Елена ХАЕЦКАЯ
ОБРЕТЕНИЕ ЭНКИДУ
Особая благодарность моим вдохновителям -
Владимиру Хаецкому и Григорию Жаркову.
Я ненавижу рабство. Когда в Вавилоне были выборы, я голосовал за
мэра-аболициониста. Он, конечно, еще худший вор, чем тот, кого все-таки
избрали, но зато он обещал отменить рабство.
И рабов я тоже ненавижу...
...А вам бы хотелось, чтобы по вашему малогабаритному жилью слонялось
чужое существо, бестолковое и нерадивое?
Я - рабовладелец. Разумеется, не своей волей. Раба мне всучили
любящие родители.
Родители много хорошего сделали для меня. Во-первых, конечно, они
меня зачали и потрудились выносить и выродить. За это я им сердечно
благодарен. Особенно матушке.
Потом они дали мне хорошее образование. Его как раз хватает для того,
чтобы работать там, где я сейчас работаю, но о работе после.
Затем они не позволили мне жениться на девушке, в которую я было
влюбился в семнадцать лет. Поэтому я свободен и счастлив.
Был. Пока они не озаботились повесить мне на шею раба.
Наутро после тридцать первого дня моего рождения я лежал, насмерть
разбитый похмельем.
В дверь позвонили. Решил не открывать. На опохмелку денег не было, а
остальное меня не занимало.
У двери звонили долго, настырно. И скреблись, и копошились. Я,
недвижный, злобился. Одна особо злокозненная пружина впивалась мне в
ребра, но я даже не шевелился. Знал: стоит повернуться, и диван подо мной
завопит на разные голоса.
Стоящий под дверью начал стучать.
Я был уверен, что явились из жилконторы. По поводу неуплаты за
квартиру. Я злостный неплательщик, меня дважды пытались выселить.
У двери потоптались. Чем-то пошуршали, звякнули. Потом, после паузы,
еще раз аккуратно постучали.
Да ну их совсем.
- Кто там? - гаркнул я, не поднимая головы с подушки.
- Господин Даян дома? - спросил незнакомый мужской голос.
- Я дома, - сипло сказал я. - Пшел вон.
- Господин Даян! - крикнули из-за двери. Вежливо, даже жалобно как
будто. - Откройте! Меня прислала ваша высокочтимая матушка... То есть, по
ее поручению...
Я сел на диване. Мне было невыносимо.
- У тебя деньги есть, ты?
- Немного. Мне выдали, когда к вам направляли...
Я пал с дивана на четвереньки. Покачал головой, попытался встать, но
не смог. Если бы я встал, то все равно бы упал.
Уподобившись четвероногому скоту и отчаянно стуча мослами, я двинулся
к двери.
Там ждали.
Я выпрямился, стоя на коленях и цепляясь руками за стену.
- Сичас, - сказал я.
За дверью понимающе сопели и топтались. Я откинул крючок, отодвинул
засов и выпал из квартиры вместе с дверью, распахнувшейся под моей
тяжестью.
Выпав, я оказался в объятиях широкоплечего детины. Он подхватил меня
сильными руками и прижал к груди. Потом сжал за плечи и осторожно утвердил
меня в вертикальном положении.
Я рыгнул ему в лицо - не нарочно. Он стерпел.
Посланец матушки был приблизительно моих лет. Верхняя губа пухлого
рта оперена черной щетинкой, темные глаза глядят из-под широких бровей.
- Господин Даян... - в третий или четвертый раз повторил он.
Меня зовут Даян. Это древнее и славное вавилонское имя. Нужно ли
говорить, что уже в детском дошкольном учреждении мое имя переделали в
"Баяна", да так и повелось. Я и не сопротивлялся.
- Слушай, ты, - сказал я детине. - Сколько у тебя денег, а?
У него оказалось три сикля. На противопохмельные колеса хватит. Если
брать не самые дорогие.
- Брат, - сказал я проникновенно и взял его за руку. - Дуй в
аптеку...
И объяснил, зачем.
Он внес меня в квартиру, помог улечься на диван, подал воды и ушел в
аптеку. Я бессильно смотрел на дверь, которую он забыл за собой закрыть, и
терзался от сквозняка.
Детина вернулся через час. Объяснил, что искал аптеку.
Вместе с ним притащилась вечно беременная серая кошка, жившая в нашем
подвале.
Предки кошки были породистыми голубыми тварями из храма Исет, а эта
была плодом любви священной храмовой кошки с каким-то безродным полосатым
сердцеедом.
Каждые два месяца Плод Любви исправно наводняла двор маленькими
плодами своей любви. Любила она много и разнообразно. Что, естественно,
отражалось на плодах.
Детина выпихнул кошку, незлобиво поддев ее ногой под брюхо, и
захлопнул дверь.
- Давай, - сказал я, слабо барахтаясь на диване.
Он подал мне таблетку, растворив ее в воде. Таблетка шипела и
плясала. У нее был мрачный, средневековый вид. Именно так травили королей
в одном историко-приключенческом сериале.
Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, - ждать, пока полегчает.
Детина громоздился надо мной.
Я открыл глаза.
- Слушай, - сказал я детине, - а кто ты такой? А?..
Вот тут и открылась страшная правда.
- Ваш раб, господин, - сказал детина.
- У меня нет рабов, - сказал я. - У меня принципиально не может быть
рабов. Я аболиционист.
- Ваша высокочтимая матушка так и говорила - ну, этому, на бирже...
Как их? Агенту, - поведал детина. - Мол, мой сын против рабства, но хочу
сделать ему подарок... От материнского подарка, мол, не откажется... У
него, мол, - ну, у вас то есть, - в квартире не хватает хозяйской руки...
Так. У меня в квартире не хватает хозяйской руки. Поэтому мне не
позволили жениться, а вместо того подсунули чужого человека, чтобы он
сделался этой самой хозяйской рукой в моем доме... Подсунули, пользуясь
моей сегодняшней слабостью. В другой день я просто спустил бы его с
лестницы. А сегодня я мог только одно: расслабленно стонать.
Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.
Все в нем было противное. И брови эти его широкие, блестящие, будто
маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка в пухлом подбородке.
- Уйди, - сказал я.
Он растерялся.
- Куда я пойду, господин?
- Куда-нибудь, - пояснил я. - Чтобы я тебя не видел.
И заснул.
Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту было гадко, но голова не
болела и острая невыносимость оставила плоть.
Я осторожно сел. Очень хотелось пить. И еще глодало ощущение
какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы, пока я спал. Что-то
в моей жизни изменилось к худшему.
Вот в углу что-то зашевелилось... Сполз с кресла старый вытертый
плед. Из-под пледа протянулась и коснулась пола босая нога. Нога была
толстая, как фонарный столб, белая, густо поросшая волосом.
Раб!
- Пить хочу, - сказал я грубо.
Он поморгал сонно, завернулся в плед и пошлепал на кухню. Его пятки
приклеивались к недавно отлакированному паркету.
Пока я пил, он скромно стоял в сторонке. Я отдал ему стакан и сказал:
- Я буду звать тебя Барсик.
- Барсик? - переспросил он, озадаченный.
- Не нравится "Барсик"? - сказал я. - Тогда Мурзик. Будешь
откликаться на Мурзика?
Мурзик сказал, что будет.
Вы, конечно, скажете, что я засранец. Что нельзя так с людьми
обращаться. А я и не говорю, что можно. Конечно, нельзя. Поэтому я и
голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он тоже против рабства.
Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно будешь над
ним измываться. И не захочешь, а будешь. Само собой как-то получится.
Закон природы.
Конечно, я над Мурзиком измывался. Конечно, он меня, пьяного,
раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда я сонно требовал
молока, портвейна или бабу. И бежал искать для меня молоко, портвейн или
бабу.
Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была довольна.
Мой раб наводит в доме порядок. То есть, он наводит беспорядок -
только не мой, а свой собственный. Это и называется - "хозяйская рука".
А я должен его кормить и терпеть.
- Мурзик, - молвил я обессиленно. - Мурзик...
Шли вторые сутки пребывания меня в статусе рабовладельца.
Я замолчал. Как объяснить рабу, что...
...Когда мне было пять лет, меня отдали в детское дошкольное
учреждение. В детском дошкольном учреждении меня кормили сарделькой с
макаронами. Сарделька была толстая, как гусеница. От сытости у нее
лопалась жесткая шкура.
Потом я томился в закрытом учебном заведении, ужасно дорогом и
престижном. Родители выложили немалые деньги за право заточить меня туда.
Считалось, что там, за четырьмя стенами, я получаю бесценное образование и
рациональное питание. Насчет образования - возможно. Что до питания, то
нас кормили все той же сиротской сарделькой с макаронами.
Обретя свободу в двадцать с небольшим лет, я думал, что с сарделькой
покончено навсегда.
Не поймите так, что я какой-нибудь растленный гурман. Но ведь не для
того же я терплю дома это нелепое животное (Мурзика), чтобы вернуться -
пусть только гастрономически - в те безотрадные годы!..
Мурзик растерянно смотрел, как я бушую над тарелкой. Бушевал я
бессловесно - мыча, будто умалишенный.
Мой раб вздохнул (сволочь!), уселся за стол против меня и уставился с
сочувствием.
- Мурзик, - проговорил я наконец, - ты знаешь ли, я ненавижу
сардельки с макаронами... - И вдруг заорал, срываясь на визг: - Ненавижу,
ненавижу, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИИИЖУУУ...
- Да? - искренне поразился Мурзик. Его маслянисто-черные брови
поползли вверх, по мясистому лбу зазмеились морщинки.
- Да, - повторил я. - Твоим рабским умишком этого не охватить,
Мурзик, но, представь себе, свободный человек, гражданин Вавилона,
избиратель и налогоплательщик, может не любить сардельку с макаронами...
Кстати, эти сардельки делают из туалетной бумаги, а мясной запах
фальсифицируют, поливая туалетную бумагу кровью. А кровь берут со
скотобойни... И там, между прочим, повсюду ходят крысы. У моей матушки
одна знакомая нашла в сардельках крысиный хвост.
- Я не знал... - растерянно проговорил Мурзик. Совсем по-человечески.
- Ну, то есть, я не знал, что можно не любить сардельки... Меня никогда не
кормили сардельками...
- Ну так жри!.. - рявкнул я, отпихивая от себя тарелку. - Подавись!..
- Можно?
- Да!!! - заорал я страшным голосом.
Мурзик потрясенно взял с моей тарелки сардельку, повертел ее в
пальцах и, трепещущую, сунул в рот. Пососал.
Я отвернулся. Мурзик с сочным чавканьем прожевал сардельку. Когда я
снова повернулся, мой раб уже наматывал на свой толстый палец макароны,
вытягивая их из моей тарелки.
Я взял кетчуп и полил его палец.
- Спасибо, господин, - пробормотал Мурзик с набитым ртом. И сунул
палец в рот. Макароны повисли по углам его широких губ.
- Милосердный Мардук... - простонал я.
Раб шумно проглотил макароны. Я ждал - что еще отмочит Мурзик.
Мурзик взял мою тарелку и слизал масло, прилипшее к краю. Нос у него
залоснился.
- Я голоден, - напомнил я, нервно постукивая пальцами по столу.
Мурзик подавился. Он покраснел, глаза у него выпучились. Я испугался
- не блеванул бы.
- Может, пиццу? - прошептал Мурзик между приступами кашля.
- Да ты готовить-то умеешь, смерд? - заревел я. Я так ревел, что
люстра из фальшивого хрусталя тихонько задребезжала у меня над головой. -
Тебя, между прочим, как квалифицированную домашнюю прислугу продали! С
сертификатом! Для чего к тебе сертификат приложен? Любоваться на него?
Мурзик стал бледен, как молоко. Даже синевой пошел. Залепетал:
- В супермар...кете... От фирмы "Истарванни"... Пицца... По восемь
сиклей...
Вот тут-то первое подозрение относительно Мурзика превратилось в
железную уверенность. В стальную. В такую, что и в космос слетать не
стыдно - вот какую.
- А теперь, - объявил я, доставая кофеварку, - ты расскажешь мне
правду.
- Ка...кую правду?
Он действительно испугался. Я был доволен.
- Кто ты такой?
- Ваш раб, господин.
Мурзик чуть не плакал.
Я был очень доволен.
- Я могу подвергнуть тебя пыткам, - сообщил я и включил кофеварку.
Она зашипела, исходя паром.
- Можете, господин, - с надеждой сказал Мурзик.
- Но я не стану этого делать, - продолжил я.
- Спасибо, господин.
Мурзик снова запустил палец в тарелку. Макароны уже остыли.
- Сними рубашку, - велел я.
- Что?
- Рубашку сними! - заорал я.
Люстра опять дрогнула. Кофеварка зашипела и начала плеваться в
хрустальный бокал в виде отрубленной головы сарацина. Сарацин постепенно
чернел.
Мурзик встал. Медленно расстегнул верхнюю пуговицу. Посмотрел на
меня. Я ждал. У меня было каменное лицо. Мурзик расстегнул вторую
пуговицу. Третью. Снял рубашку. Под рубашкой оказалась голубенькая
застиранная майка, из-под которой во все стороны торчали буйные кудри
темных волос.
- Майку... тоже? - шепнул Мурзик.
- Не надо, - позволил я. Меня тошнило от его волосатости.
Все левое плечо Мурзика было в синих клеймах. И на правом тоже
обнаружилось две штуки. Мурзик представлял собою живой монумент
государственному строительству в нашем богамиспасаемом отечестве. Чего
только не отпечаталось на его шкуре! Гербы строек эпохи Восстановления,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг