- А зачем вам? - спросил тот, что был поменьше ростом.
Лицо этого человека показалось вдруг Андрею не таким уж незнакомым,
да и голос тоже. И почему-то стало неприятно и странно оттого, что этот
человек находится здесь. Нечего ему здесь было делать... Андрей насупился
и, стараясь говорить отрывисто и решительно, объяснил, кто он и что ему
нужно.
- Да вы заходите, - произнес полузнакомый человек. - Что это вы
стоите там в дверях?
Андрей вошел и огляделся, но он ничего не видел: перед глазами все
время маячило только это гладко выбритое скопческое лицо. Где же я его
видел? Неприятная какая-то личность... и опасная... Зря я сюда зашел,
только время теряю.
Маленький человек в котелке тоже пристально его рассматривал. Было
тихо. Высокие окна затянуты были тяжелыми портьерами, и шум снаружи едва
доносился сюда. Маленький человек в котелке вдруг легко вскочил и подошел
к Андрею вплотную. Серые глазки его, почти без ресниц, мигали, а от
верхней пуговицы пальто подскочил к самому подбородку и снова ушел вниз
могучий хрящеватый кадык.
- Главный редактор?.. - проговорил маленький человек, и тут Андрей
наконец узнал его и в обессиливающем томлении, теряя ощущение ног под
собою, понял, что узнан сам.
Скопческое лицо ощерилось, показывая редкие дурные зубы, маленький
человек присел, и Андрей ощутил жестокую боль в животе, словно у него
лопнули внутренности, и сквозь тошную муть в глазах увидел вдруг
навощенный пол... Бежать, бежать... Целый фейерверк вспыхнул у него в
мозгу, и над ним закачался, медленно поворачиваясь, далекий темный
потолок, испещренный трещинами... из наваливающейся душной тьмы
выскакивали раскаленные добела пики и втыкались в ребра... убьет... убьет
же!.. Голова вдруг распухла и, обдирая уши, полезла в какую-то узкую
вонючую щель, а громовой голос неторопливо говорил: "Спокойнее, Копчик,
спокойнее, не все сразу..." Андрей закричал изо всех сил, теплая густая
каша наполнила его рот, он захлебнулся, и его вырвало.
В комнате никого не было. Огромная портьера была отдернута, окно
распахнуто, тянуло сырым холодным воздухом, и слышался какой-то отдаленный
рев. Андрей с трудом поднялся на четвереньки и пополз вдоль стены. К
двери. Прочь отсюда...
В коридоре его снова вырвало. Он полежал немного в блаженном
изнеможении, затем попробовал подняться на ноги. Плохо мне, подумал он.
Ох, как мне плохо. Он сел и ощупал лицо. Лицо было влажное и липкое, и тут
он обнаружил, что смотрит только одним глазом. Болели ребра, трудно было
дышать. Болели челюсти, и ужасной, невыносимой болью сводило низ живота.
Сволочь, Копчик. Изуродовал меня... Андрей заплакал. Он сидел на полу в
пустом коридоре, прислонившись спиной к золоченым завитушкам, и плакал.
Ничего не мог с собой сделать. Плача, он с трудом задрал полу плаща и
полез рукой под брючный ремень. Болело ужасно, но не там, а выше. Весь
живот болел. Трусы были мокрые.
Кто-то, тяжело бухая сапогами, прибежал из глубины коридора и
остановился над ним. Какой-то полицейский - красный, распаренный, без
фуражки, с растерянными глазами. Постоял несколько секунд словно бы в
нерешительности и вдруг опрометью бросился бежать дальше, а из глубины
коридора уже бежал второй, на ходу сдирая с себя китель.
Тут до Андрея дошло, что там, откуда они бежали, стоит ревущий
многоголосый гомон. Тогда он с усилием поднялся и, придерживаясь за стену,
поплелся на этот гомон, все еще всхлипывая, со страхом ощупывая лицо и то
и дело останавливаясь, чтобы постоять, согнувшись и держась за живот.
Он добрался до лестницы и ухватился за скользкие мраморные перила.
Внизу в огромном вестибюле ворочалась густая человеческая каша. Совершенно
непонятно было, что там делается. Прожекторные лампы, установленные вдоль
галереи, озаряли холодным слепящим светом это месиво, в котором мелькали
разномастные бороды, форменные фуражки, золотые шнуры витых полицейских
аксельбантов, примкнутые штыки, растопыренные пятерни, бледные лысины, и
от всего этого поднимался к потолку теплый влажный смрад.
Андрей закрыл глаза, чтобы не видеть всего этого, и ощупью, перебирая
руками по перилам, кое-как, задом, боком, стал спускаться, сам не понимая,
зачем он это делает. Несколько раз он останавливался, чтобы отдышаться и
постонать, открывал глаза, глядел вниз, ему снова становилось невмоготу от
этого зрелища, он опять зажмуривался и опять принимался перебирать руками
по перилам. Уже внизу руки его ослабели окончательно, он сорвался и
прокатился по последним ступенькам до мраморной лестничной площадки,
украшенной гигантскими бронзовыми плевательницами. Сквозь муть и гомон он
услышал вдруг надсадный хриплый рев: "Гляди, да это же Андрюха!.. Ребята,
там наших насмерть убивают!.." Открыв глаза, он увидел совсем рядом дядю
Юру, всклокоченного, в растерзанной гимнастерке, глаза дикие, выкаченные,
борода растопырена, и он увидел, как дядя Юра поднял на вытянутых руках
свой пулемет и, не переставая реветь быком, ударил длинной очередью по
галерее, по прожекторам, по стеклам двусветного зала...
Потом были какие-то отрывочные впечатления, потому что сознание
приливало и отливало вместе с приливами и отливами боли и дурноты. Сначала
он обнаружил себя в центре вестибюля. Он, оказывается, упрямо полз на
карачках к далекой распахнутой двери, перебираясь через неподвижные тела,
оскользаясь руками в мокром и холодном. Кто-то однообразно стонал совсем
рядом, приговаривая: "О господи, о господи, господи..." На ковре было
полно осколков стекла, стреляных гильз, обломков штукатурки. В распахнутую
дверь ворвались с ревом и бежали прямо на него какие-то страшные люди с
горящими факелами в руках...
Потом он очутился снаружи, в портале. Он сидел, расставив ноги,
упираясь ладонями в холодный камень, и на коленях у него лежала винтовка
без затвора. Пахло свежим дымом, где-то на краю сознания грохотал пулемет,
дико визжали лошади, а он монотонно твердил вслух, втолковывая самому
себе: "Тут меня растопчут, тут меня обязательно растопчут..."
Но его не растоптали. Он очнулся уже на мостовой, в стороне от
лестницы. Он прижимался щекой к шершавому граниту, над ним светила ртутная
лампа, винтовки не было, и тела, кажется, тоже не было, он словно бы висел
в пустоте со щекой, прижатой к граниту, а на площади перед ним, как на
сцене, разыгрывалась некая диковинная трагедия.
Он увидел, как вдоль цепи фонарей, окаймлявших площадь, вдоль кольца
сцепившихся телег и повозок со звоном и лязгом мчится бронеавтомобиль, его
пулеметная башня ходит из стороны в сторону, обильно плюясь огнем,
светящиеся трассы мечутся по всей площади, а перед броневиком, задрав
голову, галопом скачет лошадь, волоча оборванные постромки... И вдруг из
гущи телег, наперерез броневику, выкатился фургон, крытый брезентом,
лошадь бешено рванулась в сторону и разбилась о фонарный столб, а броневик
резко затормозил, его занесло, и тут на открытое пространство выбежал
длинный человек в черном, взмахнул рукой и плашмя упал на асфальт. Под
броневиком вспыхнуло пламя, раскатился гулкий удар, и железная махина
грузно осела назад. Человек в черном уже снова бежал. Он обогнул броневик,
сунул что-то в смотровую амбразуру водителя и отскочил в сторону, и тогда
Андрей увидел, что это Фриц Гейгер, а амбразура озарилась изнутри, в
броневике грохнуло, и из амбразуры вылетел длинный коптящий язык пламени.
Фриц, пригнувшись, на полусогнутых ногах и растопырив длинные, до земли,
руки, боком, как краб, двигался вокруг машины, и тут бронированная дверца
распахнулась, на асфальт вывалился охваченный пламенем лохматый тюк и с
пронзительным воем стал кататься, рассыпая искры...
Потом снова был обморок, словно занавес опустился, и какие-то
свирепые голоса, и нечеловеческие визги, и топот множества ног. От
горящего броневика несло вонью раскаленного железа и бензина. Фриц Гейгер
в окружении толпы людей с белыми повязками на рукавах, возвышаясь над ними
на целую голову, выкрикивал команды, резко взмахивал, показывая в разные
стороны, длинными руками, лицо и белобрысые растрепанные волосы были у
него покрыты копотью. Другие люди с белыми повязками облепили фонари перед
входом в мэрию, лезли зачем-то наверх и спускали оттуда, сверху, длинные,
мотающиеся под ветром веревки. Кого-то волокли по лестнице, отбивающегося,
дрыгающего ногами, кто-то все визжал высоким бабьим голосом так, что
закладывало уши, и вдруг лестница вся покрылась народом, замелькали черные
бородатые лица, залязгало оружие. Визг прекратился, темное тело поползло
вверх вдоль фонарного столба, судорожно дергаясь и извиваясь. Из толпы
ударили выстрелы, дергающиеся ноги обмякли, вытянулись, и темное тело
начало медленно крутиться в воздухе.
А потом Андрей очнулся уже от ужасной тряски. Голова его моталась на
жестких пахучих узлах, он куда-то ехал, везли его куда-то, и знакомый
остервенелый голос выкрикивал: "Н-но! Н-но, лярва, т-твою!.. Пошла!" А
прямо перед ним на фоне черного неба горела мэрия. Жаркие языки вырывались
из окон, сыпали искры в черноту, и видно было, как слегка покачиваются,
свешиваясь с фонарных столбов, длинные вытянутые тела.
2
Вымытый и переодетый, с повязкой через правый глаз, Андрей полулежал
в кресле и угрюмо смотрел, как дядя Юра и Стась Ковальский, у которого
голова была тоже обмотана бинтом, жадно хлебают прямо из кастрюли какое-то
дымящееся варево. Заплаканная Сельма сидела рядом с ним, судорожно
вздыхала и все пыталась взять его за руку. Волосы ее были растрепаны,
краска с ресниц измазала щеки, лицо было опухшее и все горело красными
пятнами. И дико выглядел на ней легкомысленный прозрачный халатик, спереди
весь мокрый от мыльной воды.
- ...Это он забить тебя хотел, - объяснял Стась, не переставая
хлебать. - Нарочно тебя так, понимаешь, аккуратно обрабатывал, чтобы
надольше хватило. Я эту штуку знаю, меня голубые гусары тоже вот так же
обрабатывали. Только я весь курс, понимаешь, прошел - уже меня ногами
топтать стали, да тут, слава божьей матери, оказалось, что я не тот,
другого им надо было...
- Нос сломали - это ерунда, - подтверждал дядя Юра. - Нос не это
самое... и сломанный сойдет... А ребро... - Он махнул рукой с ложкой. - Я
их сколько себе ломал, ребер этих. Главное - кишки целы,
печенки-селезенки...
Сельма судорожно вздохнула и снова попыталась взять Андрея за руку.
Он посмотрел на нее и сказал:
- Хватит реветь. Поди переоденься, и вообще...
Она послушно встала и вышла в другую комнату. Андрей пошарил во рту
языком, нащупал еще что-то твердое и вытолкнул на палец.
- Пломбу выбил, - проговорил он.
- Ну да? - удивился дядя Юра.
Андрей показал. Дядя Юра присмотрелся и покачал головой. Стась тоже
покачал головой и сказал:
- Редкий случай. А только я, когда отлеживался, - три месяца, знаешь
ли, отлеживался, - так я все больше зубы сплевывал. Баба мне ребра парила
каждый день. Умерла потом, а я вот видишь - жив. И хоть бы хрен.
- Три месяца! - сказал дядя Юра с презрением. - Мне когда задницу
оторвало под Ельней, я полгода по госпиталям мотался. Это же жуткая вещь,
браток, когда ягодицу оторвет. Там, понимаешь, в ягодице, все главные
сосуды сплетаются. А мне по касательной как шваркнет болванкой!.. Ребята,
спрашиваю, что же это такое, где же задница-то? А мне, веришь, штаны
содрало начисто по самые голенища, как не было штанов... в голенищах еще
что-то осталось, а сверху - ну ничего!.. - Он облизал ложку. - Федьке
Чепареву тогда голову оторвало, - сообщил он. - Той же болванкой и
оторвало...
Стась тоже облизал ложку, и некоторое время они сидели молча и
глядели в кастрюлю. Потом Стась деликатно кашлянул и снова запустил ложку
в пар. Дядя Юра последовал его примеру.
Вернулась Сельма. Андрей взглянул на нее и отвел глаза. Вырядилась,
дура. Серьги свои гигантские нацепила, декольте, намазалась опять, как
шлюха... Шлюха и есть... Не мог он на нее смотреть, ну ее к черту совсем.
Сначала этот срам в прихожей, а потом срам в ванной, когда она, рыдая в
голос, стягивала с него обмоченные трусы, а он глядел на сине-черные пятна
у себя на животе и боках и опять плакал - от жалости к себе и от
бессилия... И конечно же пьяна, опять пьяна, каждый божий день она пьяна,
и сейчас, пока переодевалась, обязательно хлебнула из горлышка...
- Врач этот... - сказал дядя Юра задумчиво. - Ну, лысый этот, который
сейчас приходил, - где это я его видел?
- Очень может быть, у нас и видели, - сказала Сельма, улыбаясь
обольстительно. - Он в соседнем подъезде живет. Кем он сейчас работает,
Андрей?
- Кровельщиком, - мрачно сказал Андрей.
Она напропалую спала с этим лысым доктором, весь дом знал. Он и не
скрывался особенно. Да и никто не скрывался, впрочем.
- Как так - кровельщиком? - поразился Стась, не донеся ложку до усов.
- А вот так, - сказал Андрей. - Крыши кроет, баб кроет... - Он с
кряхтением поднялся, полез в комод и вытащил сигареты. Опять двух пачек не
хватало.
- Баб-то ладно... - ошарашенно бормотал Стась, потряхивая ложкой над
кастрюлей. - Крыши-то как? А ежели он сорвется? Врач ведь...
- А они вечно что-нибудь в Городе придумают, - ядовито сказал дядя
Юра. Он сунул было ложку за голенище, но спохватился и положил ее на стол.
- Это как у нас в Тимофеевке, сразу после войны, прислали в один колхоз
председателем грузина, политрука бывшего...
Зазвенел телефон. Сельма взяла трубку.
- Да, - сказала она. - Д-да... Нет, он болен, не может подойти...
- Дай сюда трубку, - сказал Андрей.
- Это из газеты, - сказала Сельма шепотом, прикрывши микрофон
ладонью.
Андрей протянул руку.
- Дай трубку! - повторил он, повысив голос. - И не имей привычки за
других расписываться!
Сельма отдала ему трубку и схватила пачку сигарет. Руки у нее
тряслись, губы - тоже.
- Воронин слушает, - сказал Андрей.
- Андрей? - Это был Кэнси. - Куда ты провалился? Я тебя всюду ищу.
Что делать? В городе фашистский переворот.
- Почему - фашистский? - ошеломленно спросил Андрей.
- Ты придешь в редакцию? Или ты правда болен?
- Приду, конечно, приду, - сказал Андрей. - Ты объясни...
- У нас списки, - торопливо проговорил Кэнси. - Спецкоры и все такое
прочее... Архивы...
- Понял, - сказал Андрей. - Только почему ты думаешь, что фашистский?
- Я не думаю, я знаю, - нетерпеливо сказал Кэнси.
Андрей стиснул зубы, закряхтел.
- Подожди, - сказал он с раздражением. - Не пори горячку... - Он
лихорадочно соображал. - Ладно, ты все подготовь, а я сейчас выхожу.
- Давай, - сказал Кэнси. - Только осторожнее на улицах.
Андрей бросил трубку и повернулся к фермерам.
- Ребята, - сказал он, - ехать надо. Подвезете до редакции?
- Отчего же, подвезем... - отозвался дядя Юра. Он уже поднимался
из-за стола, на ходу заклеивая козью ножку. - Давай-ка, Стась, вставай,
нечего тут рассиживаться. Мы тут с тобой рассиживаемся, а они там,
понимаешь, власть берут.
- Да, - сокрушенно согласился Стась, тоже поднимаясь. - Ерунда
какая-то получается. Всю головку вроде бы сняли, всех поперевешали, а
солнца все равно ни хрена нет... Еж твою двадцать, куда это я машинку свою
сунул?..
Он шарил по всем углам, отыскивая свой уродец автомат, дядя Юра,
попыхивая козьей ножкой, неторопливо натягивал поверх гимнастерки рваный
ватник, и Андрей тоже было поднялся одеваться, но натолкнулся на Сельму.
Сельма стояла, загораживая ему дорогу, очень бледная и очень решительная.
- Я с тобой! - заявила она тем самым особенным наглым высоким
голосом, которым обычно затевала свару.
- Пусти, - сказал Андрей, пытаясь отстранить ее здоровой рукой.
- Я тебя никуда не пущу, - сказала Сельма. - Или ты берешь меня с
собой, или ты остаешься дома!
- Уйди с дороги! - заорал Андрей, срываясь. - Тебя только там не
хватало, дура!
- Не пу-щу! - сказала Сельма с ненавистью.
Тогда Андрей, не разворачиваясь, но очень сильно ударил ее ладонью по
щеке. Наступила тишина. Сельма не шевельнулась, только белое лицо ее с
вытянутыми в ниточку губами снова пошло красными пятнами. Андрей
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг