- Я больше не могла, я подошла сзади... на табуретке за его спиной
был краешек... вот я и села, и слушала, как он поет, прижавшись к его
спине, прямо ухом - к спине... и ничего не понимала, только чувствовала
эту спину, и каждое движение рук, но мне даже не пришло в голову, что я
могу его обнять.
- А он? - спросил Валька.
- А он пел. Конечно, он почувствовал, что сзади кто-то сидит, но я
ему не мешала, и он пел дальше. А потом уже, когда он начинал петь, я даже
выходила в другую комнату или коридор, я просто боялась потерять сознание.
Я не думала, что можно так полюбить человека.
- А он тебя? Это ведь было бы страшно несправедливо, если бы он
ничего не понял, - со вздохом сказал Валька.
- Он понял... Это было осенью, - Верочка тоже вздохнула. - Я сама
пришла к нему. Я весь день чувствовала, что ему плохо и он зовет на
помощь. А у нас был вечером коллоквиум перед зачетом, и я была тогда такая
дура, что осталась на этот коллоквиум, представляешь? Но я чувствовала,
что должна бежать к нему... С тобой бывало такое - чувствуешь, что сейчас
должно случиться?
- Бывало, - ответил Валька, потому что в последние недели с ним в
основном это и бывало.
- Чесс сказал, что он как раз думал обо мне. И я поняла, что никогда
не уйду оттуда, что там теперь мой дом. Я была готова, чтобы уже никогда
не вернуться сюда, к своим, понимаешь? Конечно, сейчас это звучит глупо...
Мы провели вместе остаток вечера, а потом встали у окна. Чесс жил на
шестом этаже в старом доме. Это было французское окно, знаешь, от самого
пола, оно открывалось в комнату и там еще был маленький парапет, вроде
балкона. Мне сразу стало холодно, я прижалась к нему, он обнял меня и стал
рассказывать про звезды, про Кастора и Поллукса, это звезды-близнецы. Он
очень интересно рассказывал, но я ничего не понимала, так мне было холодно
и так я чувствовала его руку... Потом мы вернулись в комнату и я села на
кровать с ногами. У него была такая смешная, скрипучая, проваленная
кровать...
Она улыбнулась, улыбнулся и Валька.
- Он сел рядом. Я стала целовать его руки. Я лежала головой на его
коленях, целовала руки и чувствовала, что схожу с ума. Мне казалось, что я
так и умру сейчас с этими руками у губ. А он молчал и позволял мне делать
все, что я хотела. Потом он так же молча лег рядом со мной. Теперь я
понимаю, что просто сама не оставила ему другого выхода - был третий час
ночи, не выгонять же меня! А больше лечь ему было некуда.
И дальше Верочка заговорила, глядя прямо в глаза Вальке, с болью и
отчаянием.
- Я слишком любила в тот вечер, чтобы еще и думать! Я приподнялась на
локте и увидела, что он закрыл глаза и закинул голову, но он не спал.
Наверно, он воображал, что рядом с ним не я, а совсем другая женщина, и
что это она его целует. Я знала, кто эта женщина, просто мне тогда было не
до правды. Я так любила, что мне было не до правды! И мне было все равно,
молчит он или говорит, смотрит на меня или не смотрит. Я слишком любила
его, я непростительно слишком любила...
Она помолчала - возможно, ждала, чтобы Валька что-то ответил.
Но он был занят - пытался вспомнить, как у них было с Татьяной пять
лет назад. И обнаружил, что вспомнить толком не может, что ту первую ночь,
когда все было нелепо и впопыхах, заслонили другие ночи, с их уверенностью
и раскованностью. А главное - Татьяна никогда не целовала ему рук, и он
даже не мог бы этого представить.
Когда он усилием воли отвлекся от этих воспоминаний, Верочка наливала
себе остывший чай. Вся она сникла. Как будто выговорилась - и ни слов, ни
дыхания не осталось.
Она попыталась втиснуть заварочник между тарелками. Валька забрал его
и поместил на подоконник, к кактусам.
- Ему не за что было любить меня, - глядя в чашку, сказала Верочка. -
Ну, кто я такая? Студенточка, дурочка, бегала за ним по улицам и караулила
возле мастерской Изабо - нет, правда, провожала его туда и ждала, пока он
там сидел с Изабо, чтобы потом проводить к трамваю и ехать в другом конце
вагона, да, все это я проделывала, и Изабо видела меня в окно... Он,
скорее всего, просто терпел меня. Ведь вокруг него всегда было много
девчонок, вечно он поил кого-то кофе и таскал кому-то цветы, даже когда
начал ездить к Изабо...
Верочка задумалась. Валька осторожно протиснулся мимо нее и вышел на
кухню - зажечь газ под чайником.
- Спички на подоконнике, - сказала ему вслед Верочка.
Вернувшись, он встретил ее вопрошающий взгляд и кивнул. Это означало
что-то вроде "рассказывай, я слушаю".
- Наверно, был уже четвертый час, когда он заговорил, - продолжала
Верочка. - Уже после всего. Он ни слова не сказал, но это была такая
нежность, слов и не нужно было вообще, они бы только все испортили... Он
встал и, как был, вышел на балкончик. Я закуталась в одеяло и ждала его,
даже позвать боялась. Он вернулся, сел, и я втащила его под одеяло. Он
замерз на ветру, я прижалась к нему, чтобы отогреть. И тогда он сказал:
"Наверно, я когда-нибудь сделаю этот третий шаг". Окно открывалось в
комнату, чтобы встать у парапета, нужно было сделать как раз два шага. Он
сказал про них, когда мы еще смотрели на звезды. "Третий шаг", - сказал
Чесс. Я посмотрела ему в лицо и не поняла, шутит он так, или нет. Тогда с
него уже сошел крымский загар и он больше не был похож на сиамского кота.
Но его волосы показались мне седыми. Такие они в темноте были светлые. Я
попросила его, чтобы он больше так не говорил. Он спросил - а думать
можно? Я поняла, что каждый раз у окна эта глупость приходит ему в голову.
Я спросила, не случилась ли с ним неприятность. Он ответил, что он сам -
одна большая неприятность. И среди людей без неприятностей ему, похоже, не
место. Потом оказалось, что все это были мелочи, главные проблемы его
ждали зимой. Он встал, оделся и сел за стол - писать. Он писал при свече и
проработал так три часа, не обращая на меня внимания. Может быть, он
думал, что я уснула. Но я не могла уснуть. Потом я услышала первый
троллейбус и стала одеваться. Он не обернулся. Я совсем оделась, он встал,
провел меня по коридору и выпустил Ни слова о том, что мы еще когда-нибудь
встретимся, он не сказал. И я побежала на остановку.
- И он не проводил? - недоуменно спросил Валька.
- Он остался работать. А я вдруг забеспокоилась насчет тетради с
конспектами, я как раз успевала заехать за ней домой и - на лекции, на
первую пару. Глупо, да?
- Вы после этого встречались? - пытаясь хоть что-то понять, спросил
Валька.
- Несколько раз. У меня, потом у него.
- И что, тоже молчали?
- Да, молчали... Чессу было тогда очень плохо, и он знал, что будет
еще хуже. Ведь он был Первый, понимаешь? Всякие там сорок седьмые
публиковались, и ничего, а у него рогатка за рогаткой. Он был лишним. Они
с Лешкой писали правду, только Лешка уже тогда за границу собирался, а
Чесс - нет. Помнишь его песни? Вся его надежда была на эти кассеты. Из
первого сборника половину стихов выкинули. Повесть он даже в издательство
не понес - так прямо, неоконченную, пустил по рукам. Он понял, что его
проза и стихи иначе не дойдут до людей, а больше он ничего делать не умел
и не хотел. И если бы случилось еще что-то скверное... ну, вот оно,
наверно, и случилось...
- А Второй? Они же были вместе в тот вечер!
- Я сама тогда видеть не могла Второго. Как он не понял, что Чесса
нельзя оставлять одного! Ведь он вышел в коридор - и тогда Чесс сделал
этот самый третий шаг! Наверно, Изабо и Толик напрасно его во всем
обвиняют. Он не удержал Чесса - вот и вся его вина. Но они меня не
слушают. Они все это понимают как-то иначе. А если бы они слышали, как он
сказал про этот третий шаг... может, они бы поняли?
- А если Изабо знает больше тебя? Он же в последние месяцы часто
бывал в мастерской.
- Она слишком сильная, чтобы понять... И Широков тоже - он хороший,
он добрый, он так к Чеське был привязан, но они не видели, что Чеська из
другого теста, что он весь издерганный, что у него нервы - как волоски.
Они думают, все такие же толстокожие, как они сами!
- Здрасьте! - возмутился Валька. - Ты же сама говорила, какая Изабо
чуткая, как она тебя понимает!
- Меня - понимает. А Чесса - никогда не понимала! И Чесса я ей не
прощу. Ему же так тошно было, когда он к ней приезжал! Он приедет - а она
работает, и никто ей не нужен, и у нее свои проблемы. Чесс посидит,
посидит в углу, ну, где этажерка, и едет домой. А она, может, спасти его
могла! Только она в упор видеть не хотела, что с ним творится. А потом и
вовсе выгнала! Он же ей про третий шаг не говорил...
Такой злости и ярости от Верочки Валька не ожидал. А она еще,
разволновавшись, вскочила, не рассчитала движения, поддела плечом книжную
полку над диваном и все посыпалось на Вальку. Он успел подхватить
магнитофон. А на колени ему лег гусар, при сабле, но без пистолетов.
- Кассеты тебе Чесс подарил, или сама переписала? - спросил он, благо
возникла зацепка.
- Две переписала, одну подарил.
- А что, больше не было?
- Песен, конечно, было куда больше. А все ли он записал - не знаю. Да
мало ли кто мог их записать, пока он пел? А может, он успел записать сам и
кому-то отдал?
- Не Второму?
- Да что вы все, будто сговорились! - рассердилась Верочка. - Кассеты
у Второго, пьеса у Второго, роман у Второго!.. Ничего такого у него больше
нет. Были Чеськины стихи, которые в редакции завернули, - так он их давно
Толику отдал. А вы все из него злодея сделали! Он ведь очень даже неплохой
писатель. Я потом печатала его рукописи - когда уже ушла из университета.
И когда "Приют обреченных" к печати готовили, тоже здорово помог. Ведь это
мы втроем книгу сделали - Широков, Изабо и я. Она обложку нарисовала, в
типографию, как на работу, ездила, чтобы цветоделение не испортили.
Широков составил книжку, я перепечатала, корректуру держала... А Второй то
нужному человеку позвонит, то насчет бумаги договорится... Ой! Папа
пришел!..
Действительно, в прихожей кто-то хозяйничал.
В глубине души Валька вздохнул с облегчением.
- Ты выйди в тот коридор, а потом я тебя выпущу, - вдруг перешла на
шепот Верочка. - Пока он будет в холодильнике шарить...
В квартире вполне можно было заблудиться. Валька смирно ждал там, где
велела Верочка, и дождался - поставив перед отцом разогретый обед, она
выскочила в коридор и вывела его к двери.
На улице Валька обнаружил, что забыл снять свитер. Но было прохладно,
и он немедленно построил версию - как Димка Русаков сжалился над ним и
уступил ему свитер, а сам ушел домой в одной куртке.
По такому мелкому вранью Валька был крупным специалистом.
Дома Вальку ждал сюрприз.
Татьяна и теща возились со здоровенным пододеяльником, укладывая его
так, чтобы сверху оказались все кружева и прошивки. Но поскольку кружева
были далеко от прошивок, пододеяльник складывали по-хитрому, диковинными
складками.
- Валь, мы в гости идем, - сказала Татьяна, придерживая угол, пока
теща обхватывала пододеяльник голубой атласной лентой. - У Аленки
годовщина свадьбы. Тебя сегодня с какой-то девочкой видели. Что за
девочка?
Валька остолбенел. Он бы охотно что-нибудь соврал и не поморщился,
ведь не морщился же он, когда дома случайно зашла речь о Наде из
бухгалтерии. Но на языке закрутилось и не желало исчезать этакое
небрежное:
- Да так, натурщица знакомая...
Валька и молчал, чтобы эти слова, совершенно правдивые, Боже упаси,
не сорвались с языка. Потому что тем бы и кончились его хождения в
мастерскую.
- Угол держи, ворона! - очень кстати рявкнула на Татьяну теща.
Голубая атласная петля по Татьяниной милости сорвалась с угла и все
хитросплетение спуталось. Начался спор о бантиках и розочках, лента
замелькала в опытных Татьяниных руках, и мгновенно пододеяльник,
перехваченный на иной лад, увенчался атласной розой с двумя хитрыми
листиками.
- Опять все в последнюю минуту решаем, - как бы в пространство сказал
Валька. Он быстренько придумал, что Верочка может быть заказчицей
свадебного альбома. А потом - свадьба рухнула или в цене не сошлись, если
только Татьяна вспомнит.
- И не в последнюю, а просто я вчера забыла тебе сказать, - ответила
Татьяна, любуясь пододеяльником. - Правда, прелесть? А на прилавке я таких
уже больше года не видела. И вообще никаких не видела...
Валька понял, что расщедрилась теща, дала из древних, еще застойного
времени запасов, когда пододеяльников в магазинах было - бери не хочу. И
наверняка теща с тестем по этому поводу совместную речь держали. Но отдали
без жалости - Алена считалась одной из самых близких подруг.
Валька пожалел о загубленном вечере - ждала книга Чесса, а что
поделаешь?
- Чего одевать-то? - спросил Валька. - Ты серый свитер постирала?
Сегодня к вечеру так похолодало - я в Димкином пришел.
- Постирала! Это Димкин, что ли? Здорово! А что если в нем и пойти?
Свитер потрясный! Как раз к глазам и к новой куртке.
- Танька, утюг! - напомнила теща. Татьяна впопыхах стала раскладывать
платье на доске. Потом она бегала в спальню переодеваться и краситься.
Потом торжественно вышла.
Илонка оставила свои кубики, встала с пола и потопала к маме.
- Нельзя, Илоночка, нельзя, маленькая, у мамы платьице, нельзя его
ручками хватать! - удержала девочку теща. - Валь, займи ребенка, а то
заревет.
Валентину дали на руки дочку. Он покачал малышку, почмокал ей,
изобразил языком несколько булькающих трелей - в общем, задание выполнил.
Девочка рассмеялась и не отпускала его, хотя полностью готовая Татьяна уже
сердилась в прихожей.
Тесть и теща с блаженными улыбками переманили внучку к себе и встали
у дверей - ожидать, пока дочь с зятем отбудут. Они очень одобряли такие
выходы в гости. "Вы молодые, вам нужно встряхнуться", - каждый раз
говорили они. Сперва это звучало великолепно. Пять лет спустя - ругнуться
хотелось.
Придя к Алене, Валька обнаружил на лестнице компанию молодых мужей с
сигаретами. Их выставили покурить, пока жены носились по квартире с
тарелками, туфлями и младенцами. Татьяна радостно включилась в эту суету.
Потом всех малышей уложили в ряд на тахте, перемерянные туфли вернулись к
хозяйкам, даже тарелки в конце концов все разместились на столе. Мужей
впустили в комнату и предупредили, чтобы галдели потише - за стеной, в
спальне, спят дети.
Съев и выпив сколько положено, гости разбились на кучки. Магнитофон
был включен, но негромко, чтобы не мешать беседам, потому что танцевать
все равно было негде. Валька присоседился к магнитофону.
Понемногу он перепробовал почти все кассеты, но морщился - репертуар
у Алены был дешевый. А последняя кассета оказалась и вовсе прескверная,
наверно, Алена мудрила сама, а техника женских рук не уважает. Но вдруг
сквозь запись прорезался из хрипов высокий и вибрирующий мужской голос.
Прорезался и исчез.
Валька поскорее прогнал до конца скверно записанную дребедень "Modern
talking". Шипение продлилось пару секунд, не больше, и голос Чесса
явственно пропел: "Да беда, досуга нет, каждый день расстрелы". И снова
повторил эту загадочную строчку.
Валька про себя ругнул Алену дурой и даже почище - записала какое-то
дерьмо собачье на такой кассете! Но тут Чесс запел совершенно незнакомую
песню.
- Я слышу, как я умираю, как кровь течет куда-то вбок, как плющит
плечи потолок и как нога скользит по краю... - пел он без надрыва, просто,
даже задумчиво. - И как улыбка на губах смерзается заиндевело, не хочет
шевелиться тело, душа лежит вся в червяках...
Валька вспомнил - Чесс погиб ранней весной, и про улыбку было сказано
точно. А песня продолжалась.
- И нет тепла, и нет простора - еще не гроб, но как бы морг, я много
бы, наверно, мог, когда бы не чужая шпора, - пожаловался Вальке Чесс. -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг