20. – Стоп, – Сказал Я
– Как я могу в это поверить, подумайте сами?.. – сказал я. – Я
ученый. Это красивая гипотеза, не больше. Фантастика. Можно даже логику
построить. Но ведь вы же сами утверждаете, что логика – это связь между
известными фактами, а разве этот факт известен?
Говорю, а самому тошно. Потому что я в это поверил сразу.
Безоговорочно. Гипноз, наверно. А может быть, потому, что именно эта
догадка мелькнула у меня самого как единственно возможное объяснение акта
творчества.
– Значит, не верите, – сказал он и облегченно вздохнул.
И засмеялся.
– Не могу больше, – сказал он.
– Вот и отлично. Вот и отлично, дорогой мой.
– Хотите, расскажу еще несколько баек?
– Стоп, – сказал я. – Довольно.
– Это все пустяки, дорогой учитель. Клоунада. Я все наврал в
старинном духе. Фантастика.
– Врете. Вот теперь вы врете.
– Какая разница, – сказал он, и лицо у него стало светлое и
отрешенное. – Смех и слезы, дорогой учитель. Нет ничего на свете, дорогой
учитель, над чем нельзя было бы посмеяться. И легче всего над слезами.
Даже над трагедией Шекспира можно. Может быть, смех – это единственное,
что нас отличает от животного. Смеется только человек.
– Ну, подумайте, что вы говорите, – сказал я. – С вами всегда
влипаешь и нелепые дискуссии. Вы же прекрасно знаете, что есть вещи, над
которыми не посмеешься. Тот же «Гамлет», например. Иначе я не знаю, что
такое смешно.
Это была моя ошибка – которая по счету?
– Ерунда. Вы знаете, что такое смешно, – сказал он спокойно. – Вот,
например, идет трагедия «Гамлет». Принц Гамлет читает монолог «Быть или не
быть». И тут у него падают штаны... И дальше он читает монолог,
придерживая штаны... А они падают и падают... А еще смешней, если они
падают, когда принц проклинает свою мать, а за стенкой лежит труп Полония.
А штаны все падают... падают...
– Перестаньте...
– А еще смешней, если штаны падают во время поединка с Лаэртом...
Я уже давно смеялся каким–то дрожащим козлиным смехом – я представлял
себе дуэль без штанов, а в горле у меня закипали слезы. Оказывается, над
Гамлетом (над Гамлетом!) можно было смеяться. Я перестал блеять и
посмотрел на него. У него широкий рот был искривлен в улыбку, а по щеке
бежал ручеек. Мне казалось, что я гляжусь в зеркало.
– Вы чудовище... – сказал я.
– Я человек, – сказал он. – А вы посмеялись над предположением, может
быть самым важным в истории человечества.
А что, если это всерьез? После этого я пошел к директору и все
уладил. Три с половиной часа разговора – ему решили простить и на этот
раз. Пусть только уедет в экспедицию. Экспедиция должна быть чрезвычайно
интересной. После этого он подошел ко мне и сказал, что не едет.
– Я совершенно серьезно, – сказал он. – Я не еду с вами в экспедицию.
Я почувствовал усталость и отвращение. Этого было достаточно даже для
меня.
– ...Ну что ж, – сказал я. – Вы подписали свое увольнение.
– Да–да, я знаю, – сказал он. – Мне пора уже уходить. Я и так
чересчур задержался в археологии.
Мне уже все как–то было все равно – не знаю, можно ли так сказать. Я
вдруг как–то сразу понял – это же смешно, ему же действительно в науке
делать нечего. То, что я смутно чувствовал, подтвердилось. Я почувствовал
облегчение. У облегчения был хинный привкус.
– Могли бы хоть раньше сказать. Сколько я хлопотал за вас. Думаете,
приятно?
– Я тогда еще не знал, что ухожу.
– Что же изменилось?
– Мне скучно ехать с вами. Я понял, что вы найдете при раскопках.
– Понятно. Творческий акт. Догадались, не заглядывая под землю. Так
что мы, обыкновенные люди, там найдем?
– Нет уж, – сказал он. – Поезжайте и найдите. С вами поедет мое
письмо. Когда найдете, вскройте. А то опять не поверите. Итак... мы
прощаемся с вами...
Он опять засмеялся.
– Стоп, – сказал я. – Стоп.
Ну что ж, оставалось только поехать и доказать ему и самим себе, что
мы и есть венец творения, и что по–другому мыслить пока что не
предвидится, и что он не мог угадать, что мы там найдем среди старых
костей. И этим покончить с бредовыми идеями, которых за последнее время
расплодилось что–то чересчур много вокруг меня, тихого человека.
