откинувшийся в кресле; Тэдди, повисший в прыжке над стойкой; Диана с белым
свертком посередине зала; а на заднем плане в дверях - свирепое усатое
лицо швейцара; и совсем рядом - злобные морды с разинутыми ртами. Затем
фотография кончилась и началось кино.
Первого верзилу Виктор очень удачно сшиб ударом по скуле. Тот исчез и
некоторое время не появлялся. Но другой верзила попал Виктору в ухо.
Кто-то еще ударил его ребром ладони по щеке. Видимо, промахнулся по орлу.
А еще кто-то - освободившийся Голиаф? - прыгнул на него сзади. Все это
было грубое уличное хулиганье - опора нации, - только один из них знал
бокс, а остальные жаждали не столько драться, сколько увечить, выдавить
глаз, разорвать рот, лягнуть в пах. Будь Виктор один, они бы его
искалечили, но с тыла на них набежал Тэдди, который свято исповедовал
золотое правило всех вышибал - гасить любую драку в самом зародыше, а с
фланга появилась Диана, Диана Бешеная, оскаленная ненавистью, непохожая на
себя, уже без белого пакета, а с тяжелой плетенной бутылью в руках; и еще
подоспел швейцар, человек хотя и пожилой, но, судя по ухваткам, бывший
солдат - он действовал связкой ключей, словно это был ремень со штыком в
ножнах. Так что когда из кухни прибежали два официанта, делать им было уже
нечего. Племянник удрал, забыв на столике транзистор. Один из молодчиков
остался лежать под столиком - это был тот, которого Диана свалила бутылью,
остальных четверых Виктор с Тэдди, подбадривая друг друга удалыми
возгласами, буквально вынесли из зала на кулаках, прогнали через вестибюль
и пинками забили в вертящуюся дверь. По инерции они вылетели наружу сами и
только там осознали под дождем полную победу и несколько успокоились.
- Сопляки паршивые, - сказал Тэдди, закуривая сразу две сигареты, -
себе и Виктору. - Манеру взяли - каждый четверг буянить. Прошлый раз
недоглядел - два кресла сломали. А кому платить? Мне!
Виктор щупал распухшее ухо.
- Племянничек ушел, - сказал он с сожалением. - Так я до него как
следует не добрался.
- Это хорошо, - сказал Тэдди деловито. - С этим губастым лучше не
связываться. Дядюшка у него знаешь кто, да и сам он... опора Родины и
Порядка, или как они там называются. А драться ты, господин писатель,
навострился. Такой, помню, хлипкий сопляк был - тебе, бывало, дадут, а ты
и под стол. Молодец.
- Такая уж у меня профессия, - вздохнул Виктор. - Продукт борьбы за
существование. У нас как ведь - все на одного. А господин Президент за
всех.
- Неужели до драки доходит? - простодушно удивился Тэдди.
- А ты думал! Напишут на тебя похвальную статью, что ты-де проникнут
национальным самосознанием, идешь искать критика, а он уже с компанией - и
все молодые, задорные крепыши, дети Президента...
- Надо же, - сказал Тэдди сочувственно. - И что?
- По-разному. И так бывает, и эдак.
К подъезду подкатил джип, отворилась дверца, и под дождь, прикрывшись
одним плащом, вылезли молодой человек в очках и с портфелем и его
долговязый спутник. Из-за руля выбрался Голем. Долговязый с острым,
каким-то профессиональным интересом смотрел, как швейцар выбивает через
вертящуюся дверь последнего буяна, еще не вполне пришедшего в себя.
"Жалко, этого не было, - шепотом сказал Тэдди, указывая на долговязого. -
Вот это мастер! Это тебе не ты. Профессионал, понял?" "Понял", - тоже
шепотом ответил Виктор. Молодой человек с портфелем и долговязый рысцой
пробежали мимо и нырнули в подъезд. Голем неторопливо двинулся было
следом, уже издали улыбаясь Виктору, но дорогу ему заступил Зурзмансор с
белым свертком под мышкой. Он что-то ему сказал вполголоса, после чего
Голем перестал улыбаться и вернулся в машину. Зурзмансор пробрался на
заднее сидение, и джип укатил.
- Эх! - сказал Тэдди. - Не того мы били, господин Банев. Люди кровь
из-за него проливают, а он сел в чужую машину и уехал.
- Ну, это ты зря, - сказал Виктор. - Больной несчастный человек, -
сегодня он, завтра ты. Мы с тобой сейчас пойдем и выпьем, а его в
лепрозорий повезли.
- Знаем мы, куда его повезли! - непримиримо сказал Тэдди. - Ничего ты
не понимаешь в нашей жизни, писатель.
- Оторвался от нации?
- От нации не от нации, а жизнь нашу ты не знаешь. Поживи-ка у нас:
который год дожди, на полях все погнило, дети от рук отбились... Да чего
там - ни одной кошки в городе не осталось, от мышей спасенья нет... Э-эх!
- сказал он, махнув рукой. - Пошли уж.
Они вернулись в вестибюль, и Тэдди спросил швейцара, уже занявшего
свой пост:
- Что! Много наломали?
- Да, нет, - ответил швейцар, - можно считать, что обошлось. Торшер
один покалечили, стену загадили, а деньги я у этого... у последнего
отобрал, на вот, возьми.
На ходу считая деньги, Тэдди пошел в ресторан. Виктор последовал за
ним. В зале опять установился покой. Молодой человек в очках и долговязый
уже скучали над бутылкой минеральной воды, меланхолично пережевывая
дежурный ужин. Диана сидела на прежнем месте, очень оживленная, очень
хорошенькая, и даже улыбалась занявшему свое место доктору Р.Квадриге,
которого обычно не терпела. Перед Р.Квадригой стояла бутылка рому, но он
был еще трезв и потом выглядел странным.
- С викторией! - мрачно приветствовал он Виктора. - Сожалею, что не
присутствовал при сем хотя бы мичманом.
Виктор рухнул в кресло.
- Красивое ухо, - сказал Р.Квадрига. - Где ты такое достал? Как
петушиный гребень.
- Коньяку! - потребовал Виктор. Диана налила ему коньяку. - Ей и
только ей обязан я викторией своей, - сказал он, показывая на Диану. - Ты
заплатила за бутылку?
- Бутылка не разбилась, - сказала Диана. - За кого ты меня
принимаешь? Но как он упал! Боже мой, как он чудесно свалился! Все бы
так...
- Приступим, - мрачно сказал Р.Квадрига, и налил себе полный стакан
рому.
- Покатился, как манекен, - сказала Диана. - Как кегля... Виктор, у
тебя все цело? Я видела, как тебя били ногами.
- Главное цело, - сказал Виктор. - Я специально защищал.
Доктор Р.Квадрига со скворчанием всосал в себя последнюю каплю рома
из стакана, совершенно как кухонная раковина всасывает остатки после мытья
посуды. Глаза у него сразу же осоловели.
- Мы знакомы, - поспешно сказал Виктор. - Ты - доктор Рем Квадрига, я
писатель Банев...
- Брось, - сказал Р.Квадрига. - Я совершенно трезв. Но я сопьюсь.
Это единственное, в чем я сейчас уверен. Вы не можете себе представить, но
я приехал сюда полгода назад абсолютно непьющим человеком. У меня больная
печень, катар кишок и еще что-то с желудком. Мне абсолютно запрещено пить,
а я теперь пьянствую круглые сутки... Я абсолютно никому не нужен. Никогда
в жизни этого со мной не бывало. Я даже писем не получаю, потому что
старые друзья сидят без права переписки, а новые - неграмотны...
- Никаких государственных тайн, - сказал Виктор. - Я неблагонадежен.
Р.Квадрига снова наполнил стакан и принялся прихлебывать ром как
остывший чай.
- Так лучше действует, - сообщил он. - Попробуй, Банев, пригодится...
И нечего на меня смотреть! - сказал он вдруг Диане бешено. - Попрошу
скрывать свои чувства. А если вам не нравится...
- Тихо, тихо, - сказал Виктор, и Р.Квадрига остыл.
- Они ни черта во мне не понимают, - сказал он грустно. - Никто.
Только ты немножко понимаешь. Ты меня всегда понимал. Только ты очень
груб, Банев, и всегда меня ранил. Я весь израненный... Они теперь боятся
меня ругать, они теперь меня только хвалят. Как похвалит какая-нибудь
сволочь - рана. Другая сволочь похвалит - другая рана. Но теперь все это
позади. Они еще не знают... Слушай, Банев, какая у тебя замечательная
женщина... Я тебя прошу... Попроси ее, пусть придет ко мне в студию... Да
нет, дурак! Натурщица! Ты ничего не понимаешь, я такую натурщицу ищу
десять лет...
- Аллегорическая картина, - пояснил Виктор Диане. - "Президент и
Вечно Юная Нация..."
- Дурак, - грустно сказал Р.Квадрига. - Вы все думаете, что я
продаюсь... Ну, правильно, было! Но больше я не пишу президентов...
Автопортрет! Понимаешь?
- Нет, - признался Виктор. - Не понимаю. Ты хочешь писать свой
портрет с Дианы?
- Дурак, - сказал Р.Квадрига. - Это будет лицо художника...
- Моя задница, - объяснила Диана Виктору.
- Лицо художника! - повторил Р.Квадрига. - Ты ведь тоже художник. И
все, кто сидит без права переписки, и все, кто лежит без права
переписки... и все, кто живет в моем доме... то есть не живет... Ты
знаешь, Банев, я боюсь. Я ведь тебя просил: приди, поживи у меня хоть
немножко. У меня вилла, фонтан... А садовник сбежал. Трус... Сам я там
жить не могу, в гостинице лучше... Ты думаешь, я пью, потому что продался?
Дудки, это тебе не модный роман... Поживешь у меня немного и
разберешься... Может быть, ты даже их узнаешь. Может быть, это вовсе не
мои знакомые, может быть, это твои. Тогда бы я знал, почему они меня не
узнают... Ходят босые... смеются... - Глаза его вдруг наполнились слезами.
- Господа! - сказал он. - Какое счастье, что с нами нет этого Павора. Ваше
здоровье!
- Будь здоров, - сказал Виктор, переглянувшись с Дианой. Диана
смотрела на Р.Квадригу с брезгливой тревогой. - Никто здесь не любит
Павора, - сказал он. - Один я урод какой-то.
- Тихий омут, - произнес доктор Р.Квадрига. - И прыгнувшая лягушка.
Болтун. Всегда молчит.
- Просто он уже готов, - сказал Виктор Диане. - Ничего страшного...
- Господа! - сказал доктор Р.Квадрига. - Сударыня! Я считаю своим
долгом представиться! Рем Квадрига, доктор "гонорис кауза".
5
Виктор пришел в гимназию за полчаса до назначенного времени, но
Бол-Кунац уже ждал его. Впрочем, он был мальчиком тактичным, он только
сообщил Виктору, что встреча состоится в актовом зале, и сейчас же ушел,
сославшись на неотложные дела. Оставшись один, вдыхая забытые запахи
чернил, мела, никогда не оседающей пыли, запаха "до первой крови",
изнурительных допросов у доски, запаха тюрьмы, бесправия возведенного в
принцип, он все надеялся вызвать в памяти какие-то сладкие воспоминания о
детстве и юношестве, о рыцарстве, о товариществе, о первой чистой любви,
но ничего из этого не получалось, хотя он очень старался, готовый
умилиться при первой возможности. Все оставалось по прежнему - и светлые
затхлые классы, и поцарапанные доски, парты, изрезанные закрашенными
инициалами и апокрифическими надписями, и казематные стены, выкрашенные до
половины веселой зеленой краской, и обитая штукатурка на углах - все
оставалось по-прежнему неказисто, гадко, наводило злобу и беспросветность.
Он нашел свой класс, хотя и не сразу, нашел свое место, но парта была
другая, только на подоконнике еще выделялась глубоко врезанная эмблема
Легиона Свободы, и он вспомнил одуряющий энтузиазм тех времен,
бело-красные плакаты, жестяные копилки в фонд Легиона, бешеные кровавые
драки с красными и портреты во всех газетах, во всех учебниках, на всех
стенах - лицо, которое казалось тогда значительным и прекрасным, а теперь
стало дряблым, тупым, похожим на кабанье рыло, и огромный, клыкастый
брызжущий рот. Такие юные, такие серые, такие одинаковые... И глупые. И
этой глупости сейчас не радуешься, не радуешься, что стал умнее, а только
обжигающий стыд за себя тогдашнего, серого деловитого птенца,
воображающего себя ярким, незаменимым, отборным... И еще стыдные детские
вожделения, и томительный страх перед девчонкой, о которой ты уже столько
нахвастался, что теперь просто невозможно отступать, а на другой день -
оглушительный гнев отца и пылающие уши и все это называется счастливой
порой: серость, вожделение, энтузиазм... Плохо дело, подумал он. А вдруг
через пятнадцать лет окажется, что и нынешний я так же сер и несвободен,
как и в детстве, и даже хуже, потому что теперь я считаю себя взрослым,
достаточно много знающим и достаточно пер жившим, чтобы иметь основания
для самодовольства и для права судить.
Скромность и только скромность, до самоунижения... и только правда,
никогда не ври, по крайней мере - самому себе, но это ужасно:
самоуничижаться, когда вокруг столько идиотов, развратников, корыстных
лжецов, даже лучшие испещрены пятнами, как прокаженные... Хочешь ты снова
стать юным? Нет. А хочешь прожить еще пятнадцать лет? Да. Потому что жить
- это хорошо. Даже когда получаешь удары. Лишь бы иметь возможность бить в
ответ... Ну, ладно, хватит. Остановимся на том, что настоящая жизнь есть
способ существования, позволяющий наносить ответные удары. А теперь пойдем
и посмотрим, какими они стали...
В зале было довольно много ребятишек, и стоял обычный гам, который
стих, когда Бол-Кунац вывел Виктора на сцену, и усадил под огромным
портретом Президента - даром доктора Р.Квадриги - за стол, покрытый
красно-белой скатертью. Потом Бол-Кунац вышел на край сцены и сказал:
- Сегодня с нами будет беседовать известный писатель Виктор Банев,
уроженец нашего города, - он повернулся к Виктору: - Как вам удобнее,
господин Банев, чтобы вопросы задавались с места или в письменном виде?
- Мне все равно, - сказал Виктор легкомысленно. - Лишь бы их было
побольше.
- В таком случае, прошу вас.
Бол-Кунац спрыгнул со сцены и сел в первом ряду. Виктор почесал
бровь, оглядывая зал. Их было человек пятьдесят - мальчиков и девочек от
десяти до четырнадцати лет - и они смотрели на него со спокойным
ожиданием. Похоже, тут одни вундеркинды, подумал он мельком. Во втором
ряду справа он увидел Ирму и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ.
- Я учился в этой самой гимназии, - начал Виктор, - и на этой самой
сцене мне пришлось однажды играть Озрика. Роли я не знал, и мне пришлось
сочинять ее на ходу. Это было первое, что я сочинил в своей жизни не под
угрозой двойки. Говорят, что теперь стало учиться труднее, чем в мое
время. Говорят, что у вас появились новые предметы, и то, что мы проходили
за три года, вы должны проходить за год. Но вы, наверное, не замечаете,
что стало труднее Ученые полагают, что мозг способен вместить гораздо
больше сведений нежели кажется на первый взгляд обыкновенному человеку.
Надо только уметь эти сведения впихнуть... - Ага, подумал он сейчас я
расскажу вам про гипнопедию. Но тут Бол-Кунац передал ему записку: "Не
надо рассказывать о достижениях науки. Говорите с нами, как с равными.
Валерьянс. 6-й кл." - Так, - сказал Виктор. - Тут некий Валерьянс из
шестого класса предлагает мне разговаривать с вами, как с равными и
предупреждает, чтобы я не излагал достижения науки... Должен тебе сказать,
Валерьянс, что я действительно намеревался сейчас поговорить о достижениях
гипнопедии. Однако я охотно откажусь от своего намерения хотя и считаю
своим долгом проинформировать тебя о том, что большинство равных мне
взрослых имеет о гипнопедии лишь самое смутное представление. - Ему было
неудобно говорить сидя, он встал и прошелся по сцене. - Должен вам
признаться, ребята, что я не люблю встречаться с читателями. Как правило,
совершенно невозможно понять, с каким читателем имеешь дело, что ему от
тебя надо и что его, собственно, интересует. Потому я стараюсь каждое свое
выступление превращать в вечер вопросов и ответов. Иногда получается
довольно забавно. Давайте начну спрашивать я? Итак... Все ли читали мои
произведения?
- Да, - отозвались детские голоса. - Читали... Все...
- Прекрасно, - сказал Виктор озадаченно. - Польщен, хотя и удивлен.
ну, ладно, далее... Желает ли собрание, чтобы я рассказал историю
написания какого-нибудь своего романа?
Последовало недолгое молчание, затем в середине зала воздвигся худой
прыщавый мальчик, сказал: "нет" и сел.
- Прекрасно, - сказал Виктор. - Это тем более хорошо, что вопреки
широко распространенному мнению ничего интересного в истории написания не
бывает. Пойдемте дальше... Желают ли уважаемые слушатели узнать о моих
творческих планах?
Поднялся Бол-Кунац и вежливо сказал:
- Видите ли, господин Банев, вопросы непосредственно связанные с
техникой вашего творчества, лучше было бы обсудить в самом конце беседы,
когда прояснится общая картина.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг