6. Шизофрения, Как и Было Сказано
Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно
отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой и
облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров не
спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился и
крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан Иван
Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича
были свободны.
Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул, и робко сказал:
– Здравствуйте, доктор.
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на
Ивана Николаевича.
Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже
не шевельнулся при входе врача.
– Вот, доктор, – почему–то таинственным шепотом заговорил Рюхин,
пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, – известный поэт Иван
Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...
– Сильно пил? – сквозь зубы спросил доктор.
– Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...
– Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
– Нет, – вздрогнув, ответил Рюхин, – я его вчера видел и сегодня
утром. Он был совершенно здоров...
– А почему в кальсонах? С постели взяли?
– Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...
– Ага, ага, – очень удовлетворенно сказал доктор, – а почему ссадины?
Дрался с кем–нибудь?
– Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного... и еще
кое–кого...
– Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: –
здравствуйте!
– Здорово, вредитель! – злобно и громко ответил Иван.
Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на вежливого
доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял очки,
приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил у
Ивана:
– Сколько вам лет?
– Подите вы от меня к чертям, в самом деле! – грубо закричал Иван и
отвернулся.
– Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что–нибудь неприятное?
– Мне двадцать три года, – возбужденно заговорил Иван, – и я подам
жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! – отнесся он отдельно
к Рюхину.
– А на что же вы хотите пожаловаться?
– На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в
сумасшедший дом! – в гневе ответил Иван.
Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого
безумия не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове, они
превратились в прежние, ясные.
«Батюшки! – испуганно подумал Рюхин, – да он и впрямь нормален? Вот
чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда–то его притащили? Нормален,
нормален, только рожа расцарапана...»
– Вы находитесь, – спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый
табурет на блестящей ноге, – не в сумасшедшем доме, а в клинике, где вас
никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.
Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:
– Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный среди
идиотов, из которых первый – балбес и бездарность Сашка!
– Кто этот Сашка–бездарность? – осведомился врач.
– А вот он, Рюхин! – ответил Иван и ткнул грязным пальцем в
направлении Рюхина.
Тот вспыхнул от негодования.
«Это он мне вместо спасибо! – горько подумал он, – за то, что я
принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!»
– Типичный кулачок по своей психологии, – заговорил Иван Николаевич,
которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, – и притом кулачок,
тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную
физиономию и сличите с теми звучными стихами, которые он сочинил к первому
числу! Хе–хе–хе... «Взвейтесь!" да «Развейтесь!"... А вы загляните к нему
внутрь – что он там думает... вы ахнете! – и Иван Николаевич зловеще
рассмеялся.
Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он
отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на
поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не
ругаться же с душевнобольным?!
– А почему вас, собственно, доставили к нам? – спросил врач,
внимательно выслушав обличения Бездомного.
– Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими–то тряпками и
поволокли в грузовике!
– Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?
– Ничего тут нету удивительного, – ответил Иван, – пошел я купаться
на Москва–реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не голым же
мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан к
Грибоедову.
Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
– Ресторан так называется.
– Ага, – сказал врач, – а почему так спешили? Какое–нибудь деловое
свидание?
– Консультанта я ловлю, – ответил Иван Николаевич и тревожно
оглянулся.
– Какого консультанта?
– Вы Берлиоза знаете? – спросил Иван многозначительно.
– Это... Композитор?
Иван расстроился.
– Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор – это однофамилец
Миши Берлиоза!
Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
– Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на
Патриарших.
– Не ври ты, чего не знаешь! – рассердился на Рюхина Иван, – я, а не
ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
– Толкнул?
– Да при чем здесь «толкнул»? – сердясь на общую бестолковость,
воскликнул Иван, – такому и толкать не надо! Он такие штуки может
выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под
трамвай!
– А кто–нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
– То–то и беда, что только я и Берлиоз.
– Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? – тут
врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом
в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.
– Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...
– Вот эту? – спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на
столе рядом с иконкой перед женщиной.
– Эту самую, и...
– А иконка зачем?
– Ну да, иконка... – Иван покраснел, – иконка–то больше всего и
испугала, – он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, – но дело в том, что
он, консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... И
так его не поймаешь.
Санитары почему–то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.
– Да–с, – продолжал Иван, – знается! Тут факт бесповоротный. Он лично
с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верно
говорю! Все видел – и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за
это я ручаюсь.
– Ну–те, ну–те...
– Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...
Вдруг часы ударили два раза.
– Эге–ге! – воскликнул Иван и поднялся с дивана, – два часа, а я с
вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
– Пропустите к телефону, – приказал врач санитарам.
Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у
Рюхина:
– Женат он?
– Холост, – испуганно ответил Рюхин.
– Член профсоюза?
– Да.
– Милиция? – закричал Иван в трубку, – милиция? Товарищ дежурный,
распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами для
поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вами
поеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... как ваш адрес? –
шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, – а потом
опять закричал в трубку: – Вы слушаете? Алло!.. безобразие! – вдруг
завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу,
протянул ему руку, сухо сказал «до свидания» и собрался уходить.
Помилуйте, куда же вы хотите идти? – заговорил врач, вглядываясь в
глаза Ивана, – глубокой ночью, в белье... вы плохо чувствуете себя,
останьтесь у нас!
– Пропустите–ка, – сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. –
Пустите вы или нет? – страшным голосом крикнул поэт.
Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его
стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.
– Ах так?! – дико и затравленно озираясь, произнес Иван, – ну ладно
же! Прощайте... – и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался
удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван
забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:
– Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. пусти! Пусти, говорю!
Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхий
рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван
ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим
моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд,
и потом опустили на диван.
– Бандиты! – прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на
него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно
уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул,
потом улыбнулся со злобой.
– Заточили все–таки, – сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег,
голову положил на подушку, кулак по–детски под щеку, забормотал уже сонным
голосом, без злобы: – Ну и очень хорошо... сами же за все и поплатитесь. Я
предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует
Понтий Пилат... Пилат... – тут он закрыл глаза.
– Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, – распорядился
врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые
двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из
коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили
затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.
– Доктор, – шепотом спросил потрясенный Рюхин, – он, значит,
действительно болен?
– О да, – ответил врач.
– А что же это такое с ним? – робко спросил Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
– Двигательное и речевое возбуждение... бредовые интерпретации...
Случай, по–видимому, сложный... шизофрения, надо полагать. А тут еще
алкоголизм...
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана
Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
– А что это он все про какого–то консультанта говорит?
– Видел, наверно, кого–то, кто поразил его расстроенное воображение.
А может быть, галлюцинировал...
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и
свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен.
Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее
заносило на поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где–то сзади, и река ушла куда–то в
сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие–то заборы с
караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие–то мачты, а
на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами,
– словом, чувствовалось, что вот–вот она, Москва, тут же, вон за
поворотом, и сейчас навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой–то обрубок, на котором он поместился,
то и дело пытался выскользнуть из–под него. Ресторанные полотенца,
подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем,
ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев
почему–то со злобой: «Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак
верчусь?.." – отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что
посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался
понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти?
Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да,
да, конечно, и это. Но это – так ведь, общая мысль. А вот есть что–то еще.
Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным
прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них
заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся
пол, стал что–то бормотать, ныть, глодая самого себя.
Да, стихи... ему – тридцать два года! В самом деле, что же дальше? –
И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. – До
старости? – Да, до старости. – Что же принесут ему эти стихотворения?
Славу? «Какой вздор! Не обманывай–то хоть сам себя. Никогда слава не
придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду,
правду сказал! – безжалостно обращался к самому себе Рюхин, – не верю я ни
во что из того, что пишу!..»
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним
перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и,
более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что
грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на
бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический
человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.
Какие–то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. «Вот
пример настоящей удачливости... – тут Рюхин встал во весь рост на
платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем–то на никого не
трогающего чугунного человека, – какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы
ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но
что он сделал? Я не понимаю... что–нибудь особенное есть в этих словах:
«Буря мглою..."? Не понимаю!.. Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил
Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, – стрелял, стрелял
в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...»
Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не
более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела.
В углу допивала какая–то компания, и в центре ее суетился знакомый
конферансье в тюбетейке и с бокалом «Абрау» в руке.
Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом
Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не
будь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы
удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот
рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме
того, как ни мало был наблюдателен Рюхин, – теперь, после пытки в
грузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть
и задает вопросы о Бездомном, и даже восклицает «Ай–яй–яй!", но, по сути
дела, совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. «И
молодец! И правильно!" – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал
Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:
– Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
– Понимаю... сию минуту... – и махнул официанту.
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись
над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его
жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что
вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу,
чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали
скатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На
поэта неудержимо наваливался день.
