было выбрано дочиста. Тропинка под ногами раздробилась и истаяла - здесь
добытчики расходились по сторонам, идти хоть чуточку дальше в глубь мало у
кого хватало духу. Последыш пошел. С каждым шагом он двигался все
медленнее, глядел вокруг все пристальнее, надеясь, что вот сейчас покажет
из земли свой круглый полосатый бок желанная добыча - и скорее бежать
отсюда, покуда силы хватит. Ан нет... Серпоколы, правда, стали попадаться
покрупнее, со сливу - они в городе у малышни ценятся. Но Последышу нужен
был не такой. Да случилась вдруг находка, которой лучше бы не было:
разбросанные на склоне холма чисто обглоданные кости. Храбрости у
Последыша не прибавилось. Он взял в сторону, стал подниматься по крутой
ложбинке. Тут серпоколов было больше, некоторые величиной с яблоко. Такие
считались крайне редкой находкой. Последыш подобрал парочку, но прикинул с
сожалением, что и эти маловаты.
И наконец попалось то, что нужно: под сухим колючим кустом из земли
торчал бок очень большого, как определил его на взгляд Последыш,
серпокола. И он не ошибся, в чем убедился, когда выковырнул камень из
щебнистой почвы и взял его на ладонь: желвак оказался размером с два
кулака. Ну, все - успел подумать Последыш с облегчением, и тут как раз
услышал: "Р-р-р..."
Он поднял голову. Прямо перед ним на расстоянии прыжка стоял огромный
голубой волк. Задрав верхнюю губу и ощерив смертельные желтоватые клыки,
житель Волчьих увалов рычал ровно, на одном звуке. Желтые глаза его
глядели умно и люто. Последыш опять подумал: "Ну, все", - только уже с
другим смыслом, и шевельнулся, чтобы положить серпокол в котомку.
"Гр-р-р..." - предостерегающе взрыкнул зверь, и в желтых глазах его
добавилось лютости, а густая седая грива приподнялась, - "гр-р-р..." Тогда
Последыш заговорил, с трудом ворочая онемевшим языком:
- Волченька, я ухожу... Волченька, не трогай меня...
"Р-р-р..." - продолжал сердиться волк, катая в глотке круглые упругие
звуки. Тут ужас происходящего дошел наконец до Последыша - его ударила
крупная неуемная дрожь. Он осилился только шепнуть еще раз: "Волченька, не
трогай меня..."
Волк вдруг перестал рычать, сел и стал по-собачьи чесать шею задней
ногой. Последыш, обнадеженный, как сидел на корточках, начал пятиться от
зверя. Волк встал, сделал пару шагов к нему (сердце у Последыша
остановилось) и снова принялся чухаться, сгорбив спину и завернув назад
шею.
Последыш все так же, гусиным шагом, задом наперед сполз по ложбинке и
только тут выпрямился. Волк сидел на склоне в призрачно-белых наплывах
тумана, желтые глаза его глядели на пришельца сверху вниз умно и
насмешливо. У Последыша отлегло: он почему-то подумал, что волк его не
тронет. Последыш пошел вниз, сначала не торопясь и часто оглядываясь,
потом все быстрее и, уже совсем запыхавшись, взбежал на гребень, где
начинался лес. Здесь Последыш остановился, оглянулся. Все так же полз и
колыхался по Волчьим увалам белый туман, лоснились осклизлые валуны,
торчали лиственницы и висела сизая пелена. Место, где был, Последыш
определить не смог и волка - своего голубого волка - нигде не увидел.
Голубые волки родятся редко, случайно - когда встретятся снежный волк
и лесная волчица. Наоборот не бывает. Эти мощные, свирепые звери обычно
ходят в вожаках, водят стаи, и об их благородстве охотники рассказывают
чудеса.
На площади было многолюдно, сутолочно. Сюда собрались доброхоты, а с
ними - знакомые, родственники и просто бездельные ротозеи. Уже отмечали
прибывших, разбивали их на десятки и десятками же отправляли за город, в
полковой стан.
Но больше всего сутолоки было у пушки. Над ней возвели высоченные
козлы, всю обвязали канатами - готовились снять с постамента. Тут же
стояла и кряжистая, небывалой ширины телега, на коей пушку подразумевалось
везти. Зачем? - подивился Смел. - Ведь пушка сама на колесах... Однако
этот вопрос никого более не занимал: плотники что-то пилили, били гвозди,
перебрасывали через козлы канаты - словом, были страшно деловиты и заняты;
распорядитель работ, бравый усатый капитан бегал и ругался, то тыча
куда-то указательным пальцем, то грозя кому-то кулаком; зеваки вокруг
давали советы и всем мешали.
Смел потолкался, поглядел - и пошел отмечаться. Его записали в
очередную десятку под начало некоего сержанта Дрына. Тот, действительно,
худ был и длинен как палка, да вдобавок непереносимо важничал: на всех
записавшихся доброхотов сержантов не набралось, и нескольких, в том числе
и его, произвели прямо вчера. Серо-синяя форма на нем стояла колом,
новенькие нашивки красной меди на щуплой груди тускло поблескивали.
Нескладно поводя протяжными хваталками и досадливо цыкая на бестолковость
новобранцев, он построил их по росту (Смел оказался последним), дал
команду "напра-а... во!", обозвал повернувшихся налево недотырками и повел
десятку в полковой стан.
Стан раскинули в редколесье недалеко за старым карьером. Начинался он
четырьмя телегами, с которых сержанты получали все потребное для своих
десяток: с первой - походные одеяла из грубой овечьей шерсти и просторные
заплечные мешки; со второй - еду на четыре дня, котел для готовки и ведро
для чая; с третьей - оружие и снаряжение латников, то есть короткий меч с
небольшим овальным щитом, тяжелый метательный нож, кожаную
куртку-безрукавку, обшитую медными бляхами и такие же поножи со шнуровкой
для защиты бедер. И только с четвертой сержант Дрын получил, наконец,
жалование на десятку - объемистый кошель с тысячей монет.
Отыскав свободное место, чтобы расположиться, он приказал притащить
пару подходящих камней для очага и сходить на ручей за водой, а сам
занялся дележкой: стал раскладывать монеты на десять равных кучек. Это
отняло много времени, потому что Дрын часто сбивался, но все терпеливо
ждали. Завершив, Дрын построил десятку и раздал каждому его долю, после
чего прошелся вдоль шеренги и объявил, что с этого момента они считаются
поступившими на службу и всякая самовольная отлучка из полкового стана
будет считаться дезертирством и караться по закону военного времени.
Вопросы есть? Разойдись!
Остаток дня ушел на приготовление бараньей похлебки с овощами и
подгонку снаряжения. Смелу досталась великоватая куртка, но он надел ее
поверх рубахи, подпоясался - получилось нормально.
После ужина посидел у костра, слушая разговоры новых товарищей: все
они, кроме него, оказались горожанами и были кто хуже, кто лучше знакомы.
Наверное, поэтому они разбились на ночлег по двое - по трое, а он остался
один. Ну и ладно. Смел подложил под голову заплечный мешок, закутался в
одеяло и быстро и крепко заснул.
За утренней кашей веселый долговязый парень с хитроватыми глазами по
имени Посошок, выделявшийся в их десятке осведомленностью и
пронырливостью, рассказал, что вчера в городе случилась смешная вещь.
Когда пушку стали вывозить, недалеко от площади на одном перекрестке
телега застряла: там углом выпирала какая-то лавка. Доминат, недолго
думая, приказал тот угол снести. Дело-то было ночью - лавочник с хозяйкой
выскочили, в чем спали, а у них уже чуть не пол дома разобрали...
Посмеялись. Смел спросил - а где сейчас пушка? Впереди, - отвечал
Посошок, - ее тихо везут, мы быстро догоним. Потому и не спешим. И тут,
будто торопясь опровергнуть его слова, боевая труба заиграла "в поход
выходи". Сержант Дрын приказал готовиться выступать и убежал получать
указания.
Скоро выступили. Дорога была хорошо укатана, шлось легко. Правда,
Смелу досталось нести чайное ведро - ноша не тяжелая, но надоедливая, и он
без конца перекладывал его из руки в руку. Здесь ничего, - говорили
знающие мужики, - а вот завтра до болот дойдем - там только держись...
Шли вольно. Не то, чтобы вразброд, нет - десятки держались кучно,
впереди сержанты. Но шагали все кто как хотел. Ничего особенного в тот
день не было: уплывали и отступали назад леса - то почаще, то пореже, то
открываясь полянами. И приходило Смелу в голову, что будто и не на войну
они идут, а так - гуляют на свежем воздухе, будто и не им придется через
два-три дня умирать на поле от ран. И возникала глупая уверенность, что
битвы не будет, что случится нечто такое... ну, словом, случится нечто - и
не допустит кровопролития, заставит опомниться человеков, готовых крушить
железом живую плоть. Смел мотал головой, отгоняя наваждение, и
оглядывался: неохватная глазом вереница людей текла по лесной дороге
медленно, но неотвратимо. В этом потоке крылась слепая упорная сила, и
одно лишь могло остановить ее: такая же сила, только встречная. Но не
могло это движение продолжаться вечно. А значит, встреча состоится...
Да, ничего особенного в тот день не было. Только Смел долго не мог
уснуть после ужина, закутавшись в свое одеяло. А когда наконец задремал,
то сразу приснилось ему, что приоткрыл он глаза и увидел в неверном свете
чуть живого костра, как скользнула между деревьев маленькая фигурка,
показавшаяся странно знакомой. Но сон то был, или нет - так и не понял.
Главное - незаметность. Нужно быть незаметным, чтобы выполнить то,
что он задумал. Решив так, Последыш долго заглядывал в окошко кухни,
выжидая, пока его старый знакомец повар Оковалок останется один. А выждав,
зашел. Толстый, сердитый на вид Оковалок заканчивал приготовления в
дорогу. Он поднял красное щекастое лицо от дорожного мешка и хмуро
буркнул:
- Чего тебе?
- Ничего... Когда выходите?
- Завтра утром, Смут бы их всех побрал с ихней войною вместе, -
Оковалок со злостью швырнул в дорожный мешок сверток пряностей. - Все
вверх дном. Как с ума посходили...
Последыш дождался, пока он сердито умолк.
- А ты возьми меня с собой... А, Оковалок?
- Куда?
- Туда...
- И этот свихнулся, - плюнул Оковалок. - Думаешь, тебе там медом
помазано?
- Поглядеть хочу... Интересно.
- А убьют?
- Не убьют. Я на дерево залезу.
- Слушай, иди - не морочь голову. "На дерево"...
Последыш вздохнул, помолчал. Потом перевел разговор на другое:
- Ложку свою скоро до черенка сгрызешь...
Как всякий повар, Оковалок носил в специальной петле на поясе ложку,
которой пробовал готовящиеся блюда. От частого применения дерево быстро
щербатилось по краям - приходилось чуть ли не каждый месяц ложки менять,
что ужасно Оковалка раздражало. Он все собирался заказать себе инструмент
из чугунного дерева, да руки не доходили. Вот и сейчас на поясе у него
болталась ложка самого плачевного вида.
А у Последыша была шикарная серебряная ложка, каких в Поречье не
делали. Она досталась его прадеду-фельдмаршалу как трофей после войны с
эльмаранами и множество лет провалялась в его сундуке без дела. А когда на
свет появился правнук, фельдмаршал сделал широкий жест: подарил ему сей
экзотический предмет. Так что, совсем не случайно произнес Последыш
невинную на вид фразу:
- Ложку свою скоро до черенка сгрызешь...
Оковалок, и без того раздраженный, при этом замечании метнул на него
свирепый взгляд и принялся со злостью распихивать что-то в своем мешке. А
Последыш, будто не замечая этих грозовых признаков, неторопливо продолжил:
- Вот ты бы меня взял, а я бы тебе ложку свою подарил...
Нечего и говорить, что повар знал о существовании серебряной ложки.
Последыш даже приносил поглядеть. И теперь Оковалок сперва замер, а потом
поднял на Последыша недоверчивый взгляд:
- Врешь!
- Чтоб меня Смут одолел, - зарекся Последыш.
- М-м... - Оковалок задумался. А когда поднялся, то заметно
повеселел: - А ну, пошли.
В маленьком темном чулане он откопал круглый поварской колпак и
выкинул его Последышу: "Померь!" Следом появились куртка, штаны на лямках
- полное поварское обмундирование, включая пояс с нашитой на него
петелькой для ложки. "Ну как?" - "Великовато..." - "Ничего, сойдет.
Назначаю тебя поваренком! А будешь высовываться - нос оторву", - Оковалок
сунул в петельку на поясе Последыша свою обгрызенную ложку и весело
подмигнул. Возможность заполучить серебряный инструмент примирила
добродушного повара с неудобствами военного времени.
Первый день похода прошел безоблачно и приятно. Последыш то ехал в
телеге, устроившись среди кухонной утвари, то спрыгивал, чтобы размять
ноги и поговорить о том о сем с Оковалком. Но стоянках он честно суетился,
чистил лук и картошку, поддерживал огонь, мыл посуду. Мгновеньями
накатывали тревога и стыд: как там мать? Что думает? Ведь пропал, не
сказавшись. Но отмахивался - ничего, пусть... Он же вернется. Вот только
насолит прадеду за свои синяки - и домой. Завтра же. Даже ждать не станет,
что получится. А матери можно наврать, как будто пацаны на рыбалку
сманили, на Зеленое озеро.
Неотступно соблюдал Последыш свое правило - быть незаметным. Никто не
обращал на него внимания, даже знакомые не узнавали в поварской одежде. Но
когда приходили кушать бравые офицеры (а среди них - и отец его), Последыш
уходил подальше, прятался за деревьями или в кустах. Как точно выразился
Оковалок, "не высовывался". Ничего-ничего, - посмеивался про себя
поваренок, отсиживаясь в укромном месте, - я вам такую кашу заварю...
Ночью, как только Оковалок заснул, он встал. Таясь, проскользнул по
спящему стану туда, где грелись у костерка приставленные к пушке часовые.
Незаметно прошмыгнул к телеге и твердой рукой подложил в ступицу колеса
тонкое, крепкое полукольцо серпокола с острым как бритва внутренним краем.
...А назавтра началось что-то смутное. Выступили обычным порядком, но
далеко уйти не успели: ровное движение сбилось, нарушилось и сошло на нет.
Сопровождалось это невнятным шумом и криками где-то впереди, в головке
отряда. Туда постепенно стянулось все войско, и Смел, подходя, по охам и
ахам понял, что дело плохо. А увидев, и сам присвистнул: у телеги
отломилось заднее левое колесо, пушка, опрокинувшись, валялась на дороге,
и творилось вокруг такое...
Молодой доминат, сидя на белом коне, безмолвно переводил потрясенный
взгляд со сломанного колеса на пушку, потом на фельдмаршала, и снова на
колесо. Нехорош был вид фельдмаршала: лицо серовато-бледное, белки
налились кровью, губы дергались. Фельдмаршал, как заведенный, повторял
через равные промежутки времени лишь одно слово: "Н-ну?" Вопрос этот он
направлял бравому усатому капитану, который руководил накануне погрузкой,
а в настоящий момент ползал на карачках вокруг завалившегося угла телеги,
высматривая что-то в пыли, и на каждое фельдмаршальское "н-ну?" по-собачьи
вскидывал преданные глаза: "Сей же час!" А рядом, в сторонке, стояли
сумрачные, решительные мордовороты из сотни дворцовой стражи, готовые
схватить любого, кого укажут.
Эта тягостная сцена разрешилась победным воплем усатого капитана. Не
вставая с колен, он разогнулся и показал одновременно фельдмаршалу и
доминату что-то тоненькое, изогнутое: "Вот! Вот!" Смел услышал, как за
спиной у него кто-то изумленно выдохнул: "Серпокол!" Он обернулся, спросил
вполголоса: "А что это?" - "Да камешек такой, дети балуются..." - "Ах,
дети..." - пробормотал Смел, чувствуя, как неизвестно с чего вдруг
съежилось сердце.
Капитан между тем все так же на коленях подошел (или подполз?) к
фельдмаршалу и протянул ему обломок серпокола: "Вот. Подложили".
Фельдмаршал взял обломок на ладонь и долго-долго глядел, уставившись.
К лицу его вернулся обычный цвет, губы подергались еще, подергались - и
закрепились. Наконец он поднял глаза и прозвучал его грубый глухой голос.
Слова изо рта его выпадали как из-под топора чурки: "Всех часовых. Сюда".
Сейчас же сумрачные мордовороты зашевелились, нырнули в толпу и
удивительно быстро вытолкнули к фельдмаршалу восьмерых солдат - все четыре
смены, стоявшие той ночью у пушки. Они, бедные, даже испугаться не успели,
удивились только - куда это их тащат? Хотя, догадались, конечно, что не за
пряником. А вот как прошелся перед ними фельдмаршал горбатой походкой, как
глянул на каждого потусторонним взглядом, едва пробивающимся к жизни через
муть зрачков - тут-то их жуть настоящая и взяла: не докричишься до такого
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг