Раздел 1.
Как обычно, я сидел и разглядывал паутину в углу. Это занятие за
долгое время стало обычным и даже приятным. Постепенно тонкие серые нити
начали приобретать вес и смысл, закрывая мир непрозрачной завесой. И
наконец, когда он посерел и пыль веков тихо легла мне на плечи, сзади
раздался знакомый голос.
– Здорово, малыш!
Я обернулся и окинул взглядом серый балахон, нечесаную белую бороду,
сухие, крепкие руки, сжимающие посох, и такие живые, светлые глаза в тени
косматых бровей и крючковатого носа.
– А, Гэндальф... Входи, входи, вечная серость.
– Язык твой – враг мой, – констатировал он, окончательно выбираясь из
стены и теряя обычную полупрозрачность. – Чаю не найдется?
– С кексами? – как можно язвительнее ответил я и с сожалением покинул
стул. – Чего нахлебников дома оставил?
– Дались тебе эти гномы, злыдень, сам–то, в бытность твою...
– Ладно, ладно... Пошли чай пить, – прервал я его и двинулся на
кухню. Он пошел за мной, ворча под нос: «Распустился... Щенок... Гномы ему
мешают... Что за инкарнация такая нервная?»
– Сам такой, – ответил я оборачиваясь. Не тебе мои инкарнации
считать, понял? Щенок, а? А пришел тогда зачем? Распустился, да? Сам меня
сюда запер, Грейсвандира на тебя нету, издеваешься, правильно тебя в
народе сереньким козликом кличут, не так еще надо, чтоб тебе Танелорна не
видать, белого кролика в твою шляпу и голубей в карманы, чтоб твоим
истинным именем улицу назвали, чтоб ты...
– Спокойнее! Что ты орешь! Что ты взъелся?!
– Ору? Я ору? Элриком на травке всю жизнь, ди Гризом по тюрьмам, как
уголовник, Хокмуном булыжник на голове таскал, Обероном – по твоей же
Дворкинской дури – чуть лапти не откинул, хорошо, инкарнаций много,
Корумом всю жизнь калекой, думаешь, приятно? А Исаев, Исаев, это что,
шутки твои дурацкие? Про слепую сам небось сочинил, юморист доморощенный?
Тебе легко – ты сказал «свет» – и стал свет, а тут все своим горбом, своей
кровью, еще и помни все, как Эрикезе прямо какой–то! Был бы я на месте
того Барлога...
– Ладно, ладно, оставим грустные темы! Чай будет?
– Будет, будет, свинец ты б пил, будь моя воля.
– Свинец – это не эстетично. Аромат не тот, да и вкус, мягко
говоря... – начал было Гэндальф, размещаясь на трехногом табурете между
столом и холодильником.
– Тебе с лимоном или как обычно? – повернулся я к нему.
– Как обычно, с лимоном, – зевнул он и прикрыл глаза. Плечи его
опустились, руки неподвижно легли на колени, посох, такой одинокий,
прислоненный к стене под календарем... Капюшон упал на плечи, открывая
седые, сбившиеся волосы, изрезанный морщинами лоб... Я выронил догоревшую
спичку и сунул руку под холодную воду.
– Что, невеселая картина? – усмехнулся он, вновь открывая глаза. – А
ты жалуешься. Грубый ты, Промя, грубый и нервный. И меня ни черта не
слушаешь, а надо. Надо... – он опустил голову на грудь, затих... Я
подождал, пока закипел чайник, залил заварку, накрыл полотенцем и пошел
одеваться.
Он вошел минут через десять – пятнадцать, прихлебывая чай из
ободранной эмалированной кружки. На пороге он взмахнул рукой и достал из
воздуха свежий кекс.
– Люблю мучное – пробормотал он с полным ртом. – Особенно кексы с
чаем.
– Подержи–ка, – обернулся я к нему. Он двумя руками ухватился за дугу
лука, и кружка одиноко повисла в воздухе. Я натянул тетиву и тронул ее
пальцем. В воздухе медленно поплыла грустная нота.
– А ты становишься романтиком, – вдруг заявил он, прихлебывая чай.
– Сам такой, – огрызнулся я и меч привычной тяжестью лег на бедро. –
Куда идем–то?
– Ты там еще не был. Как обычно, – ответил он и допил чай одним
глотком. – Тебе понравиться. Прощаться будешь?
– Она все равно не поверит. Опять, – усмехнулся я. – Ты же сам
говорил – она везде. Так проще.
– Хорошо... – он стал ниже ростом, седые космы уступили место
тонзуре, животик оттянул коричневую рясу.
– Пойдем, – он взял меня за руку, и вересковое поле раскинулось перед
нами. Запах меда наполнил воздух, откуда–то донеслось тихое ржание.
– Уэльс, – выдохнул я. – Мерлин, почему я?
– Персиваль, мальчик, ну не мог же я отдать Грааль в плохие руки!
Идем, – он улыбнулся и у меня почему–то защемило сердце.
Солнце клонилось к закату, и под багровым небом лежали синие тени.
Впереди лежал долгий путь, мне – до Кавказа, ему – до креста, а здесь было
так хорошо...
Мы шагнули в мягкий вереск.
