Он сел. Виктор сунул руки в карманы и снова прошелся по сцене.
Становилось интересно, или, во всяком случае, необычно.
- А может быть, вас интересуют литературные анекдоты? - вкрадчиво
спросил он. - Как я охотился с Хемингуэем. Как Эренбург подарил мне
русский самовар. Или что мне сказал Зурзмансор, когда мы встретились с ним
в трамвае...
- Вы действительно встречались с Зурзмансором? - спросили из зала.
- Нет, я шучу, - сказал Виктор. - Так что насчет литературных
анекдотов?..
- Можно вопрос? - сказал, воздвигаясь, прыщавый мальчик.
- Да, конечно.
- Какими бы вы хотели видеть нас в будущем?
Без прыщей, мелькнуло в голове у Виктора, но он отогнал эту мысль
потому что понял: становится жарко. Вопрос был сильный. Хотел бы я, чтобы
кто-нибудь сказал мне, каким я хочу видеть себя в настоящем, подумал он.
Однако надо было отвечать.
- Умными, - сказал он наугад. - Честными. Добрыми... Хотел бы, чтобы
вы любили свою работу... и работали бы на благо людей (Несу, подумал он.
Да и как не нести?) Вот примерно так...
Зал тихонько зашумел, потом кто-то спросил, не вставая:
- Вы действительно считаете, что солдат главнее физика?
- Я?! - возмутился Виктор.
- Так я понял из вашей повести "Беда приходит ночью". - Это был
белобрысый клоп десяти лет от роду. Виктор крякнул. "Беда" могла быть
плохой книгой и могла быть хорошей книгой, но она ни при каких
обстоятельствах не была детской книгой, что в ней ни один из критиков не
разобрался: все сочли ее порнографическим чтивом, подрывающим мораль и
национальное самосознание. И что самое ужасное, белобрысый клоп имел
основание полагать, что автор "Беды" считает солдата "главнее" физика - во
всяком случае, в некоторых отношениях.
- Дело в том, - сказал Виктор проникновенно, - что... как бы тебе
сказать... Всякое бывает.
- Я вовсе не имею в виду физиологию, - возразил белобрысый клоп. - Я
говорю о концепции книги. Может быть, "главнее" - не то слово...
- Я тоже не имею в виду физиологию, - сказал Виктор. - Я хочу
сказать, что бывают ситуации, когда уровень знаний не имеет значения.
Бол-Кунац принял из зала две записки и передал их ему: "Может ли считаться
честным и добрым человек, который разбогател и работает на войну" и "Что
такое умный человек?" Виктор начал со второго вопроса - он был проще.
- Умный человек, - сказал он, - это тот человек, который сознает
несовершенство, незаконченность своих знаний, стремится их пополнить и в
этом преуспевает... Вы со мной согласны?
- Нет, - сказала, приподнявшись, хорошенькая девочка.
- А в чем дело?
- Ваше определение не функционально. Любой дурак, пользуясь этим
определением, может полагать себя умным. Особенно, если окружающие
поддерживают его в этом мнении.
Да, подумал Виктор. Его охватила легкая паника. Это тебе не с
братьями-писателями разговаривать.
- В какой-то степени вы правы, - сказал он, неожиданно для себя
переходя на "вы". - Но дело в том, что вообще-то "дурак" и "умный" -
понятия исторические и, скорее, субъективные.
- Значит, вы сами не беретесь отличить дурака от умного? - это из
задних рядов - смуглое существо с прекрасными библейскими глазами,
остриженное наголо.
- Отчего же, - сказал Виктор, - берусь. Но я не уверен, что вы всегда
согласитесь со мной. Есть старый афоризм: дурак - это инакомыслящий... -
Обычно это присловье вызывало у слушателей смех, но сейчас зал молчал и
ждал продолжения. - Или инакочувствующий, - добавил Виктор.
Он остро ощущал разочарование зала, но он не знал, что еще сказать.
Контакта не получалось, как правило, аудитория легко переходит на позиции
выступающего, соглашаясь с его суждениями, и всем становилось ясно, что
здесь, в этом зале дураков нет. В худшем случае аудитория не соглашалась и
настраивалась враждебно, но и тогда бывало легко, потому что оставалась
возможность язвить и высмеивать, а одному спорить со многими не трудно,
так как противники всегда противоречат друг другу, и среди них всегда
найдется самый шумный и самый глупый, на котором можно плясать ко
всеобщему удовольствию.
- Я не совсем понимаю, - произнесла хорошенькая девочка. Вы хотите,
чтобы мы были умными, то есть, согласно вашему же афоризму, мыслить и
чувствовать так же, как вы. Но я прочла все ваши книги и нашла в них
только отрицание. Никакой позитивной программы. С другой стороны, вам
хотелось бы, чтобы мы работали на благо людей. То есть фактически на благо
тех грязных и неприятных типов, которыми наполнены ваши книги. А ведь вы
отражаете действительность, правда?
Виктору показалось, что он нащупал, наконец, под ногами дно.
- Видите ли, - сказал он, - под работой на благо людей я как раз
понимаю превращение людей в чистых и приятных. И это мое пожелание не
имеет никакого отношения к моему творчеству. В книгах я пытаюсь изображать
все, как оно есть, я не пытаюсь учить или показывать, что нужно делать. В
лучшем случае я показываю объект приложения сил, обращаю внимание на то, с
чем нужно бороться. Я не знаю, как изменить людей, если бы я знал, я бы
был не модным писателем, а великим педагогом или знаменитым
психосоциологом. Художественной литературе вообще противопоказано поучать
и вести, предлагать конкретные пути, создавать конкретную методологию. Это
можно видеть на примере крупнейших писателей. Я преклоняюсь перед Львом
Толстым, но только до тех пор, пока он является своеобразным, уникальным
по отражательному таланту зеркалом действительности. А как только он
начинает учить меня ходить босиком и подставлять щеку, меня охватывает
жалость и тоска... Писатель - это прибор, показывающий состояние общества,
и лишь в ничтожной степени - орудие для изменения общества. История
показывает, что общество изменяют не литературой, а реформами и
пулеметами, а сейчас еще и наукой. Литература в лучшем случае показывает,
в кого надо стрелять или что нуждается в изменении... - Он сделал паузу,
вспомнив о том, что есть еще Достоевский и Фолкнер. Но пока он придумывал,
как бы ввернуть насчет роли литературы в изучении подноготной индивидуума,
из зала сообщили:
- Простите, но все это довольно тривиально. Дело ведь не в этом. Дело
в том, что изображаемые вами объекты совсем не хотят, чтобы их изменили. И
потом они настолько запущены, так безнадежны, что их не хочется изменять.
Понимаете, они не стоят этого. Пусть уж себе догнивают - они ведь не
играют никакой роли. На благо кого же мы должны по-вашему, работать.
- Ах вот вы о чем? - медленно сказал Виктор.
До него вдруг дошло: боже мой, да ведь эти сопляки всерьез полагают,
что я пишу только о подонках, что я всех считаю подонками, но они же
ничего не поняли, да и откуда им понять, это же дети, странные дети,
болезненно - умные дети, но всего лишь дети, с детским жизненным опытом и
с детским знанием людей плюс куча прочитанных книг, с детским идеализмом и
с детским стремлением разложить все это по полочкам с табличками "плохо" и
"хорошо". Совершенно как братья-литераторы.
- Меня обмануло, что вы говорите, как взрослые, - сказал он. - Я даже
забыл, что вы не взрослые. Я понимаю, что непедагогично так говорить, но
говорить так приходится, иначе мы никогда не выпутаемся. Все дело в том,
что вы, по-видимому, не понимаете, как небритый, истеричный, вечно пьяный
мужчина может быть замечательным человеком, которого нельзя не любить,
перед которым преклоняешься, полагаешь за честь пожать его руку, потому
что он прошел через такой ад, что и подумать страшно, а человеком все-таки
остался. Всех героев моих книг вы считаете нечистыми подонками, но это еще
полбеды. Вы считаете, будто я отношусь к ним так же, как и вы. Вот это уже
беда. Беда в том смысле, что так мы никогда не поймем друг друга...
Черт его знает, какой реакции он ожидал на свою благодушную отповедь.
То ли они начнут смущенно переглядываться, то ли их лица озарятся
пониманием, или некий вздох облегчения пронесется по залу в знак того, что
недоразумение разъяснилось, и теперь можно все начинать сначала, на новой,
более реалистической основе... Во всяком случае, ничего этого не
произошло. В задних рядах снова встал мальчик с библейскими глазами и
спросил:
- Вы не могли бы сказать, что такое прогресс?
Виктор почувствовал себя оскорбленным. Ну, конечно, подумал он. А
потом они спросят, может ли машина мыслить и есть ли жизнь на Марсе. Все
возвращается на круги своя.
- Прогресс, - сказал он, - это движение общества к тому состоянию,
когда люди не убивают, не топчут и не мучают друг друга.
- А чем же они занимаются? - спросил толстый мальчик справа.
- Выпивают и закусывают квантум сатис, - пробормотал кто-то слева.
- А почему бы и нет? - сказал Виктор. - История человечества знает не
так уж много эпох, когда люди могли выпивать и закусывать квантум сатис.
Для меня прогресс - это движение к состоянию, когда не топчут и не
убивают. А чем они будут заниматься - это, на мой взгляд, не так уж
существенно. Если угодно, для меня прежде всего важны условия прогресса, а
достаточные условия - дело наживное...
- Разрешите мне, - сказал Бол-Кунац. - Давайте рассмотрим схему.
Автоматизация развивается в тех же темпах, что и сейчас. Только через
несколько десятков лет подавляющее большинство активного населения Земли
выбрасывается из производственных процессов и из сферы обслуживания за
ненадобностью. Будет очень хорошо: все сыты, топтать друг друга не к чему,
никто друг другу не мешает... и никто никому не нужен. Есть, конечно,
несколько сотен тысяч человек, обеспечивающих бесперебойную работу старых
машин и создание новых но остальные миллиарды друг другу просто не нужны.
Это хорошо?
- Не знаю, - сказал Виктор. - Вообще-то это не совсем хорошо. Это
как-то обидно... Но должен вам сказать, что это все-таки лучше, чем то,
что мы видим сейчас. Так что определенный прогресс все-таки на лицо.
- А вы сами хотели бы жить в таком мире?
Виктор подумал.
- Знаете, сказал он, - я его как-то плохо представляю, но если
говорить честно, то было бы недурно попробовать.
- А вы можете представить себе человека, которому жить в таком мире
категорично не хочется?
- Конечно, могу. Есть такие люди, и я таких знаю, которые там бы
заскучали. Власть там не нужна, командовать нечем, топтать незачем.
Правда, они вряд ли откажутся - все-таки это редчайшая возможность
превратить в рай свинарник... или казарму. Они бы этот мир с удовольствием
разрушили... Так что, пожалуй не могу.
- А ваших героев, которых вы так любите, устроило бы такое будущее?
- Да, конечно. Они обрели бы там заслуженный покой.
Бол-Кунац сел, зато встал прыщавый юнец, и, горестно кивая, сказал:
- Вот в этом все дело, что для вас и ваших героев такое будущее
вполне приемлемо, а для нас - это могильник. Тупик. Вот потому-то мы и
говорим, что не хочется тратить силы, чтобы работать на благо ваших
жаждущих покоя и по уши перепачканных типов. Вдохнуть в них энергию для
настоящей жизни уже невозможно. И как вы там хотите, господин Банев, но вы
показали нам в своих книгах - в интересных книгах, я полностью - за -
показали нам не объект приложения сил, а показали нам, что объектов для
приложения сил в человечестве нет, по крайней мере - в вашем поколении. Вы
сожрали себя, простите пожалуйста, вы себя растратили на междоусобную
драку, на вранье и на борьбу с враньем, которую вы ведете, придумывая
новое вранье... Как это у нас поется: "Правда и ложь, вы не так уж
несхожи, вчерашняя правда становится ложью, вчерашняя ложь превращается
завтра в чистейшую правду, в привычную правду..." Вот так вы и мотаетесь
от вранья к вранью. Вы никак не можете поверить, что вы уже мертвецы, что
вы своими руками создали мир, который стал для вас надгробным памятником.
Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше?
Вы ругали правительство и порядки, как будто вы не знаете, что лучшего
правительства и лучших порядков ваше поколение... да попросту недостойно.
Вас били по физиономии, простите пожалуйста, а вы упорно долбили, что
человек по природе добр... или того хуже, что человек-это звучит гордо. И
кого вы только не называли человеком!...
Прыщавый оратор махнул рукой и сел. Воцарилось молчание. Затем он
снова встал и сообщил:
- Когда я говорил "вы", я не имел в виду персонально вас, господин
Банев.
- Благодарю вас, - сердито сказал Виктор.
Он ощущал раздражение: этот прыщавый сопляк не имел права говорить
так безапеляционно, это наглость и дерзость... дать по затылку и вывести
за ухо из комнаты. Он ощущал неловкость - многое из сказанного было
правдой, и сам он думал так же, а теперь попал в положение человека,
вынужденного защищать то, что он ненавидит. Он ощущал растерянность -
непонятно было, как вести себя дальше, как продолжать разговор и стоит ли
вообще продолжать... Он оглядел зал и увидел, что его ответа ждут, что
Ирма ждет его ответа, что все эти розовощекие и конопатые чудовища думают
одинаково, и прыщавый наглец высказал общее мнение и высказал его
искренне, с глубоким убеждением, а не потому что прочел вчера запрещенную
брошюру, что они действительно не испытывают ни малейшего чувства
благодарности или хотя бы элементарного уважения к нему, Баневу, за то,
что он пошел добровольцем в гусары и ходил на "рейнметаллы" в конном
строю, и едва не подох от дизентерии в окружении, и резал часовых
самодельными ножами, а потом, уже на гражданке дал по морде одному
спецуполномоченному, предложившему ему написать донос, и остался без
работы с дырой в легком и спекулировал фруктами, хотя ему и предлагали
очень выгодные должности... А почему, собственно, они должны уважать меня
за все это? Что я ходил на танки с саблей наголо? Так ведь надо быть
идиотом, чтобы иметь правительство, которое довело страну до такого
положения... Тут он содрогнулся, представив себе, какую страшную
неблагодарную работу должны были проделать эти юнцы, чтобы совершенно
самостоятельно прийти к выводам, к которым взрослые приходят, содрав с
себя всю шкуру, обратив душу в развалины, исковеркав свою жизнь и
несколько соседних жизней... да и то не все, только некоторые, а
большинство и до сих пор считает, что все было правильно и очень здорово,
и, если понадобится - готовы начать все сначала... Неужели все-таки
настали новые времена? Он глядел в зал почти со страхом. Кажется, будущему
удалось все-таки запустить щупальца в самое сердце настоящего, и это
будущее было холодным, безжалостным, ему было наплевать на все заслуги
прошлого - истинные или мнимые.
- Ребята, - сказал Виктор. - Вы, наверное, этого не замечаете, но вы
жестоки. Вы жестоки из самых лучших побуждений, но жестокость - это всегда
жестокость. И ничего она не может принести кроме нового горя, новых слез и
новых подлостей. Вот что вы имейте в виду. И не воображайте, что вы
говорите что-то особенно новое. Разрушить старый мир, на его костях
построить новый - это очень старая идея. Ни разу пока она не привела к
желаемым результатам. о самое, что в старом мире вызывает особенно желание
беспощадно разрушать, особенно легко приспосабливается к процессу
разрушения, к жестокости, и беспощадности, становится необходимым в этом
процессе и непременно сохраняется, становится хозяином в новом мире и в
конечном счете убивает смелых разрушителей. Ворон ворону глаз не выклюет,
жестокостью жестокость не уничтожить. Ирония и жалость, ребята! Ирония и
жалость!
Вдруг весь зал поднялся. Это было совершенно неожиданно, и у Виктора
мелькнула сумасшедшая мысль, что ему удалось, наконец, сказать нечто
такое, что поразило воображение слушателей. Но он уже видел, что от дверей
идет мокрец, легкий, почти нематериальный, словно тень, и дети смотрят на
него, и не просто смотрят, а тянутся к нему, а он сдержанно поклонился
Виктору, пробормотал извинения и сел рядом с Ирмой, и все дети тоже сели,
а Виктор смотре на Ирму и видел, что она счастлива, что она старается не
показать этого, но удовольствие и радость так и брызжут из нее. И прежде
чем он успел опомниться заговорил Бол-Кунац.
- Боюсь, вы не так нас поняли, господин Банев, - сказал он. - Мы
совсем не жестоки, а если и жестоки с вашей точки зрения, то только
теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы
собираемся построить новый. Вот вы жестоки: вы не представляете себе
строительства нового без разрушения старого. А мы представляем себе это
очень хорошо. Мы даже поможем вашему поколению создать этот ваш рай,
выпивайте и закусывайте, на здоровье. Строить, господин Банев, только
строить.
Виктор, наконец, оторвал взгляд от Ирмы и собрался с мыслями.
- Да, - сказал он. - Конечно. Валяйте, стройте. Я целиком с вами. Вы
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг