Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
Глаза его опустились вдруг вниз. Он незаметно подошел к окну  и  оценивает
расстояние до брусчатой поверхности дворика. Нет, ничего не выйдет, только
руки-ноги поломаешь и дашь  тем  самым  повод  Бошке  проявить  жалость  и
милосердие. Что же делать? Что делать?



                                    25

     Но  что  же  наш  Евгений?  Узник,  подвергнутый  вначале   испытанию
Лубяниным,  а  после  подхваченный  тройкой  молодых   подтянутых   людей,
потихоньку оживал. Теперь и ел он лучше, и язва  мучила  реже,  и  слух  и
зрение перестали его пугать так,  как  раньше.  Дважды  в  день  за  окном
громыхало. Раньше он боялся даже думать о происхождении странных разрядов,
доносившихся со стороны Заячьего  острова,  теперь  набрался  храбрости  и
нашел  объяснение:  стреляет  пушка.  Но   зачем,   почему   в   маленьком
слаборазвитом месте, степи дальнего севера,  у  заставы  на  самом  полюсе
скуки с огромной периодической точностью стреляет пушка? Он несколько  раз
задавал Соне этот тяжелый вопрос, когда она вызывала его через  запыленное
стекло. Она отвечала ему нервными промежутками, из которых следовало  одно
слово: люблю, люблю, люблю. Тогда он подумал, что пушка эта поставлена для
напоминания всему населению о том, что время непрерывно  движется  вперед,
причем для всех одинаково, да, да, для всех, и для Сони, и  для  ее  отца,
отчаянного мечтателя, и для продавщицы тети Саши, и для буйного алкоголика
Афанасича,  для  всех  свободных  людей,  и  даже  не   свободных,   таких
несчастных, как он,  узников  нелепых  обстоятельств.  Хорошо,  но  зачем,
спрашивается, она палит еще и ночью, когда все спят?
     Ну ладно, в конце концов, был секретный объект, теперь  там  стреляет
пушка, пусть стреляет. Важно  другое.  Теперь  через  каждые  четырнадцать
выстрелов появляется Соня и вручает ему свое сердце. Он  же  как  скромный
человек недолго держит его в худых руках и  на  всякий  случай  возвращает
обратно - мол, выйду и тогда навечно, а пока  еще  посмотрим.  Здесь  была
определенная перестраховка. Ведь по всяким косвенным признакам было  ясно,
что следствие зашло в тупик, из которого нужно  поворачивать  обратно,  на
улицу под названием  "освобожден  за  отсутствием  состава  преступления".
Иначе чем еще можно объяснить благожелательные намеки  караульного,  да  и
допросы  прекратились,  очевидно,  дело  передали  дальше  в  какую-нибудь
решительную комиссию, которая вот-вот должна  принять  решение,  и  только
бюрократические  рогатки  затягивают  развязку.   Евгений   наверняка   не
представлял, как близок был к истине.



                                    26

     Соня только  что  вышла  из  дверей  государственного  дома,  где  ей
пообещали скорое свидание в присутствии  охраны.  Она  безумно  лгала  про
какую-то несчастную  любовь  простой  сельской  учительницы  и  столичного
инженера, про болезнь его ума, про пожар,  про  то,  как  с  ним  случился
приступ и он потерялся среди каналов и  мостов,  про  наваждение  Северной
Заставы, про то, что он бросил все - и столицу, и работу, и  конечно,  это
уже само по себе говорит о многом в смысле его горячности и непостоянства.
Ей,  казалось,  не  верят.   И   тогда   она   хваталась   за   что-нибудь
правдоподобное. Говорила, что в городе слякоть, что у нее промокают  ноги,
что на дворе февраль, а значит, уже  прошло  четыре  месяца,  а  она  ведь
беременна,  и  если  они  хотят,  то  могут  проверить.  При  этих  словах
начальственное лицо уперлось ей в живот, а потом долго и откровенно шарило
по бедрам. В конце концов внутри начальства что-то екнуло, и ей  пообещали
свидание.
     Город,  покрытый  снежной  кашей,  тяжело  катился  навстречу  весне.
Февраль отбывал последние дни своего укороченного срока, день  приближался
к ночи. Соня на этот раз свернула направо и, постояв немного  у  атлантов,
решила вернуться обратно и постучать Евгению. Потом снова передумала и уже
окончательно двинулась  по  Халтуринской.  Валентина  заказала  ей  купить
колбасы или чего-нибудь интересненького. Соня перешла по горбатому мостику
через  канавку,  прошла  мимо  спортивного  комитета,  мимо  академической
гостиницы. Здесь туристов было меньше, и желание купить  колбасы  на  фоне
блистающей архитектурной мысли выглядело вполне нормальным. Она спустилась
по  ступенькам  в  первый  попавшийся  гастроном,  отбила  два  килограмма
отдельной и стала в очередь. Очередь  двигалась  медленно,  но  Соня  была
немножко не в себе от успешного похода в бывший государственный дом  и  не
заметила, как оказалась у прилавка. Не видя окружающего пространства,  она
протянула за прилавок помятый нервными пальцами чек  и  услыхала  знакомый
голос:
     - Вот они, мраморные пальчики, - продавец поглаживала Сонину руку.
     Да, это была она, хозяйка с Хлебной улицы, с  бывшей  Хлебной.  Потом
Соня  долго  сидела  в   подсобке,   пропахшей   продукцией   мясомолочной
промышленности, и ждала, когда освободится тетя Саша. Позже они долго шли,
изнемогая под тяжестью воспоминаний, и в каком-то черном глухом  дворе,  о
которых  с  такой  болью  писал  Неточкин,  нырнули  в  еще  более  темную
лестничную клеть.
     - Ну и начудил же твой папаша, - сказала  хозяйка,  проталкивая  Соню
вдоль длинного коммунального коридора.
     Соня  вспомнила  романтический  поход  на  Хлебную  улицу,  вспомнила
больного Евгения, его растерянное небритое лицо на фоне синего  коврика  с
оранжевыми оленями, вспомнила, как легко  и  просто  они  признались  друг
другу в любви, а потом оба краснели под хозяйскими откровенными словами.
     В небольшой комнатушке, под старым лепным  потолком,  уже  царил  дух
обжитого  человеческого  места.  Тетя  Саша  только  улыбалась,   наблюдая
удивленное лицо гостьи. Как быстро  и  смело  хозяйка  обжилась  в  утробе
чужого незнакомого города.
     - Да что ж тут такого, город как город, нешто мы городов не видали? -
просто объяснила хозяйка.
     Потом все ж таки тетя Саша погоревала над отрезанным временем и  даже
сочувственно качала головой, когда Соня рассказала свою историю, а  узнав,
что Евгений до сих пор томится в том самом прежнем месте  и  наверное  еще
толком ни о чем не подозревает, заохала и пустила скупую  торговую  слезу.
За поздним временем поставили чай, кое-как без аппетита поужинали и решили
не путаться с электричкой, а ночевать здесь вместе.
     - Так что теперь я стала почти столичной бабой. И  не  гадала,  и  не
думала, куда жизнь повернется. - Хозяйка поудобнее устроилась на подушках,
ей не спалось. - Ты думаешь, я каменная, живу как ни в чем не бывало? Да я
вот даже в церковь ходить  стала.  Зайду,  стану  и  гляжу  в  иконостасы,
говорить чего - не знаю, а только повторяю:  Господи,  спаси  от  нечистой
силы.
     Тут Соня вспомнила, как Евгений  огорошил  ее  однажды,  заявив,  что
наука и научный прогресс способствуют росту религиозности  и  оккультизма.
Мол, чем сложнее наука, тем меньше народу понимает ее абстрактный язык,  и
следовательно, воплощение научных достижений в жизнь, в технику, в  металл
увеличивает число непонятных, то есть чудесных явлений природы. Она  тогда
не поверила ему, а сейчас призадумалась.
     Тем временем хозяйка говорила о том, что здесь, конечно, снабжение не
то, что на Северной было, но и воруют соответственно,  и  тут  же  охнула,
вспомнив о земляках, мол, никого  не  осталось  из  всего  провинциального
населения, только один алкаш с подбитым  глазом  встретился,  узнал  ее  и
теперь часто клянчит денег. Но и как она откажет, ведь он хоть и опущенный
человек, а все-таки немножко как бы родной. Потом опять начала  жаловаться
на торговлю, на приезжих, что, мол, дикий народ, тянут  все  из  города  и
только культурную  жизнь  портят  своим  невоспитанным  нравом.  Соня  еле
слушала ее, стараясь не столько вникать в смысл, сколько ловить  интонации
тети Сашиного голоса. По ним Соня сразу вспоминала, что хозяйка тоже знала
Евгения, говорила с ним, и следовательно, и на ней есть его отпечаток.  Но
вдруг что-то неприятное, еще не дошедшее целиком до ее сознания,  поразило
и заставило напрячь внимание.
     - Мама твоя, Елена Андреевна, тоже  очень  хотела  в  большом  городе
жить, ей бы подошло, очень как  подошло.  Она,  как  птичка  бедненькая  в
клетке за твоим отцом была, снаружи все чин чином,  песенки  пела,  с  рук
водичку пила, а внутри - ой-й, что внутри. Ведь она, Соня, не любила  отца
твоего.
     - Что вы, - робко возразила Соня, не зная, стоит ли слушать дальше.
     Ведь отец ее предупреждал: не верь этой женщине, не верь. Но где  он,
отец, опять чужие люди пригрели ее, неустроенную и одинокую.  Может  быть,
это он для мамы старался, вот ведь и город какой придумал. Да  нет,  здесь
Ученик явно, папа не смог бы, он даже и простое электричество  в  доме  не
умел исправить...
     - Не любил, а мучил, -  еще  тверже  повторила  хозяйка.  -  Доводил,
бедняжку, дурачеством своим блаженным, она ведь на людях стыдилась его.  Я
же видела. И еще хуже ревновал, да не от сердца, не больной душой, а нудно
как-то, с расчетом, все  проверял,  прикидывал,  где  да  с  кем,  что  та
комиссия из торга, тьфу...
     - Тетя Саша, ну откуда вы можете все это знать?
     Соня  могла  со  многим  согласиться,  но  считать   папу   жестоким,
расчетливым - нет, никогда, она своим умным сердцем чувствовала, что этого
не может быть. Но тут вспомнила его  искаженное  гневом  лицо  и  странную
громкую реакцию на ее поход к постояльцу тети Саши.
     - А пташка-то божья уже и дверку из  клетки  открыла,  уже  взмахнула
крылом перламутровым,  -  тетя  Саша  продолжала,  не  представляя  особых
аргументов, и только покрепче сжимала сонину ладонь, - уже  ножки  упругие
почти оторвала, и на тебе, выследил, накинул сеть, опутал цепями,  а  она,
добрая душа, еще и переживала, как же я так могу обмануть такого  хорошего
человека. А чего обмануть? Разве ж дело в обмане, дело в любви,  не  может
соколица с воробьем жить! И как же ей было не мучиться, если  сокол  ясный
уже прилетел в  зеленую  дубраву,  запел  свои  сладкие  песни.  Красивый,
статный, денег куры не клюют, в столицу зовет, все добро свое  предлагает,
будь моей царицей - предлагает. Ах, какой мужик, какой мужик ладный, сизое
перо. Бывало, придет, шампанское на  стол  поставит,  фруктов  диковинных,
апельсин разложит, сядет, ждет, глаза  горят  как  угли.  Скорей,  скорей,
королева, приди. Он так и называл ее: моя королева, царица моей жизни...
     - Не понимаю, - Соня не выдержала. - Да кто придет, куда?
     - Ко мне, голубушка, ко мне, - продавщица впотьмах радовалась бывшему
чужому счастью. - У меня они встречались, в той самой комнатке, где и вы с
Евгением шуры-муры крутили. Да, да,  был,  наезжал,  ручки  целовал,  -  с
особым удовольствием настаивала хозяйка.  -  И  меня  не  забывал,  всегда
какую-нибудь дорогую вещь подарит, деньги даже предлагал, ну, как, мол, за
койкоместо, а я отказывалась, потому что очень они любили друг  дружку.  -
Тетя Саша замолчала, и теперь Соня уже не могла отступиться от  незнакомой
информации.
     - Дальше, дальше что было?
     - Ишь, разгорелась душенька. Что же дальше, дальше стал  он  наезжать
чаще. Приедет, зайдет с вокзала в магазин, я ему  ключик  заветный,  и  ей
сигнал особый тут же посылаю...
     - И она сама к нему приходила?
     - Ну а чего ждать? Чай, не тыщу лет  живем,  нам  всего  одна  любовь
отведена, и то не каждой. - Тетя Саша вздохнула. - Придет, кулачки сожмет,
а сама аж дрожит от радости, на меня не глядит, к нему,  к  нему  быстрей,
подышать  свежим  столичным  воздухом.  Вот   тут   истинная   красота   и
раскрывается, будто алая розочка  на  кровяном  соку,  не  идет,  а  летит
соколицей. И где она его нашла, не знаю, видно, раньше еще  в  златоглавой
встретились. Не знаю, не говорила.
     Соня дрожала, как огонек в степи. Что же это, как же  так?  Ей  стало
жаль отца. Страшная это вещь - нелюбовь родителей, нелюбовь, от которой  в
детстве ее уберегли, а теперь вот решили вернуть. Но тут  не  только  это,
еще что-то, какая-то неприятная черточка, или нет, не  черточка,  запятая,
как будто продолжение следует, подступает, дергает  за  платье  костлявыми
ручонками.
     - Пять годков они украдкой встречались, пока Пригожин их не выследил.
И зачем она его  жалела?  Не  хотела,  чтобы  он  узнал,  не  вынесет  он,
говорила. Как же, не вынесет, жил  себе  припеваючи,  денежки  зарабатывал
космическими лекциями, а потом еще в конце концов нашу родненькую сторонку
космическим аппаратом покорежил, супостат. Все хотел доказать, придурок...
     - Не смейте, - Соня встала с постели и как будто начала собираться.
     - Ну что ты, голубушка, не обижайся, кто ж тебе еще правду скажет? Да
постой, куда пойдешь, ночь ведь, тьма кромешная.
     - На вокзал пойду, светает уже.
     - Постой, доскажу, нет уже его, чего теперь. Или, думаешь, обратно  с
неба спустится, обратно каменный город  перевернется,  и  народится  снова
наша бедная, заморенная Застава? Садись, хоть посиди до электрички.  Я  уж
тоже устала... Я ведь говорю, а сама и не верю уже, что все это было.  Все
как корова языком слизала, только государственный дом с музеем и  остался.
- Соня присела на стул. - Всем нам теперь одна дорога,  в  дурдом,  потому
как никому не скажешь, никто не  поверит.  -  Хозяйка  помолчала  и  опять
принялась вспоминать. - Я его  застукала  в  коридоре,  стоит  в  темноте,
скукожился и прислушивается, как они там, голубки, шепочут.  Меня  увидел,
глаза белые, как сахарный песок, только вскрикнул и бежать, бежать. Я  его
светом напугала, слышь, думаю, кто это забрался  ко  мне  в  дом,  воришка
какой, что ли. Свет включила, а там  сам  наш  учитель.  Только  вскрикнул
точно баба, зажал рот рукой и бежать...
     Соню буквально трясло.
     - И мне его тоже жалко стало тогда, думаю,  дурак  ты,  дурак,  зачем
соколицу с пути свернул. Соколица, она должна летать по воздуху,  а  не  в
пустом космосе, сейчас летать, а не в далеком времени. А потом  я  ей  все
рассказала, чтоб он, не дай бог, внезапно ее чем не огорошил.  А  она  мне
сказала: "Не жить больше мне. Пока он не знал, еще куда ни  шло,  ведь  он
любит меня, а я...". Кто любит, кого любит, все у нее  перевернулось.  Так
знаешь, чего он сделал? А ничего, ничего, как будто и не был он у  меня  в
коридорчике, ни слова не сказал ей, в глаза ей  молча  смотрел.  И  она-то
сокола побоку, говорит мне, не любовь то  была,  а  увлечение,  страсть  к
тайне, так и сказала, теперь ничего не осталось. И то правда, стаяла Елена
Андреевна быстро, за две  недели.  А  может,  и  отравилась...  -  Хозяйка
остановилась, чуть раздумывая, и все ж таки сказала: - А может быть, он ее
и отравил?
     Ну,  это  уже  слишком,  повторяла  Соня,  пробираясь  по  запутанным
грязно-желтым  лабиринтам.  Мелькали  глухие  стены,  колодцы,  лестничные
переплеты, черные замызганные окна. То здесь, то там  попадались  мусорные
ящики цвета красной ржавчины, следы людского помета, сонные, еле раскрытые
глаза дворников. Кое-как она вырвалась на  простор.  Наконец  вывороченные
внутренности города исчезли и она, не оглядываясь на строгие  классические
фасады, поспешила вдоль  чугунной  ограды,  вдоль  серого,  припорошенного
пылью,  заснеженного  русла  Мойки,  дальше,  дальше  от   этих   страшных
несправедливых слов.



                                    27

     Потом Синекура был вполне любезен. Они  вернулись  в  розовые  покои,
отобедали, и землянин под диктовку главврача института смерти  написал  от
руки заявление на гильотину. Теперь, объяснил  Синекура,  остается  пройти
реабилитационную комиссию и дорога в  Центрай  открыта,  а  за  дальнейшие
действия товарища Петровича он не отвечает. Но одно  условие  все  ж  таки
поставил: чтобы в двадцать четыре часа духу его не было в  славном  городе
Центрае. Варфоломеев на все согласно кивал головой, дружески пожимал руки,
клялся, божился, уверял, что он  ученый,  а  никакой  не  социалист  и  не
собирается вмешиваться в развитой  демократический  процесс.  Одно  только
настораживало - исчезла Урса, вместо нее обед подавала злая худющая  девка
с тонкими, как у промышленных  роботов,  руками.  Явно  Синекура  расчищал
пространство вокруг вожделенного предмета.
     После  обеда  Синекура  и  Варфоломеев  под  завистливыми   взглядами
обитателей розового этажа направились гулять по эксгуматору.
     Человеческий  глаз  способен  различать  несколько   сотен   цветовых
оттенков. Глаз центрайца не  меньше.  Этажи  бывшего  эксгуматора,  взятые
целиком, напоминали полотна Мирбаха. Сотни цветов, оттенков  громоздились,
пестрели, плавились жирным масляным светом. Красные этажи, этажи бордовые,
синие, зеленые, цвета берлинской лазури, цвета  английской  красной,  марс
коричневый, марс темно-коричневый, кобальт, ультрамарин, индиго...
     Синекура как заправский экскурсовод  комментировал  галерею  скорбных

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг