произошло - мальчик стерпел. Впрочем, он, вероятно, решил, что его плечо
понадобилось в утилитарных целях, как подпорка для травмированного.
- Должен тебе сказать, - самым доверительным тоном сообщил Виктор, -
что у вас с Ирмой очень странная манера разговаривать. Мы в детстве
говорили не так.
- Правда? - вежливо сказал Бол-Кунац. - И как же вы говорили?
- Ну, например, этот твой вопрос у нас бы звучал так: Чиво?
Бол-Кунац пожал плечами.
- Вы хотите сказать, что это было лучше?
- Упаси бог. Я хочу только сказать, что это было бы естественнее.
- Именно то, что наиболее естественно, - заметил Бол-Кунац, - менее
всего подобает человеку.
Виктор ощутил какой-то холод внутри. Какое-то беспокойство. Или даже
страх. Словно в лицо ему расхохоталась кошка.
- Естественное всегда примитивно, - продолжал между прочим Бол-Кунац.
- А человек - существо сложное, естественность ему не идет. Вы понимаете
меня, господин Банев?
- Да, - сказал Виктор, - конечно...
Было нечто удивительно фальшивое в том, что он отечески держал руку
на плече этого мальчишки, который не мальчишка. У него даже заныло в
локте. Он осторожно убрал руку и сунул ее в карман.
- Сколько тебе лет? - спросил он.
- Четырнадцать, - рассеяно ответил Бол-Кунац.
- А-а...
Любой другой мальчик на месте Бол-Кунаца непременно заинтересовался
бы этим раздражающе - неопределенным "а-а", но Бол-Кунац был не из любых
мальчиков. Он ничего не сказал. Его не занимали интригующие междометия. Он
размышлял над соотношением естественного и примитивного. Он сожалел, что
ему попался такой неинтеллигентный собеседник, да еще ударенный по
голове...
Они вышли на проспект Президента. Здесь было много фонарей, и
попадались прохожие, торопливые, согнутые многодневным дождем мужчины и
женщины. Здесь были освещенные витрины, и озаренный неоновым светом вход в
кинотеатр, где под навесом толпились очень одинаковые молодые люди
неопределенного пола, в блестящих плащах до пяток. И над всем этим сквозь
дождь сияли золотые и синие заклинания: "Президент - отец народа",
"Легионер Свободы - верный сын Президента", "Армия - наша грозная сила"...
Они по инерции шли по мостовой, и проехавший автомобиль, рявкнув
сигналом, загнал их на тротуар и окатил грязной водой...
- А я думал, тебе лет восемьдесят, - сказал Виктор.
- Чиво-чиво? - противным голосом спросил Бол-Кунац, и Виктор с
облегчением засмеялся. Все-таки это был мальчик, обыкновенный нормальный
вундеркинд, начитавшийся Гейбора, Зурзмансора, Фромма и, может быть, даже
осиливший Шпенглера.
- У меня в детстве был приятель, - сказал Виктор, - который затеял
прочитать Гегеля в подлиннике и прочитал-таки, но сделался шизофреником.
Ты в свои годы, безусловно, знаешь, что такое шизофрения?
- Да, знаю, - сказал Бол-Кунац.
- И ты не боишься?
- Нет.
Они подошли к отелю, и Виктор предложил:
- Может быть, зайдешь ко мне, обсохнешь?
- Благодарю вас. Я как раз собирался попросить разрешения зайти,
во-первых, я должен вам кое-что сказать, а, во-вторых, мне надо поговорить
по телефону. Вы разрешите?
Виктор разрешил. Они прошли сквозь вращающуюся дверь мимо швейцара,
снявшего перед Виктором фуражку, мимо богатых статуй с электрическим
свечами, в совершенно пустой вестибюль, пропитанный ресторанным запахом, и
Виктор ощутил привычный подъем в предвкушении наступающего вечера, когда
можно будет пить и безответственно болтать и отодвинуть локтем на завтра
то, что раздражающе наседало сегодня; в предвкушении Юла Голема и доктора
Квадриги, и, может быть, еще с кем-нибудь познакомлюсь, и, может быть,
что-нибудь случится - драка или сюжет. Вдруг заиграет - и закажу-ка я
сегодня миноги и пусть все будет хорошо, а последним автобусом поеду к
Диане.
Пока Виктор брал ключи у портье, за его спиной проходил разговор.
Бол-Кунац разговаривал со швейцаром. "Ты зачем сюда вперся?" - шипел
швейцар. "У меня разговор с господином Баневым". "Я тебе покажу разговор с
господином Баневым, - шипел швейцар, - шляешься по ресторанам..." "У меня
разговор с господином Баневым, - повторил Бол-Кунац. - Ресторан меня не
интересует". "Еще бы тебя, щенка, ресторан интересовал... Вот я тебя
отсюда вышвырну..." Виктор взял ключ и обернулся.
- Э... - сказал он. Он опять забыл имя швейцара. - Парнишка со мной,
все в порядке.
Швейцар ничего не ответил, лицо у него было недовольное.
Они поднялись в номер. Виктор с наслаждением сбросил плащ и
наклонился, чтобы расшнуровать сырые ботинки. Кровь прилила к голове и он
ощутил изнутри болезненные редкие толчки в то место, где был желвак,
тяжелый и круглый, как свинцовая лепешка. Он сразу выпрямился и,
придерживаясь за косяк, стал сдирать ботинок, упершись в задник носком
другой ноги. Бол-Кунац стоял рядом, с него капало.
- Раздевайся, - сказал Виктор. - Повесь все на радиатор, сейчас я дам
полотенце.
- Разрешите позвонить, - сказал Бол-Кунац, не двигаясь с места.
- Валяй, - Виктор содрал второй ботинок и в мокрых носках ушел в
ванную. Раздеваясь, он слышал, как мальчик негромко разговаривает,
спокойно и неразборчиво. Только однажды он отчетливо и громко произнес:
"Не знаю". Виктор обтерся полотенцем, накинул халат и, достав чистую
купальную простыню, вышел из ванной. "Вот тебе" - сказал он и тут же
увидел, что это ни к чему. Бол-Кунац по-прежнему стоял у дверей, и с него
по-прежнему капало.
- Благодарю вас, - сказал он. - Видите ли, мне надо идти. Я хотел бы
еще только...
- Простудишься, - сказал Виктор.
- Нет, не беспокойтесь, благодарю вас. Я не простужусь. Я хотел еще
только выяснить с вами один вопрос. Ирма вам ничего не говорила?
Виктор бросил простыню на диван, присел на корточки перед баром и
вытащил бутылку и стакан.
- Ирма мне много чего говорила, - ответил он довольно мрачно. Он
налил в стакан на палец джину и долил немного воды.
- Она не передавала вам наше приглашение?
- Нет, приглашений она мне не передавала. На, выпей.
- Благодарю вас, не нужно. Раз она не передавала, передам я. Мы
хотели бы встретиться с вами, господин Банев.
- Кто это-мы?
- Гимназисты. Видите ли, мы читали ваши книги и хотели бы задать вам
несколько вопросов.
- Гм, - сказал Виктор с сомнением. - Ты уверен, что это будет
интересно всем?
- Я думаю, да.
- Все-таки я пишу не для гимназистов, - напомнил Виктор.
- Это неважно, - сказал Бол-Кунац с мягкой настойчивостью. - Вы
согласились бы?
Виктор задумчиво покрутил в стакане прозрачную смесь.
- Может быть, все-таки выпьешь? - спросил Виктор. - Лучшее средство
от простуды. Нет? Ну, тогда я выпью. - Он осушил стакан. - Хорошо. Я
согласен. Только никаких афиш, объявлений, и прочего. Узкий круг. Вы и
я... Когда?...
- Когда вам будет угодно. Лучше бы на той неделе. Утром.
- Скажем, через два дня. Только не очень рано. Скажем, в пятницу в
одиннадцать. Это подойдет?
- Да. В пятницу в одиннадцать. В гимназии. Вам напомнить?
- Обязательно, - сказал Виктор. - О раутах, суаре и банкетах, а также
о митингах, встречах и совещаниях я всегда стараюсь забыть.
- Хорошо, я напомню, - сказал Виктор. - А теперь я, с вашего
разрешения, пойду. До свидания, господин Банев.
- Постой, я тебя провожу, - сказал Виктор. - Как бы тебя этот...
швейцар не обидел. Что-то он сегодня не в духе, а швейцары, знаешь, такой
народ...
- Благодарю вас, не беспокойтесь, - возразил Бол-Кунац. - Это мой
отец.
И он вышел. Виктор налил себе еще на палец джину и повалился в
кресло. Так, подумал он. Бедный швейцар. Как же его зовут? Неудобно даже,
все-таки мы с ним товарищи по несчастью, коллеги. Надо будет с ним
поговорить, обменяться опытом. Он, наверное, опытнее... Какая однако
концентрация вундеркиндов в моем родном промозглом городишке. Может быть,
это от повышенной влажности?.. Он откинул голову и сморщился от боли. Вот
гад, чем это он меня все-таки? Он ощупал желвак. Похоже на резиновую
дубинку. Впрочем, откуда мне знать, как это бывает от резиновой дубинки?
Как бывает от модернового стула в "Жареном Пегасе" - это я знаю. Как
бывает от автоматного приклада, или, например, от рукоятки пистолета, я
тоже знаю, от бутылки из под шампанского и от бутылки с шампанским... Надо
будет спросить Голема... Вообще странная какая-то история, хорошо бы в ней
разобраться... И он стал разбираться в этой истории, чтобы отогнать
всплывшую вторым планом мысль об Ирме, о необходимости от чего то
отказываться и как-то себя ограничивать, куда-то кому-то писать, кого-то
просить... "Извини, что беспокою тебя, старина, но тут у меня объявилась
дочка двенадцати с лишним лет, очень славная девочка, но мать у нее дура и
отец тоже дурак, так вот надобно пристроить ее куда-нибудь подальше от
глупых людей..." Не хочу я сегодня об этом думать, завтра подумаю, - он
посмотрел на часы. Хватит думать вообще. Хватит.
Он поднялся и стал одеваться перед зеркалом. Брюхо растет, вот
дьявол, и откуда бы у меня быть брюху? Такой всегда был сухощавый жилистый
человек... Даже и не брюхо, собственно, - благородное трудовое чрево от
размеренной жизни и от хорошей пищи. Так, брюшко какое-то паршивенькое,
оппозиционерский животик. У господина Президента, небось не такой. У
господина Президента небось благородный, обтянутый черным, лоснящийся
дирижабль. Повязывая галстук, он придвинул лицо к зеркалу и вдруг подумал,
как выглядело это уверенное крепкое лицо, столь обожаемое женщинами
известного сорта, некрасивое, но мужественное лицо бойца с квадратным
подбородком, как оно выглядело к концу исторической встречи. Лицо
господина Президента, тоже не лишенное мужественности и элементов
квадратности, к концу исторической встречи напоминало, прямо скажем, между
нами, кабанье рыло. Господин Президент изволил взвинтить себя до последней
степени, из клыкастой пасти летели брызги, а я достал платок и
демонстративно вытер себе щеку, и это был, наверное, самый смелый поступок
в моей жизни, если не считать того случая, когда я дрался с тремя танками
сразу. Но как я дрался с танками, я не помню, знаю только по рассказам
очевидцев, а вот платочек я вынул сознательно и соображал, на что иду... В
газетах об этом не писали. В газетах честно и мужественно, с суровой
прямотой сообщили, что "беллетрист Банев искренне поблагодарил господина
Президента за все замечания и разъяснения, сделанные в ходе беседы".
Странно, как хорошо я все помню. - Он обнаружил, что у него побелели
щеки и кончик носа. - Вот таким я тогда был, на такого орать сам бог
велел. Он ведь не знал бедняга, что это я не от страха бледнею, а от
злости, как Людовик Четырнадцатый... Только не будем махать кулаками после
драки. Какая разница, от чего я там у него бледнел... Ладно, не будем. Но
для того, чтобы успокоиться, для того, чтобы привести себя в порядок перед
появлением на люди, чтобы вернуть нормальный цвет некрасивому, но
мужественному лицу, я должен отметить, я должен напомнить вам, господин
Банев, что если бы вы не продемонстрировали господину Президенту свой
платочек, вы бы благополучнейшим образом обретались сейчас в нашей славной
столице, а не в этой мокрой дыре...
Виктор залпом выпил джин и спустился в ресторан...
2
- Может быть, конечно, и хулиганы, - сказал Виктор, - только в мое
время никакой хулиган не стал бы связываться с очкариком. Запустить в него
камнем - это еще куда ни шло, но хватать, тащить и вообще прикасаться...
Мы их все боялись, как заразы.
- Я же говорю вам: это генетическая болезнь, - сказал Голем. - Она
абсолютно не заразная.
- Как же не заразная, - возразил Виктор, - когда от нее бородавки,
как от жабы! Это все знают.
- От жаб не бывает бородавок, - благодушно сказал Голем. - От
мокрецов тоже. Стыдно, господин писатель. Впрочем, писатели - народ серый
как всякий народ. Народ сер, но мудр. И если народ утверждает, что от жаб
и от очкариков бывают бородавки...
- Как и всякий народ. Народ сер, но мудр. И если народ утверждает,
что от жаб и очкариков бывают бородавки...
- А вот приближается мой инспектор, - сказал Голем.
Подошел Павор в мокром плаще, прямо с улицы.
- Добрый вечер, - сказал он. - Весь промок, хочу выпить.
- Опять от него тиной воняет, - с негодованием произнес доктор
Р.Квадрига, пробудившись от алкогольного транса. - Вечно от него воняет
тиной. Как в пруду. Ряска.
- Что вы пьете? - спросил Павор.
- Кто - мы? - осведомился Голем. - Я, например, как всегда, пью
коньяк. Виктор пьет джин. А доктор - все поочередно.
- Срам! - сказал доктор Р.Квадрига с негодованием. - Чешуя! И головы.
- Двойной коньяк! - крикнул Павор официанту.
Лицо у него было мокрое от дождя, густые волосы слиплись, и от висков
по бритым щекам стекали блестящие струйки. Тоже твердое лицо, многие,
наверное, завидуют. Откуда у санитарного инспектора такое лицо? Твердое
лицо-это: сыплет дождь, прожектора, тени на мокрых вагонах мечутся,
ломаются... Все черное и блестящее, и только черное и блестящее, и никаких
разговоров, никакой болтовни только команды, и се повинуются... Не
обязательно вагоны, может быть, самолеты, аэродром, и потом никто не
знает, где он был и откуда взялся... девочки падает навзничь, а мужчинам
хочется сделать что-нибудь мужественное, например, расправить плечи и
втянуть брюхо. Вот Голему не мешало бы втянуть брюхо, только занято у него
там все - куда его там втянешь. Доктор Р.Квадрига - да, но зато ему не
расправить плечи, вот уже много дней и навсегда он согбен. Вечерами он
согбен над столом, по утрам - над тазиком, а днем - от больной печени. И,
значит, только я здесь способен расправить плечи и втянуть брюхо, но я
лучше мужественно хлопну стаканчик джину.
- Нимфоман, - грустно сказал Павору доктор Р.Квадрига. - Русалкоман.
И водоросли.
- Заткнитесь, доктор, - сказал Павор. Он вытирал лицо бумажными
салфетками, комкая их и бросая на пол. Потом он стал вытирать руки.
- С кем это вы подрались? - спросил Виктор.
- Изнасилован мокрецом, - произнес доктор Р.Квадрига, мучительно
стараясь развести по местам глаза, которые съехались у него к переносице.
- Пока ни с кем, - ответил Павор и пристально посмотрел на доктора,
но Р.Квадрига этого не заметил.
Официант принес рюмку. Павор медленно выцедил коньяк и поднялся.
- Пойду-ка я умоюсь, - сказал он ровным голосом, - за городом грязно,
весь в дерьме. - И ушел, задевая по дороге стулья.
- Что-то происходит с моим инспектором, - произнес Голем. Он щелчком
сбросил со стола мятую салфетку. - Что-то мировых масштабов. Вы, случайно,
не знаете, что именно?
- Вам лучше знать, - сказал Виктор. - Он инспектирует вас, а не меня.
И потом, вы же все знаете. Кстати, Голем, откуда вы все знаете?
- Никто ничего не знает, - возразил Голем. - Пока только
догадываются. Очень многие - кому хочется. Но нельзя спросить, откуда они
догадываются, - это насилие над языком. Куда идет дождь? Чем встает
солнце? Вы бы простили Шекспиру, если бы он написал что-нибудь в это роде.
Впрочем, Шекспиру вы бы простили. Шекспиру мы многое прощаем, не то что
Баневу... Слушайте, господин беллетрист, у меня есть идея. Я выпью коньяк,
а вы покончите с этим джином. Или вы уже готовы?
- Голем, - сказал Виктор, - вы знаете, что я - железный человек?
- Я догадываюсь.
- А что из этого следует?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг