Петрович?
- Наверняка, - успокоил поднаторевший в смене имен землянин.
- Плохо, если так. Знаете, у нас родители с детьми почти не
встречаются. А чего встречаться? У каждого свое дело, а кроме дела ведь
ничего нет, так, одна жизнь, но чего о жизни говорить, если жить не
хочется.
Урса приподнялась и села вполоборота, обнажив свои прелести.
- Я некрасивая?
- Почему? - возмутился Варфоломеев.
- У меня нос большой.
- Вполне нормальный, - успокоил землянин и добавил: - Для медведицы.
- Не обижайтесь, пожалуйста, - Урса сдвинула брови, пытаясь разгадать
намерения землянина. - Я, наверно, вас мучаю, потерпите. Мне не хочется
притворяться и изображать из себя сладострастницу. Можете меня
поспрашивать о чем-нибудь.
- О чем?
- Ну, например, как сбежать из эксгуматора.
- Почему ты думаешь, что я хочу сбежать отсюда?
- Меня все первым делом спрашивают, как лифт вызывается.
- Понятно, - протянул Варфоломеев, наигранно обижаясь. - Значит, ты
их к этому располагаешь.
- Они сами располагаются. Они не понимают, что раз их тут держат,
значит, желают им добра. Иначе зачем их тут держать? Вот подлечат и
отпустят.
- Кого-нибудь из больных вылечили?
- Курдюка, например. - Урса решила для верности уточнить: - Здесь он
и жил, спал на этой самой кровати. - Урса повернулась и взяла с тумбочки
зеркальце. - Это его зеркало. - Она принялась рассматривать осколки своей
внешности. Вдруг усмехнулась. - Посмотрите, вот здесь под рукой у меня
утолщение. Потрогайте. - Она взяла опять руку Варфоломеева и засунула под
мышку. Землянин нащупал небольшую припухлость. - Года два назад появилось.
Я сначала обрадовалась, думала, злокачественная, неделю как сумасшедшая
носилась по знакомым, всем показывала, хвасталась, глупая, а Синекура
сказал, что обычная фибромка, несмертельная. Вот тогда я и записалась на
гильотину. Одна из первых. Еще никто не знал, что гильотину строят, только
в эксгуматоре слух пошел, мол, есть новое безотказное средство. Будет, не
будет работать - записалась, а теперь выясняется, что впереди меня столько
народу. Нет, я понимаю - господа кандидаты, они пользовались поддержкой
значительной части населения, но почему их жены, дети? Мы же не за жен
голосовали! Да еще вот ваш товарищ, без очереди...
- Урса, что ты говоришь? - Варфоломеев попытался опять выправить
логику. - Ведь ты же видишь - я смертен, и мой товарищ тоже. Зачем нам
хотеть умирать?
- Да, зачем? - Урса задумалась. - Надо спросить у Синекуры.
- К черту Синекуру. - Варфоломеев вспомнил обрывок разговора из
лифта. - Что у вас на голубом этаже?
- Ах, все понятно, вы все только об одном и мечтаете. - Урса
отодвинулась, насколько позволяло ложе. - Проклятый Центрай, проклятые
центрайцы, у вас одно на уме...
- Ты это мне говоришь? - Землянин стал выходить из себя. - Чертова
кукла, оденься лучше подобру-поздорову.
Варфоломеев наклонился, поднял с пола феофановский халат и кинул в
иноземное существо. Урса привстала на колени и принялась натягивать на
себя казенную одежду. Когда дошла до последней пуговицы, не выдержала и
заплакала.
- Не прогоняйте меня, пожалуйста.
Внутри у землянина что-то засвербило.
- Ладно, ложись и зря не ворочайся.
Урса, всхлипывая, уткнулась ему в плечо.
- У вас зимы бывают?
- Бывают, но в Центрае всегда плюс двадцать градусов.
- Видишь, как у вас весело. - Варфоломеев на ходу соображал, чем же
ее развлечь. - А в том краю, где я живу, каждый год две зимы.
- Как две? - оживилась Урса.
- Одна в начале года, а другая в конце.
- Бедные. И что, лета совсем нет?
- Есть, но одно и очень короткое, наступает в июле и кончается в
августе.
Урса с жалостью посмотрела на землянина.
- Теперь я поняла, почему у вас такие маленькие глаза.
- Да, зимы длинные, ветра холодные, вот и щуримся. И никуда не
спрятаться, разве что закутаться в шубы или сидеть у огня и ждать.
- Чего?
- Ждать, когда придет лето. Вот такое государство Зимы. Но не все так
скучно. Зимой есть снег, есть водка, есть красивые женщины, есть столица,
златоглавая, белокаменная. - Варфоломеев закрыл глаза, чтобы не видеть
инопланетного потолка, но материалистическое подсознание подсказывало ему,
что потолок все равно существует. И он спросил: - Неужели в Центрае не
осталось ни одного коренного жителя?
- Коренного?
- Ну, не оживленного, как вы, а простого смертного.
- Я не встречала. Да и откуда простой смертный возьмется? Какой
смертный на захочет стать бессмертным? А?
- И наоборот. - Варфоломеев усмехнулся. - Но неужели нет хотя бы
одного, сумасшедшего?
- Сумасшедшего? - Урса, кажется, что-то вспомнила. - Есть один
сумасшедший, бродит по ночам и всех пугается.
- Приват-министр, - подсказал Варфоломеев.
- Эх, а я уже поверила, будто вы и вправду с неба свалились.
- Подожди обижаться, голубушка...
- Не смейте. - Урса резко переменилась. - Не называйте меня
голубушкой. Вы шпион.
- Ах, и тут я шпион, неплохо. - Землянин сел, опустив ноги на пол. -
Хорошо, шпион. А чей шпион?
- Не знаю. Может быть, из Северных Метрополий. Там тоже снег бывает и
зима, как вы говорите, два раза.
Варфоломеев встал и принялся ходить туда-сюда по палате. Потом
подошел к изголовью местной богини, постоял немного и вдруг решил:
- Хватит, надо спать. - Он вытянул подушку из-под головы Урсы. -
Пожалуй, одну возьму себе, нам, шпионам, без подушки никак нельзя. - Он
отошел в угол, лег на мягкий теплый пол и накрыл голову подушкой. -
Спокойной ночи.
Вскоре послышалось легкое посапывание - сестра милосердия уснула
божественным сном. Землянин, наоборот, все ворочался и ворочался с боку на
бок до самого утра. Видно, что-то его там на полу тревожило.
21
Кажется, у Сони созрел план освобождения Евгения. Собственно, это не
был конкретный план каких-нибудь особых шагов и поступков, скорее это была
подсказанная теперешней жизнью линия поведения. Она заметила - всякие
формальные неурядицы, связанные с пропиской, с метрикой, с образованием,
разрешались гораздо легче, если начать лгать. Ложь, самая бессмысленная и
невероятная, в применении к государственной машине действовала подобно
смазочному материалу, и наоборот, всякая правда о случившемся с нею, со
стариками Варфоломеевыми, да и со всей Северной Заставой встречалась
металлическим скрежетом сцепленных конституцией шестерен. Огромный
прекрасный город, город ее мечты и мечты ее отца, возникший на месте
захудалого бестолкового городишки, ничего не хотел знать о коренных
жителях занятого им пространства. Да что там город. Даже глухая,
затерянная в полях деревушка, страдающая безлюдьем и низкой
производительностью труда, вначале с подозрением отнеслась к поселенцам
без определенного места жительства. Председатель колхоза "Заря новой
жизни", ветеран войны и непосредственный участник блокадных боев с
раздражением выслушал сумбурный рассказ Сони о важном правительственном
эксперименте, о секретном объекте, о покорении видимой части Вселенной, а
потом огорченно сказал, что ему позарез нужны люди и особенно учителя, но
никак не с планеты Марс, а хотя бы из отдаленного сибирского края. Соня, к
ее чести, долго не сомневалась, и пока Афанасич спал после пьяного
разговора с приютившим их на первое время агрономом колхоза, совершила
заговор с бывшей своей соседкой. Позже Афанасич присоединился к заговору,
и ходил по Раздольному, рассказывая то здесь, то там страшную историю
таежного пожара, когда в одночасье сгорела сибирская деревня и спаслись
только трое - отец, мать и дочь Варфоломеевы. С этим рассказом, в котором
появлялись каждый раз все новые и новые кровавые подробности, Петр
Афанасьевич "приобщался" с деревенскими мужиками стаканчиком-другим лютого
самогона. Вскоре и дела пошли. Соня пошла работать в школу, ее новый отец
устроился сторожем, а мать стала помогать молодой хозяйке управляться с
коровой и свиньями.
Соня только удивилась, с какой легкостью Афанасич отрезал большую
часть своей жизни, связанную с Северной Заставой, и перешел в новое лживое
состояние. Как будто и та прошлая жизнь тоже была определенной игрой,
обманом, не стоящим ни сожаления, ни слез. Она не представляла, что
Афанасич может думать о происшедшем, как в его необразованном,
неизбалованном трезвостью мозгу объясняется ноябрьская катастрофа. Сама
она боялась даже думать о причинах, боялась, потому что твердо знала: с
ума сходят в первую очередь люди, склонные задавать себе вопросы. А ей
никак нельзя сойти с ума. Во-первых, Евгений, ведь он-то ничего не знает,
а если знает или чувствует, то без ее помощи попросту свихнется. Поэтому
она - его спасение. Она обязана получить новый паспорт, стать снова
человеком в правах, и тогда поможет ему. Вот о чем стучала Соня в
полуподвальное окно бывшего государственного дома. А во-вторых,
во-вторых...
На следующий день, возвращаясь из школы, твердо решила: нужно лгать,
лгать и лгать. Она уже придумала: как только получит паспорт и прописку,
тут же направится к следователю и выдаст Евгения за больного. Далее, - что
далее? Далее нужно свидание, там она его уговорит, подмигнет, направит.
Теперь документы. Здесь все прекрасно. Кажется, Евгений говорил, что
паспорт у него на прописке. Если в паспорте появился штамп, плохо, но не
смертельно; если нет, тогда Евгений спасен сразу, он столичный житель, а
судя по прессе и телевидению, в столице ничего не произошло, и
следовательно, он, Евгений, в отличие от жителей Северной, законный член
общества, гражданин, человек с государственной печатью! У Сони даже
перехватило дыхание от такой счастливой возможности. Она подошла к
лавочке, смахнула снег и присела у покосившегося серого забора. Из чужого
двора ленивая собака поприветствовала погорелую учителку, как ее тут
называли, предупредительным лаем. Ну точно, как на Северной.
А если ей не выдадут документ? Отец? Может быть, он вернется наконец
из холодных космических пространств, и тогда... Вот еще второе больное
место. Где он сейчас? Соня вспомнила его красочные рассказы о свободном
поиске и жалко улыбнулась. Может быть, его Ученик?.. Был ли он на самом
деле? Соня вспомнила ту последнюю ночь и сейчас же сказала себе - хватит.
Это не те вопросы, которые позволено ей задавать.
Мимо по проселку допотопное гусеничное чудовище протащило волоком
повозку, груженую алюминиевыми бидонами с фермы. За ней пробежали
мальчишки с веселым партизанским криком, и снова все затихло зимним
деревенским бездельем. Влево улочка забиралась на косогор и там драными
заборами сворачивала к заколоченной церквушке. Картина неуклюжего,
ничейного пространства разбудила в ней новые воспоминания.
Какая здесь может быть красота? - спорила она с Евгением о
художественных достоинствах покосившихся застроек Северной Заставы. Как
же?! - восклицал Евгений, - Сонечка, красота бывает двух типов: мертвая и
человеческая. Видно, он много думал над этим вопросом и с волнением
говорил о своем открытии. Первая, мертвая красота доступна всем, или почти
всем. Она очень простая, потому что рождается от страха. Помните, у
Неточкина, Митя говорит Алеше: страшная это вещь - красота. Очень точно,
именно страшная. Только все наоборот, не потому страшно, что красиво, а
потому красиво, что страшно. Соня не понимала толком, и тогда Евгений
заходил с другой стороны. Вот, например, все эти розовенькие закаты,
голубые горы, синие небеса или морские волны. От чего сердце замирает, и
ты смотришь, смотришь, пока дела не оторвут? От страха, Соня! Потому что
тут как раз бесконечность сталкивается с нулем, да, да, какая-нибудь
вечная каменная глыба стояла миллион лет и еще миллион лет простоит, а ты
на миг появился на белый свет, подошел к ней, руками трогаешь, а она тебе
как бы намекает: смотри, смертный человек, любуйся, пока жив. Так и небо,
вечно голубое, или волна морская. Соня, волна - ведь это синусоида без
конца и края, ведь у нее нет предела, и рядом с ней у тебя сердце замирает
и возникает туристический восторг смерти и страха. И ты, гордый человек,
хочешь зацепиться за краешек бесконечности, достаешь фотоаппаратик, и
щелкаешь, и восклицаешь: как красиво, как прекрасно! И заметь, Соня, все
тебя понимают, потому что все, как и ты, не вечны. А вот скалы, звезды, и
особенно закаты, они уж совсем примитивны - потому что опять синусоида
вращения Земли, вечное повторение. Потому и старые вещи красивыми кажутся.
Уж если хотя бы годков сто-двести имеют, опять сердце замирает -
антиквариат. Нет, тут уже наполовину испуг смерти. Вот и художники многие
путают красоту со страхом, все начинают с рассветов и закатов, с пучин
морских, розовых горизонтов, алых парусов. Пытаются бесконечность
запечатлеть, и получается, у кого талант есть, и смотришь, уже у картин
стоят и туристически восторгаются: шедевр, искусство вечности. Но есть,
Соня, совсем другая красота, трудная, некрасивая, человеческая. Она не
блистает, как драгоценный камень, она неуклюжа, грязна, неухоженна. Тысяча
человек пройдет мимо и не остановится, даже головы не повернет, а ты
встанешь и заплачешь. Она твоя, и больше ничья. Ты явился в этот мир,
отдал ей душу, и теперь снова вернулся к ней и плачешь. Вот, к примеру,
Соня, у вас во дворе, у сарая, прогнившая доска лежит, а рядом ненужное
ведро дырявое. А тебе ведром этим мама воды приносила из колодца, - Соня
тогда удивилась, откуда он мог знать, - а ты ходишь, не замечаешь его
полжизни, не понимаешь еще, какое чудо здесь рядом, душа твоя еще не
приготовилась к красоте человеческой. Но случится несчастье с тобой, и
однажды остановишься ты внезапно над ржавым сосудом и вспомнишь, как
жарким летним днем мама ставила его на полпути и давала тебе похлебать из
него прохладной водицы. Вот тогда и поймешь, что есть настоящая красота,
человеческая, душевная. Потом Евгений спохватился, заметив слезы на
Сониных глазах. Ой, глупый я человек, не то сказал, хотел, чтобы понятнее
было. Соня, ей-богу, не желал. Давай я тебя заговорю, другой пример
расскажу. Я в столице в музей любил ходить. Там есть одна картина,
почему-то она мне душу разрывает. Серая, невзрачная городская околица, ни
деревца тебе, ни цветов, только лужи на брусчатке, обшарпанная стена и
клубы дыма. Называется "Дым на окружной дороге". Прохожие в землю смотрят,
гнилая повозка, и все, только серый скупой цвет. Понимаешь, прошел
паровоз, а его не видно, да и железной дороги не видать, а дым плывет
посреди проезжей части, еще минута - и рассеется, уйдет. Но минутка не
проходит, клубится сгоревший в сердце паровоза уголь. Я где-то в детстве
видел такое, забыл, а картина напомнила, и мне уже ничего лучше не надо.
Или вот к примеру "Едоки картофеля", Соня. Так красиво, так красиво, душой
с ними, потому что они тоже люди, смертные, а не скалы и не бессмысленные
морские волны. И также книги есть красивенькие, блестящие, просто
полированные, буквочка к буквочке, слово к слову, прозаическое волшебство.
Красиво, говорят, точеный язык, говорят, а души-то нету, только одна
синусоида бесконечная смотрит со страниц, изгибает спину, будто кричит:
замри, смертный человек, перед скалой холодного кристалла. Вот я, Сонечка,
скажу, что русская литература как раз и знаменита не вечной красотой,
отточенной красивостью, а душевной, человеческой. И язык у нее не холеный,
а с зазубринами, с беспечными повторениями, с бесшабашным русским авось,
как и есть в нашей жизни, как то ржавое ведро. Другой мимо пройдет, а
нашему сердцу больно и хорошо. Многие не понимают этого, стараются до
совершенства довести, особенно - вот заметьте, Соня - не русские люди,
образованные, конечно, которые идеально говорят и пишут по-русски. Но в
том-то и фокус, что это уже не то, потому что правильность, отточенность -
это настоящая смерть, туристическая красота, дурная бесконечность.
Впрочем, это уже как бы не оттуда.
Тем ноябрьским днем у нее украли человеческую красоту. Так ли?
Исчезло родное место, исчезли вещественные доказательства, но ведь и новый
блистающий город - тоже ее мечта, неужели же мертвая, неужели, как говорил
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг