В последние дни определенно что-то происходит. У Бошки явно что-то не
заладилось, и он нервничает. Пропала куда-то прежняя приторная манера
говорить многозначительными намеками, с тягучими неуместными паузами, с
монотонным лживым подобострастием. Теперь он уже не так тщательно
накрывает стол, без всяких намеков, только на двоих, но при этом путается
с приборами, а за чаем часто забывает предложить сахарку. А однажды даже
разбил чашку, и тут же, безо всяких причитаний сам, собственноручно собрал
осколки и выбросил в мусоропровод. Видно было, что-то его беспокоит, и
видно было, как он желает поделиться своими проблемами с Имяреком. Но
Имярек сам не напрашивается, выжидает, знает, как легко Бошку вспугнуть, а
не хотелось бы, потому что, кажется, надвигаются какие-то перемены.
Наконец Бошка не выдерживает и начинает издалека.
- Что-то мне нездоровится, нога ноет и в мозгу какое-то шебуршение.
- Какое шебуршение? - как можно сочувственнее интересуется Имярек.
- Знаешь, уважаемый, ляжешь под утро, накроешься с головой - я
почему-то одеяло на голову люблю натягивать - закроешь глаза, и пошло,
поехало. - Бошка осторожно потрогал плешь. - Вот здесь вот холодеет и
отстегивается изнутри.
- Как это, отстегивается?
- Нет, не отстегивается, а как будто отклеивается, отлипает, и
сквознячок погуливает. Холодно, вот я и натягиваю одеяло, только не
помогает, не действует. Понимаешь, Старик, еще холоднее становится.
- Но что отклеивается? - Имярек тоже разволновался, услышав старое
забытое обращение.
- Мысли отклеиваются вместе с мозгами. Я читал где-то, у стариков
бывает усыхание внутренних органов. Да. И все бы ничего, если бы просто
холодная пустота. Это еще полбеды, это только начало. А после, после... -
Бошка закрывает глаза, пытаясь оживить ночное состояние. Это ему, видно,
удается, и на глазах у него появляются две крупные слезы. - Плохо мне,
уважаемый, страшно. Из этого самого холодного проема выглядывает нечто.
Оно у меня, понимаешь, в мозгу, а я его вижу со стороны, вроде как
подглядываю издалека, что дальше будет. Думаю, в щелочку посмотрю,
прослежу, зачем оно такое, незаметное. А оно-то на меня смотрит,
понимаешь, безглазое, смотрит и щупает. - Бошка от волнения даже встал и
идет поближе к Имяреку, чтобы шепотом говорить. - Ни зверь, ни змея, а
страшно, потому как чувствую: заметило оно меня, приближается. Я еще
надеюсь, может быть, мимо проползет, проскочит, может быть, кто другой
нужен, что же, я и есть последний человек? Но бесполезно, учуяло,
надвигается, и даже чувствую - уже все про меня знает, не то что именно
про сейчас, про текущий момент, что, мол, я уже насторожился и
подсматриваю за ним украдкой, но даже более того... И вот, понимаешь, еще
как бы не рядом, а уже щупает, исследует, то есть уже нет, не изучает, ибо
самое страшное и так наступило. А знаешь, Старик, что есть самое страшное?
- Бошка уже дышит собеседнику в лицо. - Самое страшное, когда тебя вот так
вот возьмут за душу, - бошкины руки почти касаются Имярека, - и все про
тебя поймут. Ведь человек живет таинством, таинством прошлого, таинством
настоящего, и главное, таинством будущего. Зачем жить, если про тебя уже
кому-то все известно? Понимаешь, знание убивает человека. - Бошка как-то
странно присел. - Видишь, какой я бедный, жизнь прошла, а меня-то и не
приметила. Ни талантом, ни удачей не приметила, только изнуряющим тяжелым
трудом. Говорят, Бошка злой, завистливый, жадный. Конечно, легко быть
великодушным, когда есть чего предъявить, легко быть добреньким, если у
самого про запас что-нибудь имеется. Я же видел, наблюдал этих добреньких.
Все они баловни судьбы, каждому Господь Бог чего-нибудь предложил за так,
понимаешь, ни за что, бесплатно. Разве это справедливо? Такой походя идею
бросит, как бы невзначай, а все уже вокруг вьются, восхищаются -
очаровательно, талантливо, гениально. А ты стоишь в углу, незаметный,
маленький, плешивый, и веришь ли, просто колотит от несправедливости. Нет,
для виду я, конечно, тоже радуюсь, восхищаюсь, а внутри все аж горит,
душит. Так и хочется крикнуть: "Комедианты! Вы все до одного комедианты,
вы же притворяетесь, будто вот так просто, от радости за чужое счастье
аплодируете. Ведь это же несправедливо, нечестно, что ему все, а нам
галерка!" Как же это тяжело, Старик, как тяжело. Ведь я же не дурак, раз
понимаю такое. А? - Бошка на мгновение замирает, ожидая подтверждения.
Имярек соглашается еле заметным кивком. - Каково же мне быть с детства
посередине, лучше уж быть дураком, лучше не понимать, что ты неудачное
изобретение природы. Говорили, правда, трудись и достигнешь. Чепуха,
трудился до седьмого пота. Нет, понимаешь, не хватает чего-то главного,
неизвестного, неизведанного. Зачем же я тогда появился на свет, чтобы
знать, понимать и не смочь? Для чего я тогда? - Бошка опять замолкает и
деревянным голосом дает ответ: - Ни для чего. Никому я не нужен, никому.
Если бы хоть жива была женщина, которая меня родила, как думаешь, она бы
меня пожалела, а?
- Да, - успокаивает Имярек.
- Но нет ее, ушла в небытие, кому я теперь нужен. - Бошка упал на
колени, всхлипывает, просит: - Ты один можешь меня пожалеть.
- Тебе нужно обратиться к врачам, - советует Имярек.
- К врачам! - вскрикивает Бошка. - К этим убийцам? И это говоришь ты?
- Может быть, настойку какую-нибудь лечебную?
- Пил, пил, не помогает...
- Как же быть?
- Спаси, спаси меня, ты один можешь.
- Чем же?
- Ты будешь смеяться.
- Нет, даю слово, не буду.
- Нет, не могу, - Бошка продолжает дрожать. - Ты не сможешь,
побрезгуешь.
- Чего ты хочешь? - насторожился Имярек.
- Боюсь.
- Ну...
Бошка поднимает испытующий взгляд, потом преклоняет голову и желтым
скуренным пальцем тыкает себя в темечко.
- Поцелуй меня вот сюда.
- Как?! - вскрикивает Имярек.
- Ну же, для тебя ведь это всего лишь один миг, секунда, а мне
спасение. Я знать буду, раз ты меня в холодное место поцеловал, то,
значит, еще осталась на меня надежда, и будет все-таки чем жить. Ну же,
всего-то прикоснуться разок.
- Что за странная прихоть?
- Брезгуешь, брезгуешь человеку последнему помочь. Тебе неприятно, а
ты глаза закрой, не смотри.
- Нет, не могу, - не сдается Имярек.
- Один-единственный сладостный разок, - канючит Бошка, подползая на
коленях еще ближе. - Не за себя прошу, прости во мне то, что простила бы
мать. Неужели и для этого нет возможности?
Имярек видит вздрагивающие плечи, скромный обношенный китель, и
нагибается. Прежде чем закрыть глаза, он замечает в самом центре покрытой
пушком поверхности странное образование - беспросветно черное отверстие,
неровное и как будто проклеванное. Едва свершается акция, Бошка встает на
ноги.
- Смог, смог! Преодолел. О, Бошка может оценить, Бошка знает, чего
потребовалось. Да, такой поцелуй многого стоит. Благодарствуйте,
благодарствуйте, ей-богу, не верил, вот еще секунду назад сомневался,
переживал, трусил, не смел даже и представить, и вдруг, поди ж ты,
блаженство наступило. Я и до этого раб был твой, а теперь-то... Теперь-то
чем, господи? Хочешь, именем твоим город назову, большой, миллионный?
Хочешь, а?
- Зачем?
- Неужто откажешься? Хороший городишко, брильянт северного края.
- Какой город? - Теперь Имярек не на шутку беспокоится.
- О, загляденье, куда там Венеции с гнилыми каналами.
- Не хочу, - твердо отказывается Имярек.
- А я уже, уже назвал, - Бошка радуется, как ребенок. - Знал, что
поскромничаешь, откажешься. Подожди, не злись, я же не так просто взял
большой заслуженный город и именем твоим нарек. Что же я, не понимаю
историческое право? Я ж не так просто. Разве ж можно старинный город
переименовывать, мы-то тоже не вечны, пройдет лет сто, обратно все
покатится. Тут и я с тобой заодно. Но посуди, если мы с тобой
преобразовали страну и построили новые города, то, известное дело, здесь
уже наше право - исторически решить такой пустяковый вопрос.
- Новый?
- Именно, новехонький, из болотной грязи, вопреки, так сказать,
мерзкому климату возвели. Ну, правда, был там раньше дрянной городишко, да
и не городишко, а так, пунктик, даром что населенный, на карте даже не
найдешь. А теперь чудо какой город, просто не город, а колыбель.
Имярек морщит кривой линией высокий лоб.
- Конечно, не легко было, сколько мильонов ухнули, голова даже
кружится. А новые технологии? Тут же надо было не просто сруб срубить,
совсем, совсем новая технология. Все работали, даже, понимаешь, - Бошка
переходит на шепот, - некоторые секретные учреждения пришлось привлечь.
Честно говоря, не верилось даже, но знаешь, богата наша земля талантами.
Да-с, воспитали своих, плоть от плоти, трудовая косточка, редчайшего
таланта люди. Нет, не думай, все в почете, награждены соответственно, а
некоторые даже посмертно.
- Опять?
- Что ты, - Бошка замахал руками, - с этим покончено раз и навсегда,
бесповоротно. Ну, в крайнем случае, если кому неудобно, если невмоготу
стало, отпускаем за пределы. Лети, мол, сокол ясный на все четыре стороны,
гуляй в чистом поле, ищи, чего хочешь, свободно. Правда, некоторые не
приемлют, обратно норовят, да еще и с подковырками. Тут уж, извини,
приходится поправлять, мягко, терапевтически. А что, раз ты специалист,
раз государство тебя вскормило, можно сказать, из груди, так и занимайся
природными полями, чего со своей физикой к нам суешься. Вот тебе
помещение, вот тебе научный процесс, экспериментируй над тайнами бытия,
конечно, под контролем. Учет и контроль - это такая штука... - Бошка
закатывает глаза и картинно хлопает себя по лбу. - Да что я тебе
рассказываю, ты ж сам знаешь.
Имярек чувствует, что Бошка опять возвращается к своему прежнему
состоянию, и в нем поднимается тоскливая волна, печальный шлейф
опрометчивых поступков.
14
Говорят, будто господин Корбюзье, гений строительства и архитектуры,
в восторженных выражениях признавал уникальные киевские ландшафты мировым
достоянием и лично предлагал проект застройки разрушенного войной
Крещатика. Более того, кажется, даже был объявлен специальный конкурс, и
градостроитель принял в нем участие, но испытания не выдержал. Не вполне
информированные люди объясняли это впоследствии тем, что конкурс был
анонимный. Трудно судить, не зная чертежей и схем, но одно верно: киевский
ландшафт - это нечто уникальное. Пред ним меркнут лучшие мировые образцы.
Действительно, что есть такое Париж как местность? Скучная плоская
поверхность с одной-единственной неровностью, напоминающей скорее прыщ на
теле земли, чем живописный, как некоторые выражаются, атолл любви и
искусства. Или Флоренция, город Леонардо и Микеланджело. Если отрешиться
от культурных наслоений, то всего-то останется мутная речушка Арна со
снующими по берегам стаями крыс, с плоским безрадостным левобережьем, ну,
с противоположной стороны - некоторое подобие возвышенности. Уж не говоря
о Нью-Йорке, здесь просто не на чем глазу остановиться. Конечно, в таких
бедных условиях требуются специальные ухищрения, всякие архитектурные
излишества, наподобие Эйфелевой башни, Санта-Мария дель Фьоре или Эмпайр
Стейт Билдинг. Другое дело, Киев. Здешний рельеф не только не нуждается в
улучшении, но наоборот, способен противостоять любому, даже самому
отчаянному строительному энтузиазму. Да, здесь тоже есть река, есть и
плоское левобережье, есть и крутые склоны. Но река - какая река! Не река,
а могучая водная артерия, вздувшаяся на стареющем теле Европы под
базальтовым напором дикого тысячекилометрового объема. А с запада
приготовлено специальное наблюдательное место, неровное, приподнятое над
днепровскими туманами для полного охвата безграничного пространства. Но и
это всего лишь поверхностный холодный взгляд. До чего уютное, теплое,
жилое место этот Киев. Кто гулял от Софийского Собора, - по тенистым
аллеям, по крутым улочкам, до самой филармонии, а дальше снова вверх, к
Мариинскому дворцу, мимо Арсенала, к Лавре, а после обратно, но уже по
самой круче, вверх, вниз, мимо Аскольдовой могилы и до самой Владимирской
горки, - тот знает. И конечно, Крещатик, куда неизбежно стекаются с обоих
покатых склонов бесконечные улочки и переулки, где многотысячная толпа
ежедневно утюжит древнее доисторическое ущелье, погружаясь и выныривая из
всех возможных Цумив, пэрукарэнь, прыкарпатьскых троянд, мыслывцив с
одягом, хлибом, мъясом, лескою и другой бытовой мелочью.
Есть еще одно удивительное свойство главной улицы. Если вы киевлянин
или были таковым в прошлом и если вы хотите встретить давно потерянного
товарища, друга или просто знакомого, - идите на Крещатик. Но даже если у
вас и не было желания кого-либо увидеть вновь, очутившись на Крещатике
где-нибудь у Пассажа, у Грота или на Бессарабке, вы непременно
повстречаетесь с давнишним, казалось бы, навсегда потерянным человеком.
Трофимов прекрасно знал о специфическом свойстве Крещатика и потому,
принужденный сейчас проходить этой дорогой, профессионально втягивал
голову в плечи, сутулился, неуклюже прижимал себя руками, становясь
абсолютно неузнаваемым для постороннего взгляда. Правой рукой он то и дело
щупал толстый пакет, оттопыривавший карман брюк, - подробнейшую
карту-схему московского Кремля. Карту заказал ему Караулов, и вчера
капитан, рискуя честью мундира, изъял ее из недр секретного управления.
Теперь же, в назначенном месте, он передаст ее Караулову для последующего
сравнения с чирвякинским наброском. Мог ли он еще год назад предполагать
себя в такой роли? Простой вопрос и простой ответ. Нет, и никогда до. А
вот на тебе, сказали принести, и он несет. И не просто под нажимом или в
слепой вере, а сознательно, с долгим предварительным размышлением, с
неоднократными колебаниями, с конечным освобождающим надрывом. Конечно,
был и нажим. Но какой и с чьей стороны? Невероятно, но факт - со стороны
неизвестного женского сердца. Да уж, понять Горыныча не трудно. Такой
предмет многого стоит, и не в смысле только внешних впечатлений, а именно
внутренним настроением, заметным для любого мало-мальски пристального
взгляда.
Когда под утро она вышла из варфоломеевского дома, он ее не узнал.
Вместо подавленной обстоятельствами, потерянной женщины, способной скорее
просить, чем требовать, появилась независимая, уверенная в своей власти
особа. Впечатление тут же подтвердилось ее словами.
- Посмотрите, он стоит у окна.
Зачем она ему об этом сказала? Хотела убедиться? Вряд ли. Слишком
была уверена. Может быть, она хотела продемонстрировать свою власть над
бывшим генеральным конструктором? Не похоже, да и к чему? Нет, здесь было
что-то другое, какой-то непростой прием. Да, да, именно прием, а может
быть, даже метод.
Трофимов остановился от напряженной попытки разобраться в том
утреннем разговоре. Плотная, тягучая пешеходная масса медленно обтекала
его со всех сторон, тут же смыкалась и исчезала в тенистых горизонтах
каштановой аллеи. Было хорошо и спокойно. Пятна июньского солнца стайками
кружились над зелеными газонами у фигурных крашеных скамеек, навечно
занятых приезжими покупателями. Раньше все это его раздражало. И
медлительность, и самодовольство, и бесцельное хождение туда-сюда по
Крещатику. Потом свыкся, притерпелся, и уже изредка наезжая в столицу,
иногда даже злился на грубое, суетливое московское движение.
Трофимов двинулся дальше, к Бессарабке, к острой пешеходной губе под
названием "Стоянка такси". Здесь он занял очередь, посмотрел на часы,
повернулся к бульвару пирамидальных тополей, скользнул взглядом по
розовому граниту основателя партии и государства, потом правее, на ту
сторону Крещатика, где прошлой осенью повстречал Горыныча, и для
конспирации развернул газету.
С передовой страницы партийного органа глядело отретушированное
высшее государственное начальство. Трофимов поискал следы неизлечимой
болезни. Слухи о тяжелом недомогании генерального уже несколько недель
муссировались за короткими дружескими перекурами комитета. Конечно, не
впрямую, а на особом, как говорят литераторы, эзоповском жаргоне. Нет,
ничего не заметно. Начальство любит жить долго. Все нормально, никаких
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг