меня ошеломили сегодня, но я все равно с вами. А может быть, именно
поэтому с вами. Если понадобится, я даже откажусь от выпивки и закуски...
Не забывайте только, что старые миры приходилось разрушать именно потому,
что они мешали... мешали строить новое, не любили новое, давили его...
- Нынешний старый мир, - загадочно сказал Бол-Кунац, - нам мешать не
станет. Он будет даже помогать. Прежняя история прекратила течение свое,
не надо на нее ссылаться.
- Что ж, тем лучше, - сказал Виктор устало. - Очень рад, что у вас
так удачно все складывается...
Славные мальчики и девочки, подумал он. Странные, но славные. Жалко
их, вот что... подрастут, полезут друг на друга размножаться, и начнется
работа за хлеб насущный... Нет, подумал он с отчаянием. Может быть, и
обойдется... Он сгреб со стола записки. Их накопилось довольно много: "Что
такое факт?", "Может ли считаться честным и добрым человек, который
работает на войну?", "Почему вы так много пьете?", "Ваше мнение о
Шпенглере?"...
- Тут у меня несколько вопросов, - сказал он. - Не знаю, стоит ли
теперь...
Прыщавый нигилист поднялся и сказал:
- Видите ли, господин Банев, я не знаю, что там за вопросы, дело-то в
том, что это, в общем, не важно. Мы просто хотели познакомиться с
современным известным писателем. Каждый известный писатель выражает
идеологию общества или части общества, а нам нужно знать идеологию
современного общества. Теперь мы знаем больше, чем до встречи с вами.
Спасибо.
В зале зашевелились, загомонили: "Спасибо... Спасибо, господин
Банев...", стали подниматься, выбираться со своих мест, а Виктор стоял,
стиснув в кулаке записки, и чувствовал себя болваном и знал, что красен,
что вид имеет растерянный и жалкий, но он взял себя в руки, сунул записки
в карман и спустился со сцены.
Самым трудным было то, что он так и не понял, как следует относиться
к этим деткам. Они были ирреальны, они были невозможны, их высказывания,
их отношение к тому, что он думал, и к тому, что он говорил, не имело
никаких точек соприкосновения с торчащими косичками, взлохмаченными
вихрами, с плохо отмытыми шеями, с цыпками на худых руках, писклявым
шумом, который стоял вокруг. Словно какая-то сила, забавляясь, совместила
в пространстве детский сад и диспут в научной лаборатории. Совместила
несовместимое. Наверное, именно так чувствовала та подопытная кошка,
которой дали кусочек рыбки, почесали за ухом и в тот же момент ударили
электрическим током, взорвали под носом пороховой заряд и ослепили
прожектором... Да, сочувственно сказал Виктор кошке, состояние которой он
представлял себе сейчас очень хорошо. Наша с тобой психика к таким шокам
не приспособлена, мы с тобой от таких шоков и помереть можем...
Тут он обнаружил, что завяз. Его обступили и не давали пройти. На
мгновение его охватил панический ужас. Он бы не удивился, если бы сейчас
молча и деловито они навалились и принялись вскрывать его на предмет
исследования идеологии... Но они не хотели его вскрывать. Они протягивали
ему раскрытые книжки, дешевые блокнотики, листки бумаги. Они лепетали:
"Автограф, пожалуйста!" Они пищали: "Вот здесь, пожалуйста!" Они сипели
ломающимися голосами: "Будьте добры, господин Банев!"
И он достал авторучку и принялся свинчивать колпачок, с интересом
постороннего прислушиваясь к своим ощущениям, и он не удивился, ощутив
гордость. Это были призраки будущего, и пользоваться у них известностью
было все-таки приятно.
6
У себя в номере он сразу полез в бар, налил джину и выпил залпом, как
лекарство. С волос по лицу и за шиворот стекала вода - оказывается он
забыл надеть капюшон. Брюки промокли по колено и облепили ноги - вероятно,
он шагал, не разбирая дороги, прямо по лужам. Зверски хотелось курить, он
ни разу не закурил за эти два с лишним часа...
Акселерация, твердил он про себя, когда сбрасывал прямо на пол мокрый
плащ, переодевался, вытирая голову полотенцем. Это всего лишь акселерация,
- успокаивал он себя, раскуривая сигарету и делая первые жадные затяжки.
Вот она, акселерация в действии, с ужасом думал он, вспоминая уверенные
детские голоса, твердившие ему невозможные вещи. Боже, спаси взрослых
боже, спаси их родителей, просвети и сделай умнее, сейчас самое время...
Для твоей же пользы прошу тебя, боже, а то построят они тебе вавилонскую
башню, надгробный памятник всем дуракам, которых ты выпустил на эту землю
плодиться и размножаться, не продумав как следует последствий
акселерации... Простак ты, братец...
Виктор выплюнул на ковер окурок и раскурил новую сигарету. Чего это я
разволновался? - подумал он. - Фантазия разыгралась... Ну, дети, ну,
акселерация, ну не по годам развитые. Что я, не по годам развитых детей не
видел? Откуда взял я, что они все это сами выдумали? Нагляделись в городе
всякой грязи, начитались книжек, все упростили и пришли, естественно, к
выводу, что надобно строить новый мир. И совсем не все они такие. Есть у
них атаманы, крикуны - Бол-Кунац, прыщавый этот... и еще хорошенькая
девчушка. Заводилы. А остальные - дети как дети, сидели, слушали и
скучали... Он знал, что это неправда. Ну, положим, не скучали, слушали с
интересом, - все-таки провинция, известный писатель... Черта с два в их
возрасте я стал бы читать мои книги. Черта с два в их возрасте я пошел бы
куда-нибудь, кроме кино с пальбой или проезжего цирка любоваться на ляжки
канатоходицы. Глубоко начхать мне было бы на старый мир, и на новый мир, я
об этом представления не имел - футбол до полного изнеможения, или
вывинтить где-нибудь лампочку и ахнуть об стену, или подстеречь
какого-нибудь Гогочку и начистить ему рыло... Виктор откинулся в кресле и
вытянул ноги. Мы все вспоминаем события счастливого детства с умилением и
уверены, что со времен Тома Сойера так было, есть и будет. Должно быть. А
если не так, значит ребенок ненормальный, вызывает со стороны легкую
жалость, а при непосредственном столкновении - педагогическое негодование.
А ребенок кротко смотрит на тебя и думает: ты, конечно, взрослый,
здоровенный, можешь меня выпороть, однако, как ты был с самого детства
дураком, так и остался, и помрешь дураком, но тебе этого мало, ты еще и
меня дураком хочешь сделать...
Виктор налил себе еще джину и начал вспоминать, как все было, и ему
пришлось сделать последний глоток, чтобы не сгореть от сраму. Как он
приперся к этим ребятишкам, самовлюбленный и самоуверенный, сверху-вниз
смотрящий, надутый остолоп, как он сразу начал с достижений современной
науки, и как его осадили, но он не успокоился и продолжал демонстрировать
свою острую интеллектуальную недостаточность, как его честно пытались
направит на путь истинный, и ведь предупреждали, но он все нес банальщину
и тривиальщину, все воображал, что кривая вывезет - что чего там, и так
сойдет - а когда ему, наконец, потеряв терпение, надавали по морде, он
малодушно ударился в слезы и стал жаловаться, что с ним плохо
обращаются... и как он постыдно возликовал, когда они из жалости стали
брать у него автографы... Виктор зарычал, поняв, что о сегодняшнем он,
несмотря на свою натужную честность, никогда и никому не осмелится
рассказать и что через каких-нибудь полчаса из соображения сохранения
душевного равновесия он хитро повернет все так, будто учиненное сегодня
над ним плоходействие было величайшим триумфом в его жизни или во всяком
случае довольно обычной и не слишком интересной встречей с периферийными
вундеркиндами, которые - что с них взять? - дети, а потому неважно
разбираются в литературе и в жизни... Меня бы в департамент просвещения, -
подумал он с ненавистью. - Там такие всегда были нужны... Одно утешение,
подумал он, этих ребятишек пока еще очень мало, и если акселерация пойдет
даже нынешними темпами, то к тому времени, когда их будет много, я уже,
даст бог, благополучно помру. Как это славно - вовремя помереть!..
В дверь постучали. Виктор крикнул "Да!", и вошел Павор в стеганом
бухарском халате, растрепанный, с распухшим носом.
- Наконец-то, - сказал он насморочным голосом, сел напротив, извлек
из-за пазухи большой мокрый платок и принялся сморкаться и чихать. Жалкое
зрелище - ничего и не осталось от прежнего Павора.
- Что "наконец-то"? - спросил Виктор. - Джину хотите?
- Ох, не знаю... - отозвался Павор, хихикая и всхрапывая. - Меня этот
город доконает... Р-р-рум-чх-х-чих! Ох...
- Будьте здоровы, - сказал Виктор. Павор уставился на него
слезящимися глазами.
- Где вы пропадаете? - спросил он капризно. - Я три раза к вам
толкался, хотел взять что-нибудь почитать. Погибаю ведь, одно занятие
здесь - читать и сморкаться... В гостинице ни души, к швейцару обратился,
так он мне, дурень старый, телефонную книгу предложил и старые
проспекты... "Посетите наш солнечный город". У вас есть что-нибудь
почитать?
- Вряд ли, - сказал Виктор.
- Какого черта, вы же писатель! Ну, я понимаю, других вы никогда не
читаете, но себя то уж наверняка много перелистываете... Вокруг только и
говорят: Банев, Банев... Как там у вас называется? "Смерть после полудня"?
"Полночь после смерти"? Не помню...
- "Беда приходит в полночь", - сказал Виктор.
- Вот-вот. Дайте почитать.
- Не дам. Нету, - решительно сказал Виктор. - А если бы и была, все
равно не дал бы. Вы бы мне ее всю засморкали. Да и не поняли бы там
ничего.
- Почему это - не понял бы? - осведомился Павор с возмущением. - Там
у вас, говорят, из жизни гомосексуалистов, чего же тут не понять?
- Сами вы... - сказал Виктор. - Давайте лучше джину выпьем. Вам с
водой?
Павор чихнул, заворчал, в отчаянии оглядел комнату, закинул голову и
снова чихнул.
- Башка болит, - пожаловался он. - Вот здесь... А где вы были?
Говорят, встречались с читателями. С местными. С местными
гомосексуалистами?
- Хуже, - сказал Виктор. - Я встречался с местными вундеркиндами. Вы
знаете, что такое акселерация?
- Акселерация? Это что-то связанное с преждевременным созреванием?
Слыхал. Об этом одно время шумели, но потом в нашем департаменте создали
комиссию, и она доказала, что это есть результат личной заботы господина
Президента о подрастающем поколении львов и мечтателей, так что все стало
на свои места. Но я-то знаю, о чем вы говорите, я этих местных
вундеркиндов видел. Упаси бог от таких львов, ибо место им в кунсткамере.
- А может быть, это нам с вами место в кунсткамере? - возразил
Виктор.
- Может быть, - согласился Павор. - Только акселерация здесь не при
чем. Акселерация - дело биологическое и физиологическое. Возрастание веса
новорожденных, потом они вымахивают метра на два, как жирафы, и в
двенадцать лет уже готовы размножаться. А здесь - система воспитания,
детишки самые обыкновенные, а вот учителя у них...
- Что - учителя?
Павор чихнул.
- А вот учителя - необыкновенные, - сказал он гнусаво.
Виктор вспомнил директора гимназии.
- Что же в здешних учителях необыкновенного? - спросил он. Что они
ширинку забывают расстегнуть?
- Какую ширинку? - спросил Павор, озадаченно воззрившись на Виктора.
- У них и ширинок-то никаких нет.
- А еще что? - спросил Виктор.
- В каком смысле?
- Что у них еще необыкновенного?
Павор долго сморкался, а Виктор посасывал джин и смотрел на него с
жалостью.
- Ни черта, я вижу, вы не знаете, - сказал Павор, разглядывая
засморканный платок. - Как справедливо утверждает господин Президент,
главное свойство наших писателей - это хроническое незнание жизни и
оторванность от интересов народа, нации... Вот вы здесь уже больше недели.
Были вы где-нибудь, кроме кабака и санатория? Говорили вы с кем-нибудь,
кроме этой пьяной скотины Квадриги? Черт знает, за что вам деньги
платят...
- Ну, ладно, хватит, - сказал Виктор. - Хватит с меня и газет. Тоже
мне - критик в соплях, учитель без ширинки...
- А-а, не любите? - сказал Павор с удовлетворением. - Так и быть, не
буду... Расскажите, как вы встречались с вундеркиндами.
- Да, ну что там рассказывать, - сказал Виктор. - Вундеркинды как
вундеркинды...
- А все-таки?
- Ну, я пришел. Задали мне несколько вопросов. Интересные вопросы,
вполне взрослые... - Виктор помолчал. - В общем, если говорить честно, мне
там здорово всыпали...
- А какие вопросы? - спросил Павор. Он смотрел на Виктора с искренним
интересом, и, кажется, с сочувствием.
- Дело не в вопросах, - вздохнул Виктор. - Если говорить откровенно,
меня больше всего поразило, что они как взрослые, да еще не просто как
взрослые, а как взрослые высокого класса... Адское какое-то, болезненное
несоответствие... - Павор сочувственно кивал. - Словом, плохо мне там
было, - сказал Виктор. - Неохота вспоминать.
- Понятно, - сказал Павор. - Не вы первый, не вы последний. Должен
вам сказать, что родители двенадцатилетнего ребенка - это всегда существа
довольно жалкие, обремененные кучей забот. Но здешние родители - это
что-то особенное. Они мне напомнили тылы оккупационной армии в районе
активных партизанских действий... Ну, а о чем вас все-таки спрашивали?
- Да спрашивали, что такое прогресс, - сказал Виктор горестно.
- Так. И что же такое по-ихнему прогресс?
- А по-ихнему прогресс - это очень просто. Загнать нас всех в
резервации, чтобы не путались под ногами, а самим на свободе изучать
Зурзмансора и Шпенглера. Такое у меня, во всяком случае, впечатление.
- Что же, очень даже может быть, - сказал Павор. - Каков поп, таков и
приход. Вот вы говорите: акселерация, Зурзмансор... А вы знаете, что
говорит по этому поводу нация?
- Кто-кто?
- Нация!.. Она говорит, что все беды от мокрецов. Дети свихнулись -
от мокрецов...
- Это потому, что в городе нет евреев, - заметил Виктор. Потом он
вспомнил мокреца, который пришел в зал, и как дети встали, и какое лицо
было у Ирмы. - Вы это серьезно? - спросил он.
- Это не я, - сказал Павор. - Это голос нации. Вокс попули. Киски из
города сбежали, а детишки обожают мокрецов, шляются к ним в лепрозорий,
днюют и ночуют там, отбились от рук, никого не слушаются. Воруют у
родителей деньги и покупают книги... Говорят, сначала родители очень
радовались, что дети не рвут штанов, лазая по заборам, а тихо сидят дома и
почитывают книжки. Тем более, что погода плохая. Но теперь уже все видят,
к чему это привело и то это затеял. Теперь уже никто больше не радуется.
Однако мокрецов по старинке боятся и только рычат им вслед...
Голос нации, подумал Виктор. Голос Лолы и господина бургомистра.
Слыхали мы этот голос... Кошки, дожди, телевизоры. Кровь христианских
младенцев...
- Я не понимаю, - сказал он. - Вы это серьезно или от скуки?
- Это не я! - сказал Павор проникновенно. - Так говорят в городе.
- Как говорят в городе, мне ясно, - сказал Виктор. - А вы-то сами что
об этом думаете?
Павор пожал плечами.
- Течение жизни, - туманно сказал он. Трепотня пополам с истиной. -
Он посмотрел на Виктора поверх платка. - Не считайте меня идиотом, -
сказал он, - вспомните лучше детей, где вы еще видели таких детей? Или, по
крайней мере, столько таких детей?
Да, подумал Виктор, таких детей... Кошки кошкам, но этот мокрец в
зале - это вам не кошка пополам с дождем... Есть такое выражение: лицо,
освещенное изнутри. Именно такое лицо было у Ирмы, а когда она
разговаривает со мной, лицо ее освещено только снаружи. А с матерью она
вообще не разговаривает - цедит сквозь зубы что-то брезгливо -
снисходительное... Но если это так, если это правда, а не грязная
болтовня, то выглядит это крайне нечист плотно. Что им нужно от детей? Они
же больные люди, обреченные... И вообще, что за свинство - настраивать
детей против родителей, даже против таких родителей, как мы с Лолой.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг