уползала от покойника, как брезгливая девка от грязного мужика, точно
боялась замараться.
Мы сняли с трупа мешок, вытащили еду и тут же, прямо возле трупа,
разорвали зубами хлеб. Три голодных пса. Клаппиан стоял в луже крови, но
даже не замечал этого, а когда заметил, то выругался и пошел мыть ноги в
реке. А я пошел срать.
Ты замечал когда-нибудь, Бальтазар, что самые замечательные мысли
приходят в голову именно тогда, когда ты сидишь, скорчившись, где-нибудь в
кустах и давишь из себя говно? Я срал и думал о том, что в желудке у меня
камнем лежит чужой хлеб и что скоро придется прирезать Нойке и жрать его
плоть, если мы не найдем себе пропитания. Вот о чем я думал.
И тут мой взгляд привлек какой-то блестящий предмет. Я протянул руку
и взял его. Медный самородок.
Поначалу я принял его за золотой и завопил, как безумный. Мои
товарищи примчались на этот крик. А я вскочил, забыв подтереть задницу,
сжал пальцы на самородке и зарычал, что убью любого, кто подойдет ко мне и
попытается отобрать мое сокровище. И они тоже ощерились, схватились за
молотки.
А потом Клаппиан сказал:
- Давайте поищем еще.
И мы стали искать.
- И нашли, - сказал Бальтазар.
Старик засмеялся.
- И нашли. А потом оба моих товарища умерли, - сказал он. - И не я
убил их. Они умерли в своей постели, исповедавшись и причастившись, чин
чинарем. А я - живу и живу. Уже семьсот лет как живу. И все здесь, на
руднике.
Бальтазар встал.
- Уже уходишь? - спросил старик и захихикал.
- Да, - ответил Бальтазар. Он чувствовал себя отравленным.
И когда закрыл за собой дверь хижины, понял, что старик причинил ему
куда больше зла, чем он, Бальтазар, в состоянии оценить.
8 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ.МЕДАРД
Инквизиционный трибунал разместился за толстыми стенами Командорского
дома Иоаннитского ордена, одного из самых больших домов в Раменсбурге. В
большой комнате, под низким потолком, втянув голову в плечи, стоит
Рехильда Миллер - как давит на нее этот низкий свод! В комнате почти нет
мебели, только у полукруглого, словно бы приплюснутого оконца разместился
толстоногий стол.
За столом сидит монах, пишет. Тяжелые сутулые плечи монаха покрыты
коричневым плащом.
Рехильда смотрит на него, молчит.
- Расскажи мне о целительстве, - спрашивает он наконец, не поднимая
глаз. - Чем ты пользовалась, Рехильда Миллер?
Какой тихий у него голос. До костей пробирает.
- Только тем, что дала мне природа, - насилу выговаривает женщина. -
Важно не иметь, важно уметь воспользоваться.
Он роется в своих записях, едва слушает ее ответ. Потом задает новый
вопрос:
- Свидетели утверждают, что ты умела заключать чужую боль в камни.
Это правда?
- Да, господин.
Быстрый взгляд поверх бумаг.
- Каким образом?
- В камнях содержится божественная сила. Этому учит Хильдегард фон
Бинген.
- Труды Хильдегард фон Бинген мало известны и, следовательно, не
являлись предметом анализа отцов церкви, так что ссылаться на них не
следует, - скучным скрипучим голосом сказал монах. - Но тебе разрешается
частично изложить учение, которым ты руководствовалась, если бы оно даже и
было еретичным.
Рехильда слегка подалась вперед, заговорила чуть задыхаясь, - она
волновалась.
- Когда Бог сотворил своего первого ангела и дал ему имя Ангела
Света, Люцифера, Он украсил его драгоценными камнями. Хильдегард говорит,
что камни и свет имеют одну природу, ссылаясь на слова Иезекииля: "Ты был
на святой горе Божией, ходил среди огнистых камней". Когда же Люцифер
через свою гордыню был низвергнут в ад, весь прежний свет и вся мудрость
первого ангела перешла в камни и была рассеяна по земле.
Иеронимус фон Шпейер слушал. Какое высокомерное лицо. Невозможно
угадать, о чем он думает.
- Ты чтишь Люцифера превыше своего Господа?
И этот его ужасный голос, скрипучий, еле слышный.
Рехильда побледнела. Только и смогла, что покачать головой.
Он ждал. Тогда она сказала:
- Нет. Я хотела только одного - избавить людей от страданий и
болезней. В чем же моя вина?
- Ты нарушала естественный ход вещей, - сказал Иеронимус фон Шпейер.
Помолчав несколько секунд, Рехильда осмелилась:
- Что такое "естественный ход вещей", господин?
- Совокупность вторичных причин, направляемых силою судьбы для
достижения предначертанного Богом, - ответил Иеронимус еще более скучным
тоном, и Рехильда утратила охоту задавать ему вопросы. Она попыталась
объясниться иначе:
- Но для чего же тогда существуют врачи? - сказала она. - Зачем же
люди дозволяют им лечить больных, облегчать страдания умирающих? Пусть бы
умирали без всякой надежды, без помощи.
- Человеческую хворь исцеляют естественными средствами, - ответил
Иеронимус. - Естественный ход вещей подобен спокойной воде в пруду.
Прибегая к колдовству, ты бросаешь камень в этот пруд. Как ты можешь
заранее сказать, кого и как заденут волны, разбежавшиеся во все стороны?
- То, что я делала, не было колдовством, - возразила Рехильда. - Я
лишь применила силу, заключенную в камнях. Она УЖЕ была там. Мои действия
только высвободили ее. Если бы я умела делать это раньше, я спасла бы дочь
Доротеи, которая умерла от удушья, и несчастная женщина обрела бы
утешение.
- Доротея была в числе тех, кто донес на тебя, - сказал Иеронимус.
Рехильда онемела на мгновение. Потом вымолвила:
- Зачем вы говорите мне об этом?
Иеронимус поднялся из-за стола, отложил перо.
- Чтобы лишить тебя мужества.
- В таком случае, вы не боитесь, что мое колдовство может повредить
ей?
- Нет, - сказал инквизитор.
- Можно, я сяду? - спросила женщина, чувствуя, что слабеет.
- Нет, - спокойно сказал Иеронимус фон Шпейер, и она осталась стоять.
Он прошелся по комнате, о чем-то раздумывая. Потом резко повернулся к
ней и спросил:
- Расскажи, как ты повстречала его.
- Кого? - пролепетала женщина.
- Ты знаешь, о ком я говорю, - сказал Иеронимус. - И не лги мне. Я
тоже встречался с ним.
- Я не понимаю...
Иеронимус отвернулся, подошел к столу, взял какой-то документ.
- Ты умеешь читать?
- Немного.
Он сунул листок ей под нос, но из рук не выпустил. Рехильда наклонила
голову, зашевелила губами, разбирая четкие буквы:
"...сбивчивые и недостоверные показания наряду с прямыми и косвенными
уликами, указывающими на несомненную причастность к колдовству и грубому
суеверию, приводят нас к выводу о необходимости провести допрос под
пытками. По этой причине мы объявляем и постановляем, что обвиняемая
Рехильда Миллер, жена медника Николауса Миллера, из города Раменсбурга,
должна будет подвергнута пыткам сегодня, .... в семь часов пополудни.
Приговор произнесен..."
Иеронимус отобрал листок, аккуратно положил его на стол, прижал
уголок листка тяжелым подсвечником. Женщина почувствовала, как онемели ее
пальцы.
Иеронимус взял ее за руку.
- Идем, - сказал он.
Безвольно пошла она за ним, спустилась в подвал, чтобы увидеть то, о
чем прежде лишь слышала: заостренные козлы, на которые усаживают верхом,
привязав к ногам груз, на 36 часов; кресло, утыканное острыми иглами;
тиски, в которых дробят пальцы рук и ног, колесо и дыбу. Ее затошнило, она
схватилась за горло, покачнулась и чтобы удержаться на ногах, вцепилась в
одежду Иеронимуса.
Он поддержал ее, но не позволил ни уйти, ни отвернуться, а когда она
прикрыла глаза, хлопнул по щеке.
- Смотри, - сказал он еле слышно, - не отворачивайся, Рехильда.
Она слабо дернулась, попыталась вырваться. Но выхода отсюда не было.
Кругом только толстые стены, рядом только страшный монах в грубом
коричневом плаще. Холод и одиночество охватили ее, в горле зародился
смертный вой и вырвался наружу отчаянным зовом брошенного ребенка:
- Агеларре!..
Почти два года назад, таким же жарким летом, Николаус Миллер
отправился в соседний Хербертинген, небольшой город к северо-западу от
Раменсбурга, куда выдали замуж его младшую сестру. Рехильда поехала с
мужем.
Это была ее первая отлучка из дома за все неполные двадцать лет ее
жизни. Сидя в крытой телеге и слушая, как бубнит под нос возница, нанятый
Николаусом:
O reiserei, du harte speis,
wie tust du mir so we im pauch!
Im stro so peissen mich die leus,
die leilach sind mir viel zu rauch...
[Бродяжить - вот горькая сладость,
Солома в волосьях, а в брюхе уж гадость.
Трясусь я в телеге, голодный, больной.
Что станется завтра со мной?..]
Рехильда оживленно вертела головой, смотрела, как поля сменяются
лесом, густые заросли - прогалинами и вырубками. В тысячный раз
благословляла она Николауса, который вырвал ее из скучного, беспросветного
бытия у тетки Маргариты, показал все эти чудеса. И столько их еще впереди.
Только бы он прожил подольше, ее добрый муж.
Душу бы дьяволу отдала, только бы с ним ничего не случилось, подумала
Рехильда и тут же, по молодой беспечности, забыла об этой мысли.
- Через три версты деревня, Штайнпендель, Каменный Маятник, - сказал
возница, обрывая монотонное пение, похожее на гудение толстого шмеля. Он
обернулся к Николаусу, уловил одобрение на лице хозяина и сам, в свою
очередь, покивал. - Лучше там и заночевать, господин Миллер. Дальше дорога
пустая до самого Линденбурга... Да что я рассказываю, сами знаете.
- Хорошо, - сказал Николаус.
Рехильда сжала его руку, улыбнулась. Она была рада всему - и этой
поездке, и долгой дороге, и предстоящему ночлегу в чужой деревне, у
которой такое странное название - Каменный Маятник.
Возница чмокнул губами, и лошадь побежала быстрее. Телегу
подбрасывало и трясло на лесной дороге.
- Дымом пахнет, - сказал вдруг возница.
Николаус встревожился, выпустил руку жены, высунулся наружу, а потом
и вовсе перебрался к вознице на козлы.
А Рехильда продолжала смотреть на дорогу и блаженно улыбаться.
Николаус вернулся лишь на секунду - взять длинноствольный пистолет,
без которого никогда не пускался в путь.
Война бродила по этим землям многие годы, приучив и мирных людей к
оружию. Отдаленной грозой то и дело гремела на дальних рубежах
Раменсбургской марки. Сам город не видел чужих солдат вот уже лет сорок.
Правда, за год до того, как Рехильда вышла замуж, бесноватый граф
Эйтельфриц сунулся было сюда, но был позорно разбит под Брейзахом и дальше
не пошел.
До самого Штайнпенделя они никого не встретили. Не было людей и в
деревне. Да и деревни, по сути дела, уже не было. Только дымящиеся руины
открылись перед путешественниками.
Возница присвистывал и ругался сквозь зубы, Николаус каменно молчал.
Пока мужчины осматривали развалины домов. Рехильда ждала их, сидя в
телеге. Потом выбралась и, потрепав смирную лошадку по ноздрям, принялась
бродить между остатками домов.
Кое-кто из солдат разбитой армии Эйтельфрица до сих пор бродил по
стране. Такие банды мародеров опаснее всего, люди в них подбираются
опытные, безжалостные, не имеющие ни прошлого, ни будущего, заранее
готовые отправиться в ад. Какая разница, рассуждают они, разве здесь, на
земле, не живут они в самом настоящем аду?
- С неделю тлеть будет, - услышала Рехильда голос своего мужа.
Возница солидно соглашался, обстоятельно припоминал подобные же
случаи в других деревнях.
"Где же люди? - думала Рехильда. - Если их убили, то где же их тела?"
Словно услышав ее безмолвный вопрос, возница проговорил, обращаясь к
Николаусу:
- Местных-то, похоже, всех в один дом - да спалили.
Мужчины выбрали сарай, уцелевший после пожара, и расположились там на
ночлег. Рехильде постелили соломы, укрыли теплым дорожным плащом. Но
женщина долго лежала без сна.
Мир оказался таким огромным. Ему нет конца. Можно ехать всю жизнь и
никогда не увидеть края земли. От этой мысли захватывало дух.
Николаус и возница уже спали. Один - беззвучно, другой - беспечно
похрапывал, разинув рот, где недоставало половины зубов.
Осторожно, чтобы не разбудить мужчин, Рехильда встала, закуталась в
плащ, выбралась из сарая. Звездное небо простерлось над ней, и запах дыма
ударил ей в ноздри.
Но был еще один запах, и он манил и тянул к себе. Это был запах леса,
такой настойчивый ночью. Словно услышав зов, женщина вошла в чащу. И сразу
в ней все раскрылось: и слух, и обоняние. У нее начались месячные, но она
даже не заметила этого.
Она улавливала звуки, которые никогда раньше не достигали ее ушей.
Она могла слышать, как в нескольких милях отсюда хрустнула ветка, как в
десятках шагов на муравейник падает с дерева лист.
Ее чуткие ноздри ловили сотни ароматов: опавшей хвои, папоротника и
мха, можжевельника и дикой смородины. И запах теплой крови - какой-то
крупный зверь проходит невдалеке, олень, должно быть.
Рехильда шла, не веря себе, и тонула в новых ощущениях. Ей казалось,
что она вернулась домой. В дом, которого никогда не знала. Наконец она
вырвалась из плена тесных стен и вечных обязательств перед людьми, для нее
почти чужих, - теткой Маргаритой, мужем.
Только лес и она, Рехильда Дорн [Dorn - колючка (нем)].
Хильда Колючка.
А потом и она исчезла тоже. Остался только лес. Рехильда перестала
ощущать себя, она точно растворилась во всем, что ощущала, осязала,
обоняла, слышала. И стала частицей ночной тьмы.
Потом из этой тьмы вышла вторая черная тень, такая же невесомая и
несуществующая, как сама Рехильда, и потому женщина не испугалась.
В лунном свете она разглядела незнакомца. Это был мужчина, высокого
роста, бледный, растрепанный. У него был большой тонкогубый рот, острый
нос. Пристально глядели на Рехильду светлые глаза. Прядь вьющихся волос
выбилась из-под капюшона, упала на лоб, разделив лицо словно бы шрамом.
- Здравствуй, Хильда Колючка, - сказал мужчина.
- Здравствуйте, господин, - ответила Рехильда и поклонилась.
Он подал ей руку, и она приняла эту руку - холодную, сухую, узкую. И
они вместе пошли по тропинке, углубляясь все дальше в лес.
- Можешь называть меня Агеларре, - сказал незнакомый человек.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг