небом и с самим собой.
- Я ландскнехт, - проворчал Мартин. - Мы все тут прокляты. Ты видел
наше знамя?
- Да, - сказал монах.
- Я сам купал его в крови. - Мартин открыл глаза, яростно блеснул
белками.
- Я отпущу тебе грехи, - спокойно произнес монах. - Для того меня и
позвали.
- Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж подскажи
мне, какие слова принято говорить на исповеди.
- Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь десять
заповедей?
- Я убивал, - заговорил Мартин, прикрыв веки. - Я крал. Я
лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал...
- Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям, так, мама?
- Да, сынок. К людям приходит только Смерть.
Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину, забросали сырой
землей и воткнули в свежую могилу две палки, связанные крестообразно,
капитан жестом подозвал к себе монаха. Тот подошел, почти не оскальзываясь
на мокрой глине, остановился в двух шагах, откинул с лица капюшон.
Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком, рубленым
носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как сарацинский лук. При виде
таких служителей божьих суеверные бабы спешат обмахнуться крестом.
- Уж очень вовремя ты появился, - сказал ему Агильберт вместо
благодарности. - Мои люди впали бы в уныние, если бы знали, что им
предстоит умереть без исповеди.
- Иисус сказал: "Исповедуйтесь друг другу", - напомнил монах, глядя
на капитана своими странными, очень светлыми глазами.
- Всегда лучше, когда работу делает профессионал, - возразил
Агильберт. - Мои ландскнехты обучены убивать. Смею тебя заверить, они
делают это добросовестно. А ты обучен отпускать им грехи. Пусть каждый
будет занят своим делом, и в мире воцарится госпожа Гармония.
Монах шевельнул бровями и еле заметно раздвинул губы в усмешке,
которая была и не усмешкой вовсе.
- Ты что-то хотел мне сказать.
- Да. Оставайся с нами, - прямо предложил Агильберт. - Ты бродяга,
как мы, привык к походной жизни. И ума у тебя побольше, чем у нашего
Валентина. Не станешь соваться под пули.
- Валентин? - переспросил монах. - Так звали вашего капеллана?
Агильберт кивнул.
- Храбрец был, - добавил капитан, желая показать этому незнакомому
монаху, как велика понесенная отрядом потеря и как мало надежды ее
возместить.
- Валентина застрелил булочник в Айзенбахе, когда святой отец полез
грабить, - сказал монах.
Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась не дольше нескольких
секунд, после чего капитан громко расхохотался.
- Ай да святоша! - сказал он. - И это ты вызнал. Не зря столько
времени торчал у Мартина... Так останешься? Я буду платить тебе пять
гульденов в месяц.
- У Эйтельфрица капеллан получал тридцать пять, - заметил монах.
- Тебе-то что?
Монах пожал плечами.
- Я останусь с вами, пока во мне будет нужда.
И повернулся, чтобы уйти.
- Погоди ты, - окликнул его капитан. - Звать-то тебя как?
Монах повернулся, глянул - высокомерно, точно с папского престола, и
ответил чуть не сквозь зубы:
- Иеронимус фон Шпейер.
Так "Свора Пропащих" обрела нового духовного наставника взамен отца
Валентина, который большинству годился в сыновья.
ШАЛЬК
Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С городом
обращался как бог на душу положит, а что взгромоздит всевышний на лотарову
душу, и без того отягченную, - о том лучше не задумываться. Перед соседями
же охотно выставлял Лотар свой драчливый нрав: если ни с кем и не воевал,
значит, готовился к новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах
превратила Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.
К Страсбургу и двигалась "Свора Пропащих" после того, как
победоносный Эйтельфриц был разбит у Брейзаха. И кем? Этим юбочником,
раменсбургским маркграфом, который только одно и умеет - отсиживаться за
крепкими стенами. И ведь отсиделся.
Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому верить,
бесновался, искал виноватых. Но Раменсбургская марка устояла перед
натиском его солдат, даром что разграбили половину деревень в округе. И
когда под стенами Брейзаха полегли две трети воинства, набранного сплошь
из отпетых головорезов, неистовый Эйтельфриц впал в ярость.
Повелел отрубить головы двум своим капитанам.
Колесовал шанцмейстера.
Выстроил длинный ряд виселиц для "дезертиров", как именовал теперь
уцелевших после бойни солдат.
А под конец переломал, истоптав ногами, все павлиньи перья на своем
берете...
Словом, от души лютовал граф Эйтельфриц, доселе прозываемый
"Непобедимым".
Агильберту одного взгляда на это достало, чтобы подхватить в обоз то,
что еще оставалось от добычи, и той же ночью, не дожидаясь худого слова,
двинуться прочь, к Айзенбаху - взять свою плату за пролитую под Брейзахом
кровь.
На полпути к отряду присоединился артиллерист Шальк, и Агильберт взял
его. Хоть и славился пушкарь поганым нравом и в карты передергивал, за что
бывал жестоко бит, но одно то, что уцелел от расправы, о многом говорило.
Был Шальк человеком неопределенного возраста - лет сорок можно было
ему дать. Невысокий, юркий, с острым проницательным взглядом из-под копны
светлых волос, вечно немытых и потому серых, как старая солома. А одевался
так вызывающе, что коробило даже покойного отца Валентина. Уж на что
духовный пастырь привык к ландскнехтам, и то повторял вслед за преподобным
Мускулусом, прославленным в Берлине обличениями нечестивой моды: дескать,
штаны подобного покроя более подчеркивают нечто, надлежащее быть сокрыту,
нежели скрадывают оное. Шальк не соглашался, выдвигая контртезис: "Ежели
Господу угодно было оснастить меня должным образом, то почему мне не
восславить щедрость его?" И продолжал таскать свое непотребство, на
радость обозным девицам.
После брейзахского разгрома Эйтельфриц действительно обвинил Шалька в
дезертирстве и потащил на виселицу. Шутка сказать: один из всего расчета
остался в живых. Заливаясь слезами, висел Шальк на руках графских
телохранителей, оплакивая свою молодую жизнь и вечную разлуку с
ненаглядной Меткой Шлюхой. И вдруг вывернулся и бросился бежать во двор,
где еще раньше приметил разбитый пушечный ствол.
Как к возлюбленной, метнулся Шальк к тяжелому стволу. Пал на него,
обхватив обеими руками.
Эйтельфриц позеленел от досады - едва не проглотил собственный берет,
который в ярости грыз зубами, собираясь вынести приговор мерзавцу-пушкарю.
С досады плюнул себе под ноги.
Даже самые злостные дезертиры из проклятого племени артиллеристов
пользовались правом убежища возле своей пушки. Вместо алтаря им все эти
Метки Шлюхи и Безумные Маргариты.
Эйтельфриц вышел во двор, не спеша обошел пушку кругом. Шальк
продолжал лежать плашмя, прижимаясь всем телом к стволу. Из-под густой
пряди, упавшей на глаза, поглядывал за Эйтельфрицем - что еще надумает
сумасшедший военачальник.
А Эйтельфриц все ходил вокруг, как кот вокруг мышеловки, все
раздумывал, сунуть ли лапу, не прищемит ли и его.
- Уморить бы тебя, подлеца, голодом на этой железке, да некогда, -
гласил оправдательный приговор Эйтельфрица.
И Шальк улыбнулся.
На всякий случай дождался ночи и только тогда, с опаской, отошел от
Меткой Шлюхи.
Осторожно выбрался из расположения Эйтельфрица и со всех ног
припустил бежать в темную ночь, примечая по колесному следу, куда двинулся
обоз Агильберта.
От Эйтельфрица Шальк получал десять гульденов в месяц, о чем в первый
же день сообщил Агильберту.
Тот предложил четыре.
- Сука, - сказал Шальк своему новому командиру, - дай хотя бы восемь.
- Жадность задушит тебя, Шальк, - сказал Агильберт. - Правду говорят
об артиллеристах, что свои деньги рядом с ихними не клади.
Шальк заинтересовался.
- Это почему еще?
- Пожрут, - ответил капитан. - Хрум-хрум - и нет солдатских денежек.
Шальк призадумался, потом улыбнулся, покачал головой.
- Загибаешь, - сказал он. - Я слышал эту историю. Она не про
артиллеристов вовсе, а про тех, кто дает деньги в рост.
- Какая разница? - Агильберт пожал плечами и встал, давая Шальку
понять, что разговор окончен. - Все равно больше четырех не получишь.
- А Мартину, Радульфу и Геварду платишь восемь, - крикнул Шальк ему в
спину. Капитан даже не обернулся. Шальк выругался и тут же забыл о своей
неудаче.
Так появился в отряде Шальк.
Дожди зарядили надолго. День сменялся днем, деревня сменялась
деревней. Как в ярмарочном вертепе, мелькали перед глазами лесистые горы,
крестьянские дома, островерхие церкви, замки мелких землевладельцев,
ощетинившиеся башнями. При виде солдат крестьяне бросали работу и бежали
куда глаза глядят.
Народ в этих краях простоватый и работящий, на солдат глядит в
смятении, со страхом, как глядел бы на чертей, вздумай те строем выйти из
ада и промаршировать по их пашням. Сколько таких отрядов прошло через эти
деревни - бог весть. И вряд ли скоро конец войне и грабежу.
Солдаты тоже не обременяли себя раздумьями о будущем. На их век
хватит крестьянских кур и перепуганных девок.
Шальк сразу же невзлюбил нового капеллана. Кроме него, по-настоящему
ненавидела Иеронимуса Эркенбальда. Женщина злилась на монаха за то, что он
посмеялся над ней, мужчина - за то, что не дал посмеяться над собой.
Шальк считал себя богохульником, чем чрезвычайно гордился, а новому
капеллану не было до этого, похоже, никакого дела. Как ни изощрялся
пушкарь, ему не удавалось вывести из себя этого Иеронимуса фон Шпейера.
Наконец, он явился к тому вечером и, обдавая монаха кислым запахом
пивного перегара, попросил отпустить грехи. Дескать, пора - накопилось.
Иеронимус без улыбки посмотрел на солдата, сел рядом. Огромная луна
висела над ними в черном небе, река плескала внизу. Лагерь разбили на
склоне виноградной горы, и в дневном переходе отсюда были видны поздние
огни в деревне.
- Я грешник, - вымолвил Шальк заплетающимся языком.
Никакой реакции. Монах продолжал сидеть неподвижно.
Четверть часа Шальк, путаясь в словах и жарко вздыхая, каялся в том,
что свою сумасшедшую Кати любит более спасения души своей. Расписывал ее
дивную дырку, чудную пустоту ее лона.
- Что только не совал я туда, и руками лазил, и заглядывал... -
бормотал Шальк.
Иеронимус слушал, не перебивая и не меняя выражения лица. Наконец,
Шальку стало скучно.
- Ничем тебя не проймешь, - с досадой сказал артиллерист. - Чтоб в
аду тебе сгореть, святой отец.
И признался - говорил о своей пушке.
- Я понял, - спокойно отозвался Иеронимус. - Других грехов за тобой
нет?
- А как же, - с готовностью ответил Шальк.
Монах молча глядел на него. Ждал.
- Бабий грех один за мной, - таинственно заговорил Шальк, понижая
голос. - Извел младенца во чреве.
Луна немного сместилась. Ночь шествовала над рекой, и так неинтересно
было Иеронимусу слушать пьяного солдата, так хотелось остаться наедине с
тишиной и звездами.
- Как это - извел младенца? - нехотя спросил Иеронимус.
Шальк взмахнул рукой, как будто хотел пырнуть ножом.
- Вспорол брюхо беременной бабе. Убил и ее, и ребенка.
Даже в темноте было видно, как победоносно сверкнули его глаза.
Монах дернул углом рта.
- Наговариваешь на себя, - сказал он точно через силу. - А что по
пушке скучаешь, так это не грех. И в пушечный ствол руками лазить не
возбраняется ни человечьим законом, ни божеским. Иди, дитя мое, и больше
не греши.
Чувствуя себя последним дураком, Шальк яростно выругался и с той
минуты возненавидел монаха лютой ненавистью.
ХИЛЬДЕГУНДА
Дорога вошла в деревеньку, но почти не стала лучше, только
прибавились отбросы, плавающие в мутных лужах. Тощий пес, ребра наружу,
увязался было за солдатами, да Эркенбальда пристрелила его из
длинноствольного пистолета, чтобы не своровал чего-нибудь из еды.
Бросив телегу там, где завязла по самые оси, Ремедий выпряг лошадь и,
оставив отрядное добро на попечение Эркенбальды, повел животное к
деревенскому трактиру. Остальные потянулись следом.
Проходя мимо убитой собаки, Шальк вдруг с сожалением оглянулся,
дернул носом, но тут подловил на себе пристальный взгляд монаха и с
сердцем пнул жалкий труп ногой.
Хозяин трактира уныло глядел, как к нему, радостно скаля зубы,
приближаются головорезы. Заранее подсчитывал убытки, наученный многолетним
опытом. Заодно опытным глазом определил в этой пестрой толпе главаря - вон
тот, рыжий, слева идет. Ох, и противная же рожа. У такого снега зимой не
допросишься, а довод один - двуручный меч, который несет, положив на шею.
Ножны бедные, зато меч богатый - это издалека видать.
Нет, очень не понравился капитан наемников деревенскому трактирщику.
От рыжего, да еще с обильной проседью добра не жди. Нос крюком, рот
прямой, от веснушек кожи не видать, глаза серые с желтыми точками, как у
зверя.
Рыжий жестом подозвал к себе трактирщика, сунул всего один гульден,
зато гонору проявил потом на все сорок.
Ремедий отвел лошадь на конюшню, самовластно забрал сено из других
яслей и все отдал солдатской кляче. Хозяин даже заглядывать туда побоялся.
У Ремедия косая сажень в плечах, морда угрюмая, туповатая - сразу видно,
что парень деревенский и умом не изобилен. Обтер Ремедий руки от навоза и
явился в дом, туда, где у остальных уже трещало за ушами.
Хозяйка на кухне только успевала поворачиваться, когда ее размашисто
хлопнули по увесистому заду. Женщина так и замерла с половником в руке.
Греховодники, ей уж под пятьдесят, сыновей вырастила. Потом осторожно
обернулась и увидела прямо перед собой солдатскую рожу. Остроносую,
хитрую.
- Зажарь-ка, матушка, - ухмыляясь, сказал Шальк и сунул ей поросенка.
С розовой тушки тяжко капала кровь.
- Святые угодники, - охнула женщина, приседая.
- Со святыми - к нашему капеллану, матушка, - заявил Шальк.
- Это же господина Шульца свинка, - запричитала женщина.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг