Каббалист - П.Амнуэль - Книжная Полка

Р.М. был собой недоволен. Книгу он закончил и отослал, но, перечитав рукопись, понял, что в нескольких местах все же недотянул. Это было нормальное состояние. Если бы он был доволен сделанным, из этого наверняка следовало бы, что книга – дрянь.

В институт он теперь ходил ежедневно, нужно было наверстывать. За прошедшие месяцы, пока мысли были заняты книгой, появилось много публикаций по его плановой теме. Информационный бум, как говорили коллеги. На самом деле никакого бума не было, потому что большую часть статей можно было без вреда для науки сразу спускать в мусоропровод. Избавляться от этого хлама Р.М. предлагал с помощью своей методики открытий. Худо–бедно, но работы нулевого уровня эта методика отсекала мгновенно.

На работе к Петрашевскому относились как к человеку с приемлемыми для ученого странностями. Никто – никто! – из сотрудников, высказывая уважение к его работам по специальности, хроматографии селена, даже не пробовал понять, чем он занимается дома. Никто не прочитал хотя бы одну из его брошюр или статей по прогнозированию открытий. Из многих городов страны незнакомые люди писали ему, спрашивали совета и советовали сами, а здесь, в родных пенатах, была тишь да гладь. Вот уже восемь лет он сидел за одним и тем же столом без всякой надежды дослужиться до старшего научного сотрудника. Должности требуют локтей, а толкаться Р.М. не любил. Когда–то Таня ворчала: вот, мол, и этот лабораторию получил, и тот, оба с тобой учились и уже доктора наук. Один, правда, национальный кадр, но второй–то – русский. Р.М. устроил семейную сцену, сказал все, что думал о должностях, околонаучной возне и докторах–академиках независимо от их национальной принадлежности. Больше Таня об этом не заговаривала.

Денег им, в общем, хватало – с гонорарами. Детей не было, Таня болела, потому и с работы ушла, а потом, когда можно было устроиться, Р.М. не разрешил: помощь ему нужна была не деньгами.

За две недели после отправки рукописи Р.М. отыскал и решил еще одну задачу на прогнозирование открытия. Таня распечатала сотню экземпляров, и Р.М. разослал решение с методическими указаниями всем своим корреспондентам. Позвонил Родикову, тот был занят, торопился, но адрес продиктовал и даже просил звонить еще, на работу или домой, можно встретиться, поговорить...

Отправив уже письмо, Р.М. раскаялся – не нужно было этого делать. Ему, видите ли, любопытно, а матери каково? Набросился на Таню: почему не отсоветовала? Но дело было сделано, и оставалось ждать.

В институте наступила спокойная пора, шеф отбыл на совещание по сильным магнитным полям, и в лаборатории много говорили о футболе, международных событиях, высоких ценах, гнилой картошке и армянских националистах, почему–то считающих Нагорный Карабах частью Армении. Впрочем, бывало, и работали. Р.М. любил самостоятельность и дома имел ее в избытке. В институте он предпочитал выполнять то, что хотел шеф. Он так привык, бурь ему хватало с методикой и фантастическими рассказами, а на работе хотелось чего–то спокойного.

Как–то они пошли с Таней в кино, идти не хотелось, но жена настояла, иногда она умела быть упорной – в таких вот мелочах. Фильм был серым, но незадолго до конца один из персонажей сказал своей дочери несколько слов, которые заставили Романа Михайловича вздрогнуть. И слова–то были необязательные, что–то вроде «Таких ведьм, как ты, еще поискать надо!" Но фраза из памяти не ускользала, и Р.М., привыкнув доверять неожиданным впечатлениям, долго потом искал нужную ассоциацию или аналогию, слушая одновременно Танины рассуждения о том, что такие средние фильмы очень точно рассчитаны на средний уровень зрителя, и в этом проявился талант режиссера. Ассоциаций не возникло – то единственное, что он должен был вспомнить, на ум не пришло.

Еще через несколько дней позвонил Родиков и пригласил погулять после работы. Р.М. согласился с неохотой. Он злился, с утра пришлось высидеть больше трех часов на семинаре, обсуждалась дурацкая, по его мнению, работа, которая не могла быть верной потому хотя бы, что противоречила всем правилам науковедения. Р.М. отмолчался, он приучил себя не вступать в заведомо бесплодные дискуссии. Чтобы доказать глупость автора, пришлось бы потратить много времени и нервов, этого Р.М. себе позволить не мог. Но настроение испортилось.

С Родиковым они встретились у афишной тумбы и медленно пошли к станции метро, где был небольшой сквер и можно было посидеть на скамейке.

– Мать девушки ответила, – сказал следователь после недолгого молчания. – В возбуждении уголовного дела, как я и предполагал, ей отказали. Типичный случай, девушка была на учете в психдиспансере.

– Почему она написала вам? Я ведь дал свой домашний адрес.

– Вам писать она то ли не захотела, то ли постеснялась. Ваши рассказы из книги «Пространство мысли» дочь читала последние дни перед... Она просит обо всем забыть, это, мол, ее беда и так далее...

Ассоциация, которая таилась в дальних уголках подсознания, всплыла, как всегда, неожиданно. Р.М. вспомнил и удивился. Конечно, его сбил с толку возраст Нади. Нет, идея нелепая... Впрочем, можно спросить.

– Скажите, Сергей Борисович, фамилия у Нади, наверно, по отцу?

– Вероятно, – Родиков пожал плечами.

– А девичьей фамилии матери вы не знаете?

– Нет.

– А вы могли бы узнать? – настойчиво продолжал Р.М. – Если я напишу ей сам, она может не ответить.

– Вполне, – согласился Родиков. – А зачем вам?

– Может быть, я знал мать Нади до замужества?

Родиков внимательно посмотрел на Романа Михайловича.

– Вам что–то пришло в голову? – спросил он.

– Привык все раскладывать по полочкам. Вы знаете, что такое морфологический анализ?

– Да так... – неопределенно отозвался Родиков. – У меня лежит ваша книга «Наука об открытиях», я взял ее в библиотеке еще до встречи с вами, но... Оглавление прочитал, помню, был так и этот морфологический анализ. Кстати, я давно хотел спросить... У вас есть рассказ «Волны Каменного моря», я сам не читал, но сын...

Р.М. думал о своем. Что–то отвечал Родикову, а мысленно просчитывал схему. «Таких ведьм как ты..." В этом ключ, интуицию нужно слушаться. Узнать девичью фамилию Надиной матери. Еще лучше – посмотреть на ее фотографию или выяснить, где она жила двадцать лет назад. Может ли быть, что дело в матери? Казалось бы, чушь. Но все объясняет. Все?.. Девушки нет. Нет Нади...

Ему повезло с родителями. Это он сейчас понимал – повезло. А в детстве он отца боялся. Тянулся к нему, во многом подражал, но боялся. Стоило отцу с сумрачным видом войти в комнату, где Рома играл в солдатиков, и у него начинали дрожать ноги. Отец садился перед ним на низкий продавленный диван и говорил «давай поиграем». Играли они обычно в шашки или в «логику».

А маму Рома не боялся. Она ему все разрешала, а он хотел сделать что–нибудь наперекор и не мог, просто руки не поворачивались. Мать он жалел. Отец появился, когда Роме уже исполнилось четыре, а до того они жили вдвоем, он знал, что матери трудно, она ему это часто говорила, и он знал, но не понимал. Еще он знал, что отец ни в чем не был виноват, что лучше его нет и не будет, но не понимал, в чем не виноват отец, которого он никогда не видел. Когда явился незнакомый мужчина, и мать долго плакала, Рома решил, что этот чужой дядя принес дурные известия об отце, но оказалось, что бородатый пришелец и есть отец, а плачет мама от радости. Рома не понимал, как можно плакать от радости, и потому ему долго не верилось, что мать стала совсем другим человеком, и у них, наконец, появилась семья. Позднее отца реабилитировали, но это трудное слово Рома не мог в то время ни выговорить, ни понять.

Отец пошел работать на завод – до ареста он был инженером–механиком, – и в пятьдесят пятом они впервые «наскребли», как сказала мама, достаточно денег, чтобы снять на лето комнату в дачном поселке у моря.

Рома отца боялся – так он считал, – но подражал ему во всем, впрочем, этого он тоже не понимал. Отец не любил купаться, и Рома с утра до вечера строил с ним огромные замки из мокрого пляжного песка, а однажды провел насыпную «железную» дорогу через весь пляж до пионерского лагеря и пустил по ней «электричку» из спичечных коробков.

Отец научил Рому читать и по десять раз на дню загадывал загадки, а ответ требовал искать в книгах.

– В книгах есть все, – уверял он, – нужно только не лениться искать.

Однажды отец принес засвеченную фотографическую пластинку и предложил Роме поглядеть на солнце. Они сидели на песке, к ним подходили любопытные и просили показать, что такого интересного можно различить сквозь непрозрачное стекло.

– Ну вот, – сказал отец, – а завтра будет главное событие – солнечное затмение.

День был обычным, рабочим, но Роме казалось, что наступил праздник, что–то вроде Первого мая. Весь день они провели на пляже, погода выдалась великолепная: ни облачка, жарко, ходить босиком по песку было невозможно. Вскоре после полудня на диске солнца возникла щербинка. Наползала она медленно, никто этого не замечал. Но день постепенно поблек, стало неестественно сумрачно. Отец потом говорил, что начали лаять собаки, где–то заблеяли овцы. Ничего этого Рома не слышал. Чувства его сосредоточились в зрении, потому что на пляже неожиданно появилась странная женщина. Вся в черном, закутанная в чадру, она медленно шла по берегу у самой воды и, наверно, смотрела в небо, а не перед собой, потому что босые ее ноги то и дело ступали в воду, она будто плыла в мелкой воде, и была в ней сила, которая не позволяла отвести взгляд. Она прошла недалеко от Ромы, и он почувствовал, что сейчас пойдет следом. Женщина ни на кого не обращала внимания, но всюду люди оборачивались и смотрели вслед.

Неожиданно отец схватил Рому за плечо и что–то сказал, и мгновенно, будто в театре перед началом спектакля, отключили лампы, и оркестр заиграл вступление – крики животных и людей, наконец, достигли слуха Ромы, – и сразу поднялся занавес, на месте солнца осталась густая и непроглядная синева, окруженная махровым ореолом, будто раскаленное вещество выплеснулось из сердцевины светила и растеклось по полированному столу неба неровными потеками, а внутри не осталось ничего, дыра, которая тихо звенела, женщина подняла руки, чадра упала к ее ногам, распластавшись черной кляксой.

Женщина звонким голосом говорила что–то, Рома не понимал ни слова и в то же время понимал все. Она обвиняла солнце в том, что оно забыло о людях, о тех, кого само же создало, а люди перестали быть людьми и стали скотами, и солнце серебристым звоном отвечало, что это не так, что люди прекрасны, и нужно только уметь видеть, а это не каждому дано. Я вижу, – говорила женщина, будто пела, – я вижу их души и вижу, что они черны. Не черны, – звенело в небе, – а только запачканы грязью, и нужно уметь видеть сквозь грязь. Что же мне делать, – говорила женщина, будто молилась, – у меня нет сил оттирать грязь с каждого. И не нужно, – слышался звон, – достаточно видеть и понимать. Главное – понимать.

Из–за края лунного диска вырвался ослепительный луч, темень канула мгновенно, опять был день, таинство кончилось, и у Ромы подкосились ноги. Он сел на песок, а женщина, стоявшая по–прежнему спиной к нему, тихо подняла с песка чадру и пошла дальше, вся теперь в белом, будто в саване, и черный шлейф волочился за ней.

Отец ожидал, что Рома станет восторженно говорить о затмении, но услышал только: «Кто эта женщина?" – «А, местная ведьма, – отец усмехнулся, – ну как тебе корона?»

Это слово – ведьма – еще больше взбудоражило сознание, и Рома принялся расспрашивать. Что он мог узнать – шестилетний мальчишка? Только то, что зовут ее Ульвия, что ей лет тридцать пять, и что у нее дурной глаз, не говоря о том, что она вообще психическая. Ребята, с которыми Рома запускал змея, уверяли, что был такой случай. Они играли на улице поселка – это было весной, – а Ульвия шла мимо. Какой–то бес в них вселился: они побежали за ней, кричали, строили рожи, хотя и слышали от взрослых, что Ульвии следует сторониться. Она откинула чадру и посмотрела на старшего среди них, Ильяса, ему было уже десять лет, и он учился в третьем классе. Ничего не сказала, но Ильяс сник и больше не бежал за ней. А несколько дней спустя заболел. Болезнь была странная, Ильяс весь распух, его отвезли в город, и он лежал в больнице, а на лето его отправили в санаторий.

Рома еще несколько раз видел Ульвию. Она не снимала чадры, появлялась всегда неожиданно и исчезала неизвестно куда. Рому – а он легко поддавался влиянию – научили бояться ведьму, не подходить к ней близко, и уж во всяком случае не попадаться на глаза. Отец, который, как верил Рома, знал все, рассказал ему о ведьмах, перемежая правдивую информацию рассказами о полетах на помеле, о шабашах на Брокене и прочих атрибутах ведьминого быта.

Осенью Рома пошел в школу, и началась новая жизнь, но Ульвию он помнил всегда. Много лет спустя он описал свои детские впечатления в одном из фантастических рассказов, прекрасно понимая уже, что именно тогда, в день солнечного затмения, определилась его судьба.

Отец приучил Рому быть самостоятельным хотя бы в мыслях, хотел научить сына быть талантливым, но не знал, как это сделать, и потому считал, что своего в жизни Рома добьется только упорным трудом. Рома думал немного иначе, ему трудно было высидеть за книгами больше трех часов кряду. И он разбавлял усидчивость фантазией, которой отец его не учил, потому что считал: воображение – от бога.

К десятому классу Рома твердо знал, чем будет заниматься после школы. Родители нервничали, их беспокоило, будет сын учиться десять или одиннадцать лет. Школьная реформа, которая привела к образованию одиннадцатилеток, еще не кончилась, хотя и была на излете, поговаривали, что с будущего года все вернется на круги своя. Хорошо бы так, – рассуждали родители, – недопустимо терять лучшие творческие годы сначала в школе, а затем, возможно, и в армии. Они считали Рому человеком творческим, в чем сам он, однако, еще не был уверен.

Рома объявил, что станет физиком, и отец усмотрел в этом лишь дань моде, а не лично выстраданное решение. Все тогда увлекались физикой, в кино шли фильмы «Девять дней одного года», «Иду на грозу», «Улица Ньютона, дом один», в космос летали «Востоки», а «Комсомольская правда» вела изнурительную дискуссию о физиках и лириках, причем лирики явно сдавали позиции. «Нужна ли в космосе ветка сирени?" – вопрошал инженер. «Только физика соль, остальное все ноль, а филолог, биолог – дубины», – пелось в студенческой песне, и Роман считал, что это, конечно, грубо, но все же до некоторой степени верно.

Цель он определил давно: разобраться, насколько связаны с реальностью представления о ведовстве, о «дурном глазе», о влиянии одного сознания на другое. Он не мог забыть подслушанной беседы Ульвии с солнцем, беседы, которой и быть не могло, и о которой он так никому и не рассказал.

В то время газеты довольно много писали о телепатии, о феномене Вольфа Мессинга, о странном явлении чтения пальцами, которое демонстрировала некая Роза Кулешова. Кто–то фанатически верил в паранормальные явления, кто–то столь же уверенно утверждал, что ничего подобного быть не может, потому что никакая телепатия не в состоянии отменить известных законов физики. Сомневающихся, казалось, не существовало. Может быть, они сомневались молча, в газеты и журналы не писали. Роман был сомневающимся, он вычитал где–то, что сомневаться во всем – одно из качеств настоящего ученого, и с тех пор заставлял себя сомневаться даже в очевидных вещах.

Никакой серьезной литературы о ведьмах он найти не мог. Говорили, что такая литература, конечно, существует, но она прочно заперта в тайных хранилищах Фундаментальной библиотеки, ее не заносят в общие каталоги и выдают редким счастливцам по особому разрешению какого–то ведомства, что ли не министерства обороны. Роман читал популярные журналы и балдел, потому что не знал, чему верить. Поэтому он не верил никому, в том числе и философам, объяснявшим мир с суровых позиций диамата. Хотел во всем разобраться сам, но – как?

Пожалуй, следовало бы плюнуть на все это и заняться делами. Дел было достаточно. В школе Рома шел на медаль. Значит, нужно было работать. Но он не мог заставить себя делать больше того, что получалось само собой. Отец уже не определял ни круг его чтения, ни желаний или склонностей. Роман уважал отца, понимал теперь, что именно произошло в сорок девятом, отец как–то рассказывал друзьям о своих мытарствах. Долго рассказывал, он не любил вспоминать, но в тот вечер что–то нашло на него, и он говорил долго, его ни разу не прервали, рассказ был страшен, и Рома слышал почти все – он сидел, как мышь, на кухне и будто бы готовил уроки.

После того вечера он другими глазами смотрел на отца, в мелочах слушался его беспрекословно и, когда бывал не согласен или хотел вспылить, вспоминал детали отцовского рассказа, представлял себя стоящим перед членами Особого совещания – ему воображались три человека во френчах, и он слышал, как тот, что в центре, монотонно читает заключение тройки – двадцать пять лет лагерей с последующим пятилетним поражением в правах за шпионскую деятельность в пользу английской разведки. С отцом Рома никогда больше не спорил, но, став старше и определив себе жизненный путь, он и не советовался, потому что знал: отцу его планы не понравятся, а перечить он не сможет.

Рома еще в восьмом классе понял, что задача, которую он себе поставил, скорее всего, не имеет решения. Ни доказать, ни опровергнуть существование так называемых паранормальных явлений он не сможет. Верить же или не верить – не желал.

Он долго думал и пришел к мысли, вовсе не тривиальной для его юного возраста. Нужно создать теорию, с помощью которой можно было бы проверять на истинность каждое явление в любой области науки.

Тогда–то – Рома учился в девятом классе – он познакомился с Борчакой. Тот был на два года старше и уже заканчивал школу. Разумеется, не этим он привлекал Рому. В характере Борчаки были два качества, которых Роме недоставало. Во–первых, Борчака был упорным до фанатизма. Рома считал, что именно ослиного упрямства ему не хватает. Борчака, говорят, несколько суток провел под окнами одного старикана, который имел дома некий предмет, необходимый Борчаке. Что это был за предмет, никто не знал, потому что, ко всему прочему, Борчака умел молчать. Своего он добился – старикан сыпал проклятиями, но предмет отдал. Второй чертой характера Борчаки, которой завидовал Рома, была потрясающая коммуникабельность. Рома занимался своими «метафизическими изысками» тихо, в школе о его увлечении мало кто знал. Осталось неизвестным, где Борчака проведал, что девятиклассник Рома Петрашевский увлекается телепатией, в которой ни бельмеса не понимает. Как бы то ни было, Борчака подошел к Роме на перемене и сказал: «Давай поговорим». Результатом разговора стала их дружба, продолжавшаяся три года.

В судьбе Романа Борчака сыграл странную роль. Он служил одновременно примером и антипримером. Разумеется, примером упорства. Когда–то в город приезжал Вольф Мессинг и выступал с «психологическими опытами». После концерта Борчака сказал: «Я научусь делать то же». И учился, тренируя чувствительность кожи ладоней, пальцев, наблюдательность и, как потом выяснил Рома, способность мистифицировать окружающих. Когда Рома впервые попал к Борчаке домой, тот уже умел ощущать идеомоторные движения партнера, то есть, в сущности, действительно проделывал то же, что и Мессинг: держал человека за руку, повторял «думайте, думайте» и безошибочно находил заранее спрятанный предмет.

Каждый вечер теперь Рома проводил у приятеля. Уроки и книги отошли на второй план. Боря тренировался, а Рома перепрятывал предметы, покорно протягивал левую руку и усиленно думал, куда Борчака должен идти, чтобы найти спрятанное. Боря уверял, что каждый «простой советский человек» при желании и усердии сможет этому научиться. В отличие от Мессинга, он был убежденным материалистом. Впрочем, был он немного и фокусником, вовсе не ограничивая свою деятельность простым повторением опытов Мессинга. Он научился читать записки в запечатанных конвертах, прикладывая их к затылку и глядя при этом на какой–нибудь блестящий предмет. Это был, конечно, фокус, который получался лишь в хорошей компании, уже настроившей себя на то, что Боря умеет все. Вера, как убедился Рома, – великая сила, заставляющая принимать за чистую монету даже явное жульничество.

Как–то во время вечеринки дифирамбы Борчаке превзошли критический предел, и он решил поднять свой престиж на бесконечную высоту. Рома, привыкший к странностям приятеля, тоже растерялся, когда Боря неожиданно заявил: «Да это что! Я и летать, вообще–то, могу!" И пошел к балкону. Стояла весна, балконная дверь была распахнута настежь, а квартира, где они веселились, находилась на пятом этаже. Рома потом спросил приятеля, что бы он сделал, если бы его не удержали двадцать рук. Борчака только махнул рукой и сказал: «Да ну... Так и должно было быть. Людей чувствовать надо, понял? Все, конечно, материально, но есть еще психология, правильно?»

С Борчакой Рома написал и свой первый фантастический рассказ. Оба хотели не только делать что–то, но и сказать нечто важное миру и человечеству. Борчаке предстояли выпускные экзамены, но, вместо того, чтобы готовиться, он приходил к Роману, и они, споря и выходя из себя, написали опус о том, что к Вильяму Шекспиру явился из будущего путешественник во времени и надиктовал великому англичанину не только сюжеты, но и много готовых стихов из «Гамлета, принца Датского». Фантастики в середине шестидесятых издавалось все больше, интерес к ней возрастал, но книги можно было еще покупать в магазинах. Читали они много, но сюжет с Шекспиром им не встречался, они считали себя первооткрывателями, разумеется, ошибаясь в этом, как и во многом другом. Они еще не знали, что дружбе их скоро придет конец, что каждому уготована своя судьба, что Боря поедет в Новосибирский медицинский, где есть кафедра церебральных аномалий, и после этого они не будут видеться лет пятнадцать. А встретятся в Москве, где Борис будет жить один после развода, вспомнят прошлые забавы, и врач–психиатр Борис Наумович Шлехтер расскажет о том, что завтра уезжает насовсем и собирается открыть в Нью–Йорке собственную клинику. О причинах решения друга Роман Михайлович спрашивать не будет.

От дружбы с Борчакой осталось у Ромы обширное наследство: материальным был только рассказ о Шекспире, все остальное отложилось в характере – упорство, некоторый даже фанатизм в достижении цели. То, чего не мог сделать отец, добился друг.

Рассказ был, конечно, плохим, не так давно Р.М. случайно обнаружил рукопись в кипе старых бумаг, которые Таня приготовила сдать в макулатуру в обмен на абонемент Пристли. Р.М. перечитал рассказ, тихо ужаснулся и позволил Тане избавиться и от рукописи, и от скрепленного с ней отрицательного отзыва из журнала «Техника–молодежи».

После того, как Боря уехал в Новосибирск, Роман записался в Фундаментальную библиотеку, где и проводил все время, свободное от школьных занятий. Первой книгой, которую Рома прочитал (впрочем, не до конца), была «Белая и черная магия» издания двадцатых годов. Книга его поразила – вовсе не глупостью, как он ожидал, а точными описаниями процедур, которые необходимо выполнять, чтобы вызвать духов, впечатляющими описаниями странных явлений и видений, возникавших у людей, общавшихся, по их словам, с потусторонней силой. Было ли во всем этом какое–то рациональное зерно или только и исключительно шарлатанство? Разумеется, за один вечер Рома успел только перелистать книгу и прочитать две первые главы. Он отложил ее и пришел на следующий день. Однако, в подсобном фонде книги почему–то не оказалось. Пришлось заполнять новое требование. Через полчаса Роман получил отказ с припиской, что означенной книги вообще нет в библиотеке. Рома кинулся к каталогам – вчера карточка была, сегодня она исчезла! Он обратился к библиографу и узнал, что книга оказалась в основном фонде по ошибке, ее никогда не заказывали, Роман оказался первым за много лет. Ошибку обнаружили и исправили, потому что книги такого рода хранятся в спецфонде и выдаются только по особому разрешению и только тому, кто работает над диссертацией, в которой клеймит буржуазные философские течения и всякое мракобесие.

Клеймить Роман не собирался. Он не понимал: почему, если у человека есть голова на плечах и желание разобраться в чем–то самому, он не может доставить себе такое удовольствие. Объяснение библиографа было исчерпывающим: «Ты поймешь так, другой иначе, что это будет? Читай курс философии, мальчик, там написано, как нужно понимать».

Ничего другого ему и не оставалось. Но философия ему не нравилась: скучно. И нет конкретного объяснения. Бога нет? Нет. Черта нет? Нет. Ведьмы есть? Откуда им взяться, если нет ни бога, ни черта? Значит, все сплошное надувательство и массовый психоз.

Что ж, среди телепатов, наверно, действительно много шарлатанов и фокусников. Может, даже все телепаты жулики. Но кто может утверждать, что из правила нет исключений? Кто проверял? Роману нравилось ленинское «доверяй, но проверяй». Он доверял физикам и философам, которые утверждали, что ведьм нет и быть не может. Но ведь он доверял им и тогда, когда они утверждали, что кибернетика – порождение буржуазной науки.

Он карабкался от мысли к мысли, понимая, что, не прочитав книг, пылящихся в запасниках или в чьих–то скрытых от любопытного взгляда домашних библиотеках, он не сумеет ничего толком для себя уяснить. Он мог только доверять, не проверяя.

Колеблясь и сомневаясь в собственном призвании, он заканчивал школу. Решил поступать на физический факультет: физика обещала более общий взгляд на мир и явления, хотя к тайнам человеческого сознания ближе была биология. Роман, однако, решил, что близость эта только формальна; лучше рассматривать мир как целое и не зашоривать себе с самого начала поле обзора постулатами биологической науки.

Роман не вел дневника, у него была «Книга приказов». Он писал сам себе задания, письменно, по пунктам, отчитывался в выполнении и объявлял сам себе выговоры, если не успевал выполнить что–нибудь в срок, который сам и намечал. Все это было похоже на популярные в то время многочисленные и бесполезные предупреждения китайцев американским агрессорам. Появилась в «Книге приказов» и такая запись: «Готовиться к поступлению на физический факультет университета. Поставить целью жизни исследование и объяснение ведовской силы, исследование возможностей человека получать информацию внечувственным способом».

Он понимал внутреннюю противоречивость задания: мир дается нам в ощущениях и никак иначе. Но сформулировать точнее пока не мог, хотя и знал, что ничего мистического в дурном смысле этого слова в его жизненной программе нет. Думать он кое–как научился, а четко излагать мысли на бумаге еще не умел.