- Нормальные мысли. Тебе бы так досталось - ты бы и не то запел.
Валька если и задумывался о собственной смерти, то примерно так:
когда-нибудь, когда жить надоест и все зубы вывалятся. Или - катастрофа. О
том, чтобы самому ускорить это дело, он и не помышлял. Не было таких
причин. И вот он напряженно старался смоделировать мысли человека,
которому так круто досталось от жизни, что уж лучше самому уйти, пока еще
круче не стало. Получалась словесная чушь. Строки песни не помогали.
Это уж, скорей, была песня человека, который чувствует, что его
убьют, а не сам наладился в окошко. Но ведь Карлсон трезво рассудил. И
даже чувствительная Верочка его поддержала. Их доводы и вспоминал Валька,
пытаясь найти в песне логику.
Логики не было, была смертная тоска, и он ощущал ее как холод,
нестерпимый белый холод, окруживший того, кто заблудился зимой на льду
огромного залива и потерял ориентацию в пространстве. Куда ни глянь - ни
неба, ни земли, все белое и ледяное. Валька читал про этого человека в
газете и даже обозвал его балдой осиновой - а не отрывайся от своей
рыболовной компании! Сейчас он вспомнил все - и даже больше, чем было в
газете. Он чуть-чуть, на сутки какие-то заглянул в будущее - и увидел, как
тот, обессилев, лежит на льду, теряя тепло и наполняясь холодом, глядя в
высокое небо, и к нему уже неторопливо идут тени чьи-то, склоняются над
ним, его время растянулось и медленны движения тех, кто прикасается
пальцами к его лбу и забирает что-то тяжелое из его уж мертвой руки...
бр-р-р!
Валька даже встряхнулся - с такой четкостью встала перед глазами эта
картина. Только бесплотные тени оказались на ней в длинных черных плащах,
и плащи эти чертили полосы на нетронутом снегу, и то, что взяли из руки
умирающего, было похоже на огромный старинный пистолет.
- Давай переписывай кассету, - сказал Валька, стараясь, чтобы
получилось уверенно, а вышло беспомощно-грубовато. - Пойду, отнесу Аленке
и докопаюсь, где она это взяла.
- Я отшифрую, это быстро, - и Широков, опять включив кассетник, взял
бумагу и ручку. - А ты как раз чаю попьешь.
И сразу же открылась дверь, широковская мама внесла поднос с чаем и
домашним печевом.
Но Вальке и чай оказался не впрок. Пока Широков отшифровывал слова,
ему пришлось прослушать песню раз пять, и не целиком, а крошечными
кусочками, по три-четыре слова. Это было все равно что кромсать живое тело
- заставлять высокий вибрирующий голос покорно повторять все те же слова.
Должно быть, Широков таких вещей не понимал... Да еще в голове предельно
побледнел, но никак не гас до конца тот ледяной пейзаж, и если бы песня
прозвучала как положено, Валька под нее разглядел бы еще-что-нибудь.
Чтобы перебить настроение, Валька пошел копаться в книгах, а из
памяти вызвал в памяти "Баркаролу". Она уже не раз выручала его, причем
спасала именно от Широкова, и Валька не постеснялся замурлыкать ее вслух.
Широков насторожился.
- Это что за романс? - спросил он, чуть ли не стойку сделав.
- Это "Южная ночь" на слова Козлова, - гордясь эрудицией, ответил
Валька. - Ее как раз во время вашего Пушкина пели.
Толстый том сам раскрылся на развороте с фоторепродукциями. Это были
черно-белые портреты женщин той, декабристской поры - одинаковых со своими
прямыми проборами и локонами на висках, с губками бантиком и обнаженными
плечами.
- Правильно, - согласился Широков. - Ее пела Александру Пушкину одна
поразительно красивая женщина. Ее звали Анна Петровна Керн и она была
женой генерала Керна. Пушкин, насколько можно судить по одному его письму,
влюбился в нее. Это было за полгода до декабрьского бунта.
Кинув взгляд на женские портреты, он протянул было к ним руку, но
забирать у Вальки том что-то раздумал.
- Чья улыбка, голос милый, волновали все сердца и пленяли дух унылый
исступленного певца... - как умел, пропел Валька. - Думаешь, это про нее?
- Кто его знает... - тут Широков задумался. - Про Козлова я очень
мало читал. Про Пушкина - так это Чеська литературу о декабристах собирал,
я кое-какие книги забрал...
- И еще один вопрос. Кто такой Торкват? - спросил, перебивая тему,
Валька.
- Какой еще Торкват? - не сразу понял Широков.
- Ну, с октавами. И вдали напев Торквата гармонических октав.
- А-а, так это, наверно, Торквато Тассо. Был такой поэт в средние
века в Италии. Писал октавами.
- Поэт - октавами? - искренне удивился Валька. - Я думал, композитор!
- Октава - это куплет такой из восьми строчек, - доходчиво объяснил
Широков. - А Торквато Тассо... Вот что он сидел в сумасшедшем доме
несколько лет, это я точно помню. Он влюбился в сестру какого-то там
итальянского герцога, а его за это объявили сумасшедшим. Если я ничего не
путаю...
- И что он написал? - задал Валька очередной вопрос.
- Откуда я знаю! Так далеко я не забирался. Пей чай, а то уже остыл,
наверно. Тебе подлить горячего?
- Подлей, - сказал Валька и вспомнил про увесистый том в руках, про
одинаковые свежие мордочки. - А что это была за Анна Петровна Керн? Она
здесь есть?
Каким-то тревожным сделалось круглое лицо Широкова. Он неопределенно
кивнул и опять протянул руку за книгой.
Но валька уже увидел Анну - единственную в профиль, без локонов и с
тяжелым узлом темных волос. Одна тонкая прядь случайно выбилась из него и
протянулась по шее, и потянулась к груди.
Алену Валька нашел на рабочем месте - в универмаге.
Она стояла за прилавком, тоскливо глядя на покупателей, аккуратная,
подтянутая, со свежим личиком, и не скажешь, что вчера перебрала
шампанского.
- Ну, зачем пожаловал? Танюха, что ли, прислала? - кисло спросила
Алена. - Ишь, торопливая... Погоди, не крутись тут, отойди в сторонку, я
тебе все вынесу. Талоны давай.
- Какие талоны? - деловито спросил Валька.
- Колготочные! И на детские колготки. Четыре тюка всего привезли, это
на день работы, козлы... Давай скорее, и вот тебе чек. Заплатишь в кассе и
жди меня вон там.
- У меня с собой только на носки и полотенца, - покопавшись в
кошельке, сообщил Валька. - И вот молочные...
- Тебе что, Танюха дать забыла?
- Ну!
- Корова! Ладно, завтра принесешь, только чтоб точно!
Мешок с четырьмя парами колготок по госцене Алена всучила ему на
служебной лестнице - и так народ злой ходит, повод ему давать незачем.
- Скажи ей - пусть носит на здоровье!
- Ален, у меня к тебе дело.
- Какое еще дело на рабочем месте! Катись, все дела - по телефону!
И убежала в свою секцию.
Валька задумался - колготки для жены и дочки обошлись в пятьсот
рублей, на что же он теперь отоварит молочные талоны? И по привычке сразу
же сочинил, что будет врать дома, если спросят, каким ветром его занесло в
универмаг. Гуашь кончилась, а на нее пока еще талонов нет. Пришлось за
коробкой поганой гуаши тащиться аж в универмаг. Но - нужна для работы.
Понедельник Валька решил посвятить широковской пьесе. Она лежала у
него в конурке и ждала своего часа. Широков увлекательно рассказал ему,
что им с Чессом удалось раскопать про этого самого Пушкина. Книжки с полок
снимал, ксерокопию дуэльного кодекса, изданного в конце прошлого века, из
папочки вынимал. И интересно было сравнить - что он наговорил и что
написал. Наговорил, естественно, куда интереснее.
Первым его встретил Денис Григорьевич.
- Лозунг надо изготовить на сборочный цех, - сказал он. - Вот текст.
Буквы чтоб аршинные. На торец, над самым входом.
- Из пластика буквы? - спросил Валька.
- Как тебе приятнее.
- Из пластика быстрее. И их еще потом можно использовать.
- Тем более. Давай, чтобы послезавтра было сделано.
В конурке Валька развернул бумажку и с изумлением прочел такую
двусмысленную угрозу: "Чем выше пост, тем строже спрос!"
Зачем бывшему парторгу потребовалось вешать такое сообщение - это уже
была не Валькина забота. Сказано - надо делать. И так весь завод
удивляется, за что ему идет зарплата.
Пластик и кое-какие буквы у Вальки были в запасе. Он мог без суеты и
папку широковскую переворошить, и букв недостающих нарезать сколько надо.
Валька развязал эту самую папку и первая же строка первой страницы
ошарашила его наповал.
"АЛЕКСАНДР. Ты хочешь знать, где я пропадал эти четыре дня? Изволь!
МАРИЯ. Я не собираюсь ни в чем ограничивать твою свободу.
АЛЕКСАНДР. Благодарствую! Впрочем, хороша свобода...
МАРИЯ. Я не желаю портить себе и тебе жизнь нелепыми сценами. Нас
мало здесь осталось, Саша, нам бы поберечь друг друга.
АЛЕКСАНДР. Да и как еще ограничить мою свободу? Вот разве что надеть
мои прежние кандалы с трогательной надписью "Мне не дорог твой подарок,
дорога твоя любовь!" Вся моя свобода - провести тайно четыре дня с
женщиной.
МАРИЯ. Неприятностей не будет, Сашенька?
АЛЕКСАНДР. По-моему, на поселении это дозволяется. Государь лелеет
надежду - женюсь и буду плодить верноподданных. Впрочем, она замужем. Пока
ее муж провожал обоз, она приютила меня на заимке.
МАРИЯ. В конце концов, это даже занимательно. Она, верно, молода... а
мне тридцать первый пошел... Очевидно, ни одна любовь не могла бы
выдержать наших испытаний. Саша, ты еще хоть немного любишь меня?
АЛЕКСАНДР. Люблю, Маша, видит Бог, люблю. И никуда я не денусь.
МАРИЯ. Саша, ты говоришь это, стоя у окна и глядя в сугроб... Я так
боюсь потерять тебя, Сашенька, я же из последних сил счастлива, ведь я
больше ничего не могу тебе дать, только это, что же ты смотришь в тот
проклятый сугроб?..
АЛЕКСАНДР. Я измучил тебя, прости. И сейчас ты мне ничем уже не
можешь помочь.
МАРИЯ. А та... Анна... она - могла бы?.."
Так оборвался этот разговор. Дальше были отдельные фразы на листках,
непонятно чьи. Связи между ними не было, и Валька отложил их в сторонку.
Дальше лежало несколько сколотых листов без поправок, видимо,
окончательный вариант.
"Та же комната, убранная уже несколько роскошнее, фортепьяно у стены,
стоячие пяльцы, кресла, стол под кружевной скатертью. По виду - нормальный
быт женщины из приличного общества. Мария сидит за пяльцами и подбирает
цветную шерсть для вышивки. Александр листает книгу.
МАРИЯ. Ты неправ, Саша. Ведь пишет же Бестужев, и государь позволяет
печатать его повести! С той поры, как его перевели на Кавказ, кто его
только не печатал, и "Сын Отечества", и "Московский телеграф", и сколько
повестей, Сашенька! И все написаны после двадцать пятого года. Значит,
можно?
АЛЕКСАНДР. Господин Бестужев-Марлинский? Карп из прелестных
Марлинских прудов, который приплывает на серебряный колокольчик? И кто же
этот господин Марлинский, позвольте спросить? Какое отношение он имеет к
жертвам двадцать пятого года? Где в Петровском остроге каземат господина
Марлинского? Где его кандалы с трогательной надписью? И куда его сослали
на поселение?
МАРИЯ. Тебе не стыдно, Саша?
АЛЕКСАНДР. Ах, только не хвали мне эти марлинские повести! Я
мальчишкой такого не писывал. Рыцарские турниры, сбрызнутые розовой
водицей, и непременно счастливый брак усатого героя со златокудрой
героиней! А на приправу - мужество русских мореходов, русских драгун и
русских латников. Если бы я прислал государю на цензуру этакое творение,
его бы по высочайшему указу в три дня напечатали и государь изволил бы
сказать: "Слышали новость? Этот плут Пушкин начинает исправляться!
Похвально, да и пора бы - десять лет как собирается..."
МАРИЯ. Но ты сам сетовал, что публика тебя забыла, что твои поэмы
читают одни ветераны... Ты бы мог наконец закончить "Онегина", и его
наверное уж позволили бы напечатать!
АЛЕКСАНДР. Не напишу ни строчки. Единый способ не солгать теперь
самому себе есть молчание."
И дальше Пушкин пространно объяснял, почему он за годы каторги и
ссылки вообще ничего не написал, хотя прочие даже дружно выпускали
самодельные журнальчики. Мария предлагала помощь дюжины своих
петербургских родственниц и приятельниц, уже имевших опыт в
распространении подобной литературы.
- Если государство вынуждает поэта лгать, хитрить, менять почерк,
взывать о помощи к Вареньке Шаховской, чтобы донести до читателя свое
правдивое слово, значит, государство одолело поэта, - сказал ей на это
Александр. - И в любой миг может его, голубчика, прищучить: "А что это,
батенька, за стихоплетство по рукам ходит, уж не ваше ли? Экое
неблагонадежное! Не ваше? Ну-ну... будем искать сочинителя".
Это уж было прямым намеком на самого Чесса, его похождения с
комитетом госбезопасности, его стихами, изданными "самиздатом" и песнями,
тиражированными "магиздатом".
Широков написал правду про Чесса, но уж никак не про Пушкина - просто
Широков выкрутился, не мог же он заставить Пушкина в пьесе сочинять стихи,
раз ничего не уцелело. Но Чесс бы этого делать не стал - Валька ощутил в
себе неукротимое сопротивление широковскому замыслу, и это сопротивление
было того же корня, что странные выкрутасы памяти в последние недели.
Срочно надо было поговорить о пьесе с Широковым.
Валька повозился с буквами, нарезал их по трафарету на пол-лозунга,
но надоело ему это занятие, запер он конуру и понесся искать Пятого.
Широков, видимо, числился в каком-то учреждении - когда они с Валькой
столкнулись во дворе, он был в костюме и при галстуке.
- Привет, - первым сказал Широков, и его круглая физиономия
изобразила живейшее внимание. - Нашел что-нибудь?
- Ни фига я не нашел. Разговор есть.
- Ну, пошли ко мне. Мама чаю заварит, поговорим.
Они поднялись наверх, и Широков с удовольствием содрал с себя и
пиджак, и галстук, и рубашку.
- Ма-ам! - завопил он. - Чай тащи!
И развалился в кресле. Справа и слева от этого кресла были столики со
всякими мелкими инструментами - наверно, Пятому хорошо было сидеть тут
вечерами и мастерить свои парусники... а вон там, на подоконнике, мог
сидеть Чесс и напевать с середины новую песню... на подоконнике? Да,
пожалуй, там удобнее всего.
И должно быть, Чесс немного завидовал тому уюту, который создал для
себя Широков, особенно фрегатам и баркентинам. Сам-то он вряд ли заботился
об удобствах и интерьере...
- Ну так в чем же дело? - спросил Широков.
- Я пьесу прочел.
- Какая там пьеса, наброски...
- Ну пусть наброски. Вообще мне понравилось, - не зная, как начать,
сдипломатничал Валька.
- Ну, спасибо тебе, добрая барыня! Может, мне ее и закончить надо? И
опубликовать?
Это уж была явная провокация.
- А чего ты боишься? - вдруг сообразил Валька. - Теперь не то еще
публикуют. У меня теща этими делами интересуется - знаешь, сколько через
нее этих книг проходит?
- Публикуют в основном покойников, мальчик-Вальчик. Вот Чесса не
стало - его стихи вышли. Но есть одна пикантная деталь. Тех, кто
расправлялся с давними покойниками, вытащили на свет Божий. Точнее, их
кости. А тех, кто допрашивал Чеську - фиг вам! Может, полсотни лет спустя
их чем-нибудь заклеймят. Я все чаще думаю - если убийца до сих пор
расхаживает, значит, государство одним этим намекает: ребята, не лезьте не
в свое дело, так?
Валька, собственно, хотел поговорить о более возвышенном - о замысле
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг