится случай. Рассматривать сотворенный
ими мир как прямой канал к их сознанию, к их мышлению. Разговаривать с
ними через «двойников» и «духов». Любую модель, любую материализованную
ими субстанцию использовать как микрофон для прямой или косвенной связи с
пришельцами. Нечто вроде элементарного телефонного разговора без
математики, химии и других кодов. На простом человеческом языке
поанглийски или порусски, не важно они поймут. Скажете, фантастика?
Да, фантастика. Но конгресс уже поднялся обратите внимание: я говорю
«поднялся», а не «опустился» до уровня подлинно научной фантастики,
причем я не особенно настаиваю на слове «научной», я просто подчеркиваю:
фантастики, той крылатой фантастики, когда воображение становится
предвидением. (Шум в зале.) Вежливый народ ученые! Скажите громче:
кощунство в храме науки! (Крики на скамьях: «Конечно, кощунство!") Чуточку
справедливости, господа. Разве ученые предсказали телевидение, видеофон,
лазеры, опыты Петруччи и космические полеты? Все это предсказали фантасты.
Я не пропустил ни одного заседания комиссии предположений и порой
поистине восторгался услышанным: то была фантастика чистой воды. Взрывы
воображения. Разве не воображением была гипотеза о голограмме зрительном
восприятии пришельцами любого предмета с помощью отраженных световых волн?
Такая фотозапись воспринимается как трехмерная и обладает всеми
зрительными особенностями, присущими естественному ландшафту. Вчерашнее
сообщение о покрашенных айсбергах в заливе Мелвилла у берегов Гренландии
подтвердило гипотезу. Айсберги пометило краской датское экспедиционное
судно «Королева Христина» на виду у скачущих по небу «всадников». Они шли
на высоте нескольких километров, а с борта судна уже за сотню метров
невооруженный глаз не мог обнаружить ни малейшего следа краски, тем не
менее «всадники», спикировав, прежде всего смыли краску, а потом уже
выловили из воды чистенький голубой лед. Так предположение о сверхзрении
пришельцев стало научным фактом.
Не всякое воображение предвидение, и не всякая гипотеза разумна. Мне
хочется, например, отвести гипотезу католической церкви о том, что
пришельцы якобы не живые существа, наделенные разумом, а искусственные
создания наших братьев «по образу и подобию Божию». По существу, это та же
религиозная формула о Боге, земле и человеке, в которой понятие «земля»
расширяется до масштабов Вселенной. Философски это дань наивному
антропоцентризму, которую легко опровергнуть даже на основании тех крупиц
знаний, которые мы собрали о розовых «облаках». Если бы их создателями
были гуманоиды, то, посылая в космическую разведку свои кибернетические
создания, они, без сомнения, учли бы возможность встречи если не с
братьями по разуму, то с братьями по облику. Соответственно
запрограммированные, эти биороботы легко бы нашли с человечеством общий
язык, и жизнь человеческая не оказалась бы для них такой загадкой. Нет,
что бы ни утверждали теологи и антропоцентристы, мы столкнулись с другой
формой жизни, нам неизвестной и пока еще непонятной. Вероятно, взаимно, но
нам от этого не легче. Попробуйте ответьте, например, как живут у себя
наши инопланетные гости, бессмертны ли они или только долгоживущи, и как
долго и как далеко от нас? Как размножаются, как создают себе подобных,
как организуют жизнь биологически и социально, в какой среде развиваются
жидкой или газообразной или вообще не нуждаются в ней, а живут сгустками
энергии, огражденными от внешней среды силовыми полями. Я обращаюсь к
вашему воображению, господа: попробуйте ответить! (Шум в зале,
аплодисменты.) Вотум недоверия, кажется, отменяется, никто не гонит
дерзкого фантаста с трибуны. Тогда, может быть, он продолжит?
Я вижу, как председатель машинально бросает взгляд на часы и рука его
тянется к кнопке звонка. Но гул аплодисментов и выкрики на разных языках:
«Просим, просим!" тотчас же побуждают его благоразумно оставить кнопку в
покое.
Выступая здесь, Борис Зернов привел образ человека и пчелы как пример
двух несопоставимых форм жизни. Подстегнем воображение: а что, если
перевернуть, опрокинуть пример? Встречается, скажем, суперцивилизация пчел
и на тысячелетия отставшая от нее цивилизация человека. Наблюдатели уже
отметили функциональное различие в поведении пришельцев: одни режут лед,
другие транспортируют его в космос, третьи фиксируют атомную схему модели,
четвертые эту модель создают. Соответственно этому различны и структурные
формы создателей: одни вытягиваются ленточной пилой, другие распускаются
гигантским цветком, третьи располагаются багровым туманом, четвертые
сгущаются в вишневый кисель. Напрашивается вопрос: а не рой ли перед нами,
высокоразвитый рой существ с их обособленным функциональным развитием?
Кстати, жизнь в улье и организована иначе, чем в жилых домах на
ньюйоркской Паркавеню или в московских Черемушках. И труд и отдых. Да
нужен ли им отдых? Присуще ли им чувство прекрасного? Есть ли у них,
скажем, музыка? Что им заменяет спорт? Еще раз повторяю: попробуйте
ответить. Как в шахматах с подсчетом возможных вариантов. Трудновато,
конечно? Да. Но ведь именно так делают гроссмейстеры.
А мне вот странно: почему гроссмейстеры от науки до сих пор не спросили
себя о главном: зачем к нам прибыли гости? (Шум в зале.) У всех ответ
наготове знаю, знаю, даже два ответа. Одни их примерно девяносто
процентов считают, что пришельцам зачемто понадобился земной лед,
возможно уникальный по своему изотопному составу в окружающем космосе.
Меньшинство, во главе с Томпсоном, полагает, что это разведка с
агрессивными целями в будущем. Я лично считаю, что разведка уже была, мы
просто ее проморгали. А сейчас прибыла мощная, оснащенная экспедиция
(настороженная тишина в аудитории, слышно только шипение репортерских
магнитофонов) не завоевателей, нет ваших инопланетных коллег, господа,
для изучения незнакомой им формы жизни. (Крики с мест: «А лед?!")
Погодите, будет и лед. Это побочная операция. А главное мы сами, высшая
форма белковой жизни, замешанной на воде. Изучить эту жизнь здесь на Земле
им чтото мешает. Может быть, внешняя среда, может быть, опасение ее
нарушить. Что делать, с чего начать? С Божьего промысла, с сотворения
мира. (Шум в зале, ктото истошно кричит: «Замолчите, богохульник!") Я не
больший богохульник, чем отец кибернетики Винер. Когдато такие, как вы,
так же истошно кричали: «Это от дьявола! Он посягает на вторую заповедь!
Не сотвори себе кумира и всякого подобия!" А сейчас вы конструируете
роботов и мечтаете об электронном мозге. Мысль создать модель нашей жизни
во всем ее богатстве и сложности естественна для пришельцев, ибо что такое
познание, как не моделирование с помощью мысли? А переход от мысленного
моделирования к вещественному только один шаг прогресса. Когданибудь и
мы его сделаем, уже называют срок: будущее столетие. Так почему же
сверхцивилизации пришельцев не достичь этого раньше, скажем, на тысячу
лет?
Писатель умолк, допил чтото прохладительное в бокале с соломинкой и
задумался. Аудитория ждала. Никто не кашлял, не ерзал, не шептался с
соседями. Я не знаю лекции, которую бы слушали с таким уважительным
вниманием. А он молчал, и взгляд его, словно отрешенный от всего, что его
окружало здесь, казалось, нащупывал чтото далекоедалекое, кроме него
никому не доступное.
Если можно сделать модель жизни, можно унести ее с собой, сказал он
так тихо, что его не расслышали бы даже в трех шагах от стойки бара, но
здесь никто не упустил даже интонации, записать и восстановить гдето у
себя поблизости, создав питательную среду для ее развития. Что нужно для
этого? Искусственный спутник, астероид, планета, модель земной атмосферы и
солнечной радиации. И главное вода, вода, вода, без которой невозможна
белковая жизнь. В этом и смысл переброски земного льда в количестве,
достаточном для обводнения целой планеты. Вот тогда и возникнет в глубинах
нашей, а может быть, и не нашей галактики новый мир не повторение, а
подобие нашего, но подобие с тончайшим портретным сходством, потому что
все модели пришельцев безошибочны и точны. (Перебивающая реплика с места:
«Космический зоопарк с человекообразными на свободе!") Конечно, там будут
и такие, как автор этой реплики. (Смех в зале.) Но я бы поправил его: не
зоопарк, а лаборатория. Или точнее: научный институт, где жизнь
человеческая, во всей сложности ее психических, бытовых и социальных
аспектов, станет предметом глубокого, бережного и осторожного изучения.
Конечно, ее будут изучать для этого и ставится опыт, но изучать, не
мешая ее течению, изучать в развитии и движении вперед и, поняв это
движение, быть может, помочь уточнить и ускорить его. Пожалуй, я все
сказал. Это моя гипотеза. Хотите оспаривайте: как всякую рожденную
воображением гипотезу, ее, конечно, легко опровергнуть. Но мне радостно
думать, что гдето в далях Вселенной живет и движется частица нашей жизни,
пусть смоделированная, пусть синтезированная, но созданная для великой
цели сближения двух пока еще далеких друг от друга цивилизаций, основы
которого были заложены еще здесь, на Земле. И если вернутся пришельцы, то
вернутся уже понявшими нас, обогащенными таким пониманием, чтото
сумевшими взять от нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к
совершенству.
Чуть сгорбившись, писатель сошел с трибуны. Его провожала тишина, более
красноречивая, чем буря аплодисментов.