11. Раздвоение Ивана
Бор на противоположном берегу реки, еще час назад освещенный майским
солнцем, помутнел, размазался и растворился.
Вода сплошной пеленой валила за окном. В небе то и дело вспыхивали
нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим светом.
Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую в
пузырях реку. При каждом ударе грома он жалобно вскрикивал и закрывал лицо
руками. Исписанные Иваном листки валялись на полу; их сдуло ветром,
влетевшим в комнату перед началом грозы.
Попытки поэта сочинить заявление насчет страшного консультанта не
привели ни к чему. Лишь только он получил от толстой фельдшерицы, которую
звали Прасковьей Федоровной, огрызок карандаша и бумагу, он деловито потер
руки и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел довольно бойко:
«в милицию. Члена МАССОЛИТа Ивана Николаевича Бездомного. Заявление.
Вчера вечером я пришел с покойным М.А.Берлиозом на Патриаршие пруды...»
И сразу поэт запутался, главным образом из–за слова «покойным». С
места выходила какая–то безлепица: как это так – пришел с покойным? Не
ходят покойники! Действительно чего доброго, за сумасшедшего примут!
Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное. Вышло
следующее: "...с М.А.Берлиозом, впоследствии покойным...". И это не
удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась
еще хуже первых двух: "...Берлиозом, который попал под трамвай..." – а
здесь еще прицепился этот никому не известный композитор–однофамилец, и
пришлось выписать: "...не композитором...»
Намучившись с этими двумя Берлиозами, Иван все вычеркнул и решил
начать сразу с чего–то очень сильного, чтобы немедленно привлечь внимание
читающего, и написал, что кот садился в трамвай, а потом вернулся к
эпизоду с отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привел
его к мысли о Понтии Пилате, и для вящей убедительности Иван решил весь
рассказ о прокураторе изложить полностью с того самого момента, как тот в
белом плаще с кровавым подбоем вышел в колоннаду Иродова дворца.
Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял новые
слова, и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота на задних
лапах. Но и рисунки не помогли, и чем дальше – тем путанее и непонятнее
становилось заявление поэта.
К тому времени, как появилась издалека пугающая туча с дымящимися
краями и накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, что
с заявлением ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся листков и
тихо и горько заплакал.
Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта во время
грозы, встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии не
пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.
Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он больше
плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.
Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался
до последнего дерева под небом, расчистившимся до прежней полной
голубизны, а река успокоилась. Тоска начала покидать Ивана тотчас после
укола, и теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по
небу.
Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла
и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.
Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился тому,
как изменились его мысли. Как–то смягчился в памяти проклятый бесовский
кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал
размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что
Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно
приятно. Вечерний воздух к тому же и сладостен и свеж после грозы.
Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли матовые белые лампы, и
вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и все реже
за дверями слышались осторожные шажки фельдшериц на резиновых половиках
коридора.
Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под
абажуром, льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую из–за
черного бора, и беседовал сам с собою.
– Почему, собственно, я так взволновался из–за того, что Берлиоз
попал под трамвай? – рассуждал поэт. – В конечном счете, ну его в болото!
Кто я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует провентилировать
этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал как следует
покойника. В самом деле, что мне о нем было известно? Да ничего, кроме
того, что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, граждане, –
продолжал свою речь Иван, обращаясь к кому–то, – разберемся вот в чем:
чего это я, объясните, взбесился на этого загадочного консультанта, мага и
профессора с пустым и черным глазом? К чему вся нелепая погоня за ним в
подштанниках и со свечкой в руках, а затем и дикая петрушка в ресторане?
– Но–но–но, – вдруг сурово сказал где–то, не то внутри, не то над
ухом, прежний Иван Ивану новому, – про то, что голову Берлиозу–то отрежет,
ведь он все–таки знал заранее? Как же не взволноваться?
– О чем, товарищи, разговор! – возражал новый Иван ветхому, прежнему
Ивану, – что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он личность
незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом–то самое интересное
и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще
интереснее надобно? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на
Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее
с Пилатом и этим арестованным Га–Ноцри?
А я черт знает чем занялся! Важное, в самом деле, происшествие –
редактора журнала задавило! Да что от этого, журнал, что ли, закроется?
Ну, что ж поделаешь: человек смертен и, как справедливо сказано было,
внезапно смертен. Ну, царство небесное ему! Ну, будет другой редактор и
даже, может быть, еще красноречивее прежнего.
Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:
– Так кто же я такой выхожу в этом случае?
– Дурак! – отчетливо сказал где–то бас, не принадлежащий ни одному из
Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.
Иван, почему–то не обидевшись на слово «дурак», но даже приятно
изумившись ему, усмехнулся и в полусне затих. Сон крался к Ивану, и уж
померещилась ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо – не
страшный, а веселый, и, словом, вот–вот накроет сон Ивана, как вдруг
решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная
фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем. Иван без
всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что на балконе находится
мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал:
– Тссс!
