уложение... Причем здесь Уложение! Ты читала?
- Не только читала, но и печатала. И стиль правила. Домарощинер ведь
писать не умеет, он и читать-то только здесь научился... Кстати, пусик, -
сказала она озабоченно, - Домарощинер там ждет, в приемной, ты его во
время завтрака прими, он это любит. Он тебе бутерброды делать будет...
- Да плевал я на Домарощинера! - сказал Перец. - Ты мне объясни, что
я...
- На Домарощинера плевать нельзя, - возразила Алевтина. - Ты у меня
еще пусик, ты у меня еще ничего не понимаешь... - Она надавила Перецу на
нос, как на кнопку. - У Домарощинера есть два блокнотика. В один блокнотик
он записывает, кто что сказал - для директора, а в другой блокнотик он
записывает, что сказал директор. Ты, пусик, это имей в виду и никогда не
забывай.
- Подожди, - сказал Перец. - Я хочу с тобой посоветоваться. Вот эту
Директиву... этот бред я подписывать не буду.
- Как это - не будешь?
- А вот так. У меня рука не подымется - такое подписать.
Лицо Алевтины стало строгим.
- Пусик, - сказала она. - Ты не упирайся. Ты подпиши. Это же очень
срочно. Я тебе потом все объясню, а сейчас...
- Да что тут объяснять? - сказал Перец.
- Ну, раз ты не понимаешь, значит, тебе нужно объяснить. Вот я тебе
потом и объясню.
- Нет, ты мне сейчас объясни, - сказал Перец. - Если можешь, -
добавил он. - В чем я сомневаюсь.
- Ух ты, мой маленький, - сказала Алевтина и поцеловала его в висок.
Она озабоченно поглядела на часы. - Ну, хорошо, ну, ладно.
Она пересела на стол, подложила под себя руки и начала, глядя
прищуренными глазами поверх головы Переца:
- Существует административная работа, на которой стоит все. Работа
эта возникла не сегодня и не вчера, вектор уходит своим основанием далеко
в глубь времен. До сегодняшнего дня он овеществлен в существующих приказах
и директивах. Но он уходит и глубоко в будущее, и там он пока еще только
ждет своего овеществления. Это подобно прокладке шоссе по трассированному
участку. Там, где кончается асфальт, и спиной к готовому участку стоит
нивелировщик и смотрит в теодолит. Этот нивелировщик - ты. Воображаемая
линия, идущая вдоль оптической оси теодолита, есть неовеществленный
административный вектор, который из всех людей видишь только ты и который
именно тебе надлежит овеществлять. Понятно?
- Нет, - сказал Перец твердо.
- Это неважно, слушай дальше... Как шоссе не может свернуть
произвольно влево или вправо, а должно следовать оптической оси теодолита,
так и каждая очередная директива должна служить континуальным продолжением
всех предыдущих... Пусик, миленький, ты не вникай, я этого сама ничего не
понимаю, но это даже хорошо, потому что вникание порождает сомнение,
сомнение порождает топтание на месте, а топтание на месте это гибель всей
административной деятельности, а следовательно, и твоя, и моя, и вообще...
Это же азбука. Ни единого дня без директивы, и все будет в порядке. Вот
эта Директива о привнесении порядка - она же не на пустом месте, она же
увязана с предыдущей Директивой о неубывании, а та увязана с Приказом о
небеременности, а этот Приказ логически вытекает из Предписания о
чрезмерной возмутимости, а оно...
- Какого черта! - сказал Перец. - Покажи мне эти предписания и
приказы... Нет, лучше покажи мне самый первый приказ, тот, который в
глубине времен.
- Да зачем это тебе?
- То есть как - зачем? Ты говоришь, что они логично вытекают. Не верю
я этому!
- Пусенька, - сказала Алевтина. - Все это ты посмотришь. Все это я
тебе покажу. Все это ты прочитаешь своими близоруконькими глазками. Но ты
пойми: позавчера не было директивы, вчера не было директивы - если не
считать пустякового приказика о поимке машинки, да и то устного... Как ты
думаешь, сколько времени может стоять Управление без директив? С утра уже
сегодня неразбериха: какие-то люди ходят везде и меняют перегоревшие
лампочки, ты представляешь? Нет, пусик, ты как хочешь, а Директиву
подписать надо. Я ведь добра тебе желаю. Ты ее быстренько подпиши, проведи
совещание с завгруппами, скажи им что-нибудь бодрое, а потом я тебе
принесу все, что ты захочешь. Будешь читать, изучать, вникать... Хотя
лучше, конечно, не вникай.
Перец взялся за щеки и потряс головой. Алевтина живо соскочила со
стола, обмакнула перо в черепную коробку Венеры и протянула вставочку
Перецу.
- Ну, пиши, миленький, быстренько...
Перец взял перо.
- Но отменить-то ее можно будет потом? - спросил он жалобно.
- Можно, пусик, можно, - сказала Алевтина, и Перец понял, что она
врет. Он отшвырнул перо.
- Нет, - сказал он. - Нет и нет. Не стану я этого подписывать. На кой
черт я буду подписывать этот бред, если существуют, наверное, десятки
разумных и толковых приказов, распоряжений, директив, совершенно
необходимых, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО необходимых в этом бедламе...
- Например? - живо сказала Алевтина.
- Да господи... Да все, что угодно... Елки-палки... Ну хоть...
Алевтина достала блокнотик.
- Ну хотя бы... Ну хотя бы приказ, - с необычайной язвительностью
сказал Перец, - сотрудникам группы Искоренения самоискорениться в
кратчайшие сроки. Пожалуйста! Пусть все побросаются с обрыва... Или
постреляются... Сегодня же! Ответственный - Домарощинер... Ей богу, от
этого было бы больше пользы...
- Одну минуту, - сказала Алевтина. - Значит, покончить самоубийством
при помощи огнестрельного оружия сегодня до двадцати четырех ноль-ноль.
Ответственный - Домарощинер... - Она закрыла блокнот и задумалась. Перец
смотрел на нее с изумлением. - А что! - сказала она. - Правильно! Это даже
прогрессивнее... Миленький, ты пойми: не нравится тебе директива - не
надо. Но дай другую. Вот ты дал, и у меня больше нет к тебе никаких
претензий...
Она соскочила на пол и засуетилась, расставляя перед Перецом тарелки.
- Вот тут блинчики, вот тут варенье... Кофе в термосе, горячий, не
обожгись... Ты кушай, а я быстренько набросаю проект и через полчаса
принесу тебе.
- Подожди, - сказал ошеломленный Перец. - Подожди...
- Ты у меня умненький, - сказала Алевтина нежно. - Ты у меня молодец.
Только с Домарощинером будь поласковее.
- Подожди, - сказал Перец. - Ты что, смеешься?
Алевтина побежала к дверям, Перец устремился за нею с криком: "Не
сходи с ума!", Но схватить не успел. Алевтина скрылась, и на ее месте, как
призрак, возник из пустоты Домарощинер. Уже прилизанный, уже почищенный,
уже нормального цвета и по-прежнему готовый на все.
- Это гениально, - тихо сказал он, тесня Переца к столу, - это
блестяще. Это наверняка войдет в историю...
Перец попятился от него, как от гигантской сколопендры, наткнулся на
стол и повалил Тангейзера на Венеру.
11. КАНДИД
Он проснулся, открыл глаза и уставился в низкий, покрытый
известковыми натеками потолок. По потолку опять шли муравьи. Справа налево
нагруженные, слева направо порожняком. Месяц назад было наоборот, месяц
назад была Нава. А больше ничего не изменилось. Послезавтра мы уходим,
подумал он.
За столом сидел старец и смотрел на него, ковыряя в ухе. Старец
окончательно отощал, глаза у него ввалились, зубов во рту совсем не
осталось. Наверное, он скоро умрет, старец этот.
- Что же это ты, Молчун, - плаксиво сказал старец, - совсем у тебя
нечего есть. Как у тебя Наву отняли, так у тебя и еды в доме больше не
бывает. Ни утром не бывает, ни в обед, говорил же я тебе: не ходи, нельзя.
Зачем ушел? Колченога наслушался и ушел, а разве Колченог понимает, что
можно, а что нельзя? И Колченог этого не понимает, и отец Колченога такой
же был непонятливый, и дед его такой же, и весь их Колченогов род такой
был, вот они все и померли, и Колченог обязательно помрет, никуда не
денется... А может быть, у тебя, Молчун, есть какая-нибудь еда, может
быть, ты ее спрятал, а? Ведь многие прячут... Так если ты спрятал, то
доставай скорее, я есть хочу, мне без еды нельзя, я всю жизнь ем, привык
уже... А то Навы теперь у тебя нет, Хвоста тоже деревом убило... Вот у
кого еды всегда было много - у Хвоста! Я у него горшка по три сразу
съедал, хотя она всегда у него была недоброженная, скверная, потому его,
наверное, деревом и убило... Говорил я ему: нельзя такую еду есть...
Кандид встал и поискал по дому в потайных местечках, устроенных
Навой. Еды, действительно, не было. Тогда он вышел на улицу, повернул
налево и направился к площади, к дому Кулака. Старец плелся следом, хныкал
и жаловался. На поле нестройно и скучно покрикивали: "Эй, сей веселей,
вправо сей, влево сей..." В лесу откликалось эхо. Каждое утро Кандиду
теперь казалось, что лес придвинулся ближе. На самом деле этого не было, а
если и было, то вряд ли человеческий глаз мог бы это заметить. И мертвяков
в лесу, наверное, не стало больше, чем прежде, а казалось, что больше.
Наверное, потому, что теперь Кандид точно знал, кто они такие, и потому,
что он их ненавидел. Когда из леса появлялся мертвяк, сразу раздавались
крики: "Молчун! Молчун!". И он шел туда и уничтожал мертвяка скальпелем,
быстро, надежно, с жестоким наслаждением. Вся деревня сбегалась смотреть
на это зрелище и неизменно ахала в один голос и закрывалась руками, когда
вдоль окутанного паром туловища распахивался страшный белый шрам.
Ребятишки больше не дразнили Молчуна, они теперь боялись его до смерти,
разбегались и прятались при его появлении. О скальпеле в домах шептались
по вечерам, а из шкур мертвяков по указанию хитроумного старосты стали
делать корыта. Хорошие получались корыта, большие и прочные...
Посреди площади стоял торчком по пояс в траве Слухач, окутанный
лиловатым облачком, с поднятыми ладонями, со стеклянными глазами и пеной
на губах. Вокруг него толпились любопытные детишки, смотрели и слушали,
раскрывши рты, - это зрелище им никогда не надоедало. Кандид тоже
остановился послушать, и ребятишек как ветром сдуло.
- В битву вступают новые... - металлическим голосом бредил Слухач. -
Успешное передвижение... Обширные места покоя... Новые отряды подруг...
Спокойствие и слияние...
Кандид пошел дальше. Сегодня с утра голова у него была довольно
ясная, и он чувствовал, что способен думать, и стал думать, кто же он
такой, этот Слухач, и зачем он. Теперь имело смысл думать об этом, потому
что теперь Кандид уже кое-что знал, а иногда ему даже казалось, что он
знает очень много, если не все. В каждой деревне есть свой слухач, и у нас
есть слухач, и на Выселках, а старец хвастался, какой особенный был слухач
в той деревне, которая нынче грибная. Наверное, были времена, когда многие
люди знали, что такое Одержание, и понимали, о каких успехах идет речь; и
наверное, тогда ОНИ были в этом заинтересованы, а потом выяснилось, что
можно прекрасно обойтись без многих и многих, что все эти деревни -
ошибка, а мужики не больше чем козлы... Это произошло, когда научились
управлять лиловым туманом, и из лиловых туч вышли первые мертвяки... и
первые деревни очутились на дне первых треугольных озер... и возникли
первые отряды подруг... А слухачи остались, и осталась традиция, которую
не уничтожали просто потому, что ОНИ об этой традиции забыли. Традиция
бессмысленная, такая же бессмысленная, как весь этот лес, как все эти
искусственные чудовища и города, из которых идет разрушение, и эти жуткие
бабы-амазонки, жрицы партеногенеза, жестокие и самодовольные
повелительницы вирусов, повелительницы леса, разбухшие от парной воды... и
эта гигантская возня в джунглях, все эти Великие Разрыхления и
Заболачивания, чудовищная в своей абсурдности и грандиозности затея...
Мысли текли свободно и даже как-то машинально, за этот месяц они
успели проложить себе привычные и постоянные русла, и Кандид наперед знал,
какие эмоции возникнут у него в следующую секунду. У нас в деревне это
называется "думать". Вот сейчас возникнут сомнения... Я же ничего не
видел. Я встретил трех лесных колдуний. Но мало ли кого можно встретить в
лесу. Я видел гибель лукавой деревни, холм, похожий на фабрику живых
существ, адскую расправу с рукоедом... Гибель, фабрика, расправа... Это же
мои слова, мои понятия. Даже для Навы гибель деревни - это не гибель, а
Одержание... Но я-то не знаю, что такое Одержание. Мне это страшно, мне
это отвратительно, и все это просто потому, что мне это чуждо, и, может
быть, надо говорить не "жестокое и бессмысленное натравливание леса на
людей", а "планомерное, прекрасно организованное, четко продуманное
наступление нового на старое", "своевременно созревшего, налившегося силой
нового на загнившее бесперспективное старое..." Не извращение, а
революция. Закономерность. Закономерность, на которую я смотрю извне
пристрастными глазами чужака, не понимающего ничего и потому, именно
потому воображающего, что он понимает все и имеет право судить. Словно
маленький мальчик, который негодует на гадкого петуха, так жестоко
топчущего ногами бедную курочку...
Он оглянулся на Слухача. Слухач с обычным своим обалделым видом сидел
в траве и вертел головой, вспоминая, где он и что он. Живой радиоприемник.
Значит есть и живые радиопередатчики... И живые механизмы, и живые машины,
да, например, мертвяки... Ну почему, почему все это, так великолепно
придуманное, так великолепно организованное, не вызывает у меня ни тени
сочувствия - только омерзение и ненависть...
Кулак неслышно подошел к нему сзади и треснул его ладонью между
лопаток.
- Встал тут и глазеет, шерсть на носу, - сказал он. - Один вот тоже
все глазел, открутили ему руки-ноги, так больше не глазеет. Когда
уходим-то, Молчун? Долго ты мне будешь голову морочить? У меня ведь
старуха в другой дом ушла, шерсть на носу, и сам я третью ночь у старосты
ночую, а нынче вот думаю к Хвостовой вдове пойти ночевать. Еда вся до того
перепрела, что и старый пень этот уже жрать ее не желает, кривится,
говорит: перепрело у тебя все, не то что жрать - нюхать невозможно, шерсть
на носу... Только к Чертовым скалам я не пойду, Молчун, а пойду я с тобой
в Город, наберем мы там с тобой баб. Если воры встретятся, половину
отдадим, не жалко, шерсть на носу, а другую половину в деревню отведем,
пусть здесь живут, нечего им там плавать зря, а то одна тоже вот плавала,
дали ей хорошенько по соплям - больше не плавает и воды видеть не может,
шерсть на носу... Слушай, Молчун, а может, ты наврал про Город и про баб
этих? Или, может, привиделось тебе - отняли у тебя воры Наву, тебе с горя
и привиделось. Колченог вот не верит! Считает, что тебе привиделось. Какой
же это Город в озере, шерсть на носу, - все говорили, что на холме, а не в
озере. Да разве в озере можно жить, шерсть на носу? Мы же там все потонем,
там же вода, шерсть на носу, мало ли что там бабы, а я в воду даже за
бабами не полезу, я плавать не умею, да и зачем? Но я могу в крайнем
случае на берегу стоять, пока ты их из воды таскать будешь... Ты, значит,
в воду полезешь, шерсть на носу, а я на берегу останусь, и мы с тобой этак
быстро управимся...
- Ты дубину себе сломал? - спросил Кандид.
- А где я тебе в лесу дубину возьму, шерсть на носу? - возразил
Кулак. - Это на болото надо идти - за дубиной. А у меня времени нету, я
еду стерегу, чтобы старик ее не сожрал, да и зачем мне дубина, когда я
драться ни с кем не собираюсь... Один вот тоже дрался, шерсть на носу...
- Ладно, - сказал Кандид, - я тебе сам сломаю дубину. Послезавтра
выходим, не забудь.
Он повернулся и пошел обратно. Кулак не изменился. И никто не
изменился. Как он ни старался втолковать им, они ничего не поняли и,
кажется, ничему не поверили....
Мертвяки бабам служить не могут, это ты, Молчун, загнул, брат, втроем
не разогнуть. Бабы мертвяков до полусмерти боятся, ты на мою посмотри, а
потом рассказывай. А что деревня потонула, так это же Одержание произошло,
это ж всякий и без тебя знает, и при чем тут твои бабы - непонятно... И
вообще, Молчун, в Городе ты не был, чего уж там, признайся, мы не
обидимся, уж больно занятно ты рассказываешь. А только в Городе ты не был,
это мы все знаем, потому что кто в Городе побывает, обратно уже не
возвращается... И Наву твою никакие там не бабы, а просто воры отобрали,
наши воры, местные. Никогда бы тебе, Молчун, от воров не отбиться. Хотя
мужчина ты, конечно, смелый, и как ты с мертвяками обходишься - это просто
смотреть страшно...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг