материальным, прочным, вещественным. Проходили люди, и я слышал, как
скрипят у них башмаки, и чувствовал ветерок от их движений. Все были очень
немногословны, все работали, все думали, никто не болтал, не читал стихов,
не произносил пафосных речей. Все знали, что лаборатория - это одно, а
трибуна профсоюзного собрания - это совсем другое, а праздничный митинг -
это совсем третье. И когда мне навстречу, шаркая подбитыми кожей
валенками, прошел Выбегалло, я испытал к нему даже нечто вроде симпатии,
потому что у него была своеобычная пшенная каша в бороде, потому что он
ковырял в зубах длинным тонким гвоздем и, проходя мимо, не поздоровался.
Он был живой, весомый и зримый хам, он не помавал руками и не принимал
академических поз.
Я заглянул к Роману, потому что мне очень хотелось рассказать
кому-нибудь о своем приключении. Роман, ухватившись за подбородок, стоял
над лабораторным столом и смотрел на маленького зеленого попугая, лежащего
в чашке Петри. Маленький зеленый попугай был дохлый, с глазами, затянутыми
мертвой белесой пленкой.
- Что это с ним? - спросил я.
- Не знаю, - сказал Роман. - Издох, как видишь.
- Откуда у тебя попугай?
- Сам поражаюсь, - сказал Роман.
- Может быть, он искусственный? - предположил я.
- Да нет, попугай как попугай.
- Опять, наверное, Витька на умклайдет сел.
Мы наклонились над попугаем и стали его внимательно рассматривать. На
черной поджатой лапке у него было колечко.
- "Фотон", - прочитал Роман. - И еще какие-то цифры... "Девятнадцать
ноль пять семьдесят три".
- Так, - сказал сзади знакомый голос.
Мы обернулись и подтянулись.
- Здравствуйте, - сказал У-Янус, подходя к столу. Он вышел из дверей
своей лаборатории в глубине комнаты, и вид у него был какой-то усталый и
очень печальный.
- Здравствуйте, Янус Полуэктович, - сказали мы хором со всей
возможной почтительностью.
Янус увидел попугая и еще раз сказал: "Так". Он взял птичку в руки,
очень бережно и нежно, погладил ее ярко-красный хохолок и тихо проговорил:
- Что же это ты, Фотончик?..
Он хотел сказать еще что-то, но взглянул на нас и промолчал. Мы
стояли рядом и смотрели, как он по-стариковски медленно прошел в дальний
угол лаборатории, откинул дверцу электрической печи и опустил туда зеленый
трупик.
- Роман Петрович, - сказал он. - Будьте любезны, включите,
пожалуйста, рубильник.
Роман повиновался. У него был такой вид, словно его осенила необычная
идея. У-Янус, понурив голову, постоял немного над печью, старательно
выскреб горячий пепел и, открыв форточку, высыпал его на ветер. Он
некоторое время глядел в окно, потом сказал Роману, что ждет его у себя
через полчаса, и ушел.
- Странно, - сказал Роман, глядя ему вслед.
- Что - странно? - спросил я.
- Все странно, - сказал Роман.
Мне тоже казалось странным и появление этого мертвого зеленого
попугая, по-видимому, так хорошо известного Янусу Полуэктовичу, и какая-то
слишком уж необычная церемония огненного погребения с развеиванием пепла
по ветру, но мне не терпелось рассказать про путешествие в описываемое
будущее, и я стал рассказывать. Роман слушал крайне рассеянно, смотрел на
меня отрешенным взглядом, невпопад кивал, а потом вдруг, сказавши:
"Продолжай, продолжай, я слушаю", полез под стол, вытащил оттуда корзинку
для мусора и принялся копаться в мятой бумаге и обрывках магнитофонной
ленты. Когда я кончил рассказывать, он спросил:
- А этот Седловой не пытался путешествовать в описываемое НАСТОЯЩЕЕ?
По-моему, это было бы гораздо забавнее...
Пока я обдумывал это предложение и радовался Романову остроумию, он
перевернул корзинку и высыпал содержимое на пол.
- В чем дело? - спросил я. - Диссертацию потерял?
- Ты понимаешь, Сашка, - сказал он, глядя на меня невидящими глазами,
- удивительная история. Вчера я чистил печку и нашел в ней обгорелое
зеленое перо. Я выбросил его в корзинку, а сегодня его здесь нет.
- Чье перо? - спросил я.
- Ты понимаешь, зеленые птичьи перья в наших широтах попадаются
крайне редко. А попугай, которого только что сожгли, был зеленым.
- Что за ерунда, - сказал я. - Ты же нашел перо вчера.
- В том-то и дело, - сказал Роман, собирая мусор обратно в корзинку.
3
- ...Стихи ненатуральны, никто не говорит
стихами, кроме бидля, когда он приходит со
святочным подарком, или объявления о ваксе,
или какого-нибудь там простачка. Никогда не
опускайтесь до поэзии, мой мальчик.
Ч.Диккенс
"Алдан" чинили всю ночь. Когда я следующим утром явился в электронный
зал, невыспавшиеся злые инженеры сидели на полу и неостроумно поносили
Кристобаля Хозевича. Они называли его скифом, варваром и гунном,
дорвавшимся до кибернетики. Отчаяние их было так велико, что некоторое
время они даже прислушивались к моим советам и пытались им следовать. Но
потом пришел их главный - Саваоф Баалович Один, - и меня сразу отодвинули
от машины. Я отошел в сторонку, сел за свой стол и стал наблюдать, как
Саваоф Баалович вникает в суть разрушений.
Был он очень стар, но крепок и жилист, загорелый, с блестящей
лысиной, с гладко выбритыми щеками, в ослепительно-белом чесучевом К этому
человеку все относились с большим пиететом. Я сам однажды видел, как он
вполголоса выговаривал за что-то Модесту Матвеевичу, а грозный Модест
стоял, льстиво склонившись перед ним, и приговаривал: "Слушаюсь...
Виноват. Больше не повторится..." От Саваофа Бааловича исходила чудовищная
энергия. Было замечено, что в его присутствии часы начинают спешить и
распрямляются треки элементарных частиц, искривленные магнитным полем. И в
то же время он не был магом. Во всяком случае, практикующим магом. Он не
ходил сквозь стены, никогда никого не трансгрессировал и никогда не
создавал своих дублей, хотя работал необычайно много. Он был главой отдела
Технического Обслуживания, знал до тонкостей всю технику института и
числился консультантом китежградского завода маготехники. Кроме того, он
занимался самыми неожиданными и далекими от его профессии делами.
Историю Саваофа Бааловича я узнал сравнительно недавно. В
незапамятные времена С.Б.Один был ведущим магом земного шара. Кристобаль
Хунта и Жиан Жиакомо были учениками его учеников. Его именем заклинали
нечисть. Его именем опечатывали сосуды с джиннами. Царь Соломон писал ему
восторженные письма и возводил в его честь храмы. Он казался всемогущим. И
вот где-то в середине шестнадцатого века он воистину _с_т_а_л_ всемогущим.
Проведя численное решение интегро-дифференциального уравнения Высшего
Совершенства, выведенного каким-то титаном еще до ледникового периода, он
обрел возможность творить _л_ю_б_о_е_ чудо. Каждый из магов имеет свой
предел. Некоторые не способны вывести растительность на ушах. Другие
владеют обобщенным законом Ломоносова-Лавуазье, но бессильны перед вторым
принципом термодинамики. Третьи - их совсем немного - могут, скажем,
останавливать время, но только в римановом пространстве и не надолго.
Саваоф Баалович стал всемогущ. Он мог все. И он ничего не мог. Потому что
граничным условием уравнения Совершенства оказалось требование, чтобы чудо
не причиняло никому вреда. Никакому разумному существу. Ни на Земле, ни в
иной части Вселенной. А такого чуда никто, даже сам Саваоф Баалович,
представить себе не мог. И С.Б.Один навсегда оставил магию и стал
заведующим отделом Технического Обслуживания НИИЧАВО...
С его приходом дела инженеров живо пошли на лад. Движения их стали
осмысленными, злобные остроты прекратились. Я достал папку с очередными
делами и принялся было за работу, но тут пришла Стеллочка, очень милая
курносая и сероглазая ведьмочка, практикантка Выбегаллы, и позвала меня
делать очередную стенгазету. Мы со Стеллой состояли в редколлегии, где
писали сатирические стихи, басни и подписи под рисунками. Кроме того, я
искусно рисовал почтовый ящик для заметок, к которому со всех сторон
слетаются письма с крылышками. Вообще-то художником газеты был мой тезка
Александр Иванович Дрозд, киномеханик, каким-то образом пробравшийся в
институт. Но он был специалистом по заголовкам. Главным редактором газеты
был Роман Ойра-Ойра, а его помощником - Володя Почкин.
- Саша, - сказала Стеллочка, глядя на меня честными серыми глазами. -
Пойдем.
- Куда? - сказал я. Я знал куда.
- Газету делать.
- Зачем?
- Роман очень просит, потому что Кербер лается. Говорит, осталось два
дня, а ничего не готово.
Кербер Псоевич Демин, товарищ завкадрами, был куратором нашей газеты,
главным подгонялой и цензором.
- Слушай, - сказал я, - давай завтра, а?
- Завтра я не смогу, - сказала Стеллочка. - Завтра я улетаю в Сухуми.
Павианов записывать. Выбегалло говорит, что надо вожака записать, как
самого ответственного... Сам он к вожаку подходить боится, потому что
вожак ревнует... Пойдем, Саша, а?
Я вздохнул, сложил дела и пошел за Стеллочкой, потому что один я
стихи сочинять не могу. Мне нужна Стеллочка. Она всегда дает первую
строчку и основную идею, а в поэзии это, по-моему, самое главное.
- Где будем делать? - спросил я по дороге. - В месткоме?
- В месткоме занято, там прорабатывают Альфреда. За чай. А нас пустил
к себе Роман.
- А о чем писать надо? Опять про баню?
- Про баню тоже есть. Про баню, про Лысую гору. Хому Брута надо
заклеймить.
- Хома наш Брут - ужасный плут, - сказал я.
- И ты, Брут, - сказала Стеллочка.
- Это идея, - сказал я. - Это надо развить.
В лаборатории Романа на столе была разложена газета - огромный
девственно чистый лист ватмана. Рядом с нею среди баночек с гуашью,
пульверизаторов и заметок лежал живописец и киномеханик Александр Дрозд с
сигаретой на губе. Рубашечка у него, как всегда, была расстегнута, и
виднелся выпуклый волосатый животик.
- Здорово, - сказал я.
- Привет, - сказал Саня.
Гремела музыка - Саня крутил портативный приемник.
- Ну что тут у вас? - сказал я, сгребая заметки.
Заметок было немного. Была передовая "Навстречу празднику". Была
заметка Кербера Псоевича "Результаты обследования состояния выполнения
распоряжения дирекции о трудовой дисциплине за период конец первого -
начало второго квартала". Была статья профессора Выбегаллы "Наш долг - это
долг перед подшефными городскими и районными хозяйствами". Была статья
Володи Почкина "О всесоюзном совещании по электронной магии". Была заметка
какого-то домового "Когда же продуют паровое отопление на четвертом
этаже". Была статья председателя столового комитета "Ни рыбы, ни мяса" -
шесть машинописных страниц через один интервал. Начиналась она словами:
"Фосфор нужен человеку, как воздух". Была заметка Романа о работах отдела
Недоступных Проблем. Для рубрики "Наши ветераны" была статья Кристобаля
Хунты "От Севильи до Гренады. 1547 г.". Было еще несколько маленьких
заметок, в которых критиковалось: отсутствие надлежащего порядка в кассе
взаимопомощи; наличие безалаберности в организации работы добровольной
пожарной дружины; допущение азартных игр в виварии. Было несколько
карикатур. На одной изображался Хома Брут, расхлюстанный и с лиловым
носом. На другой высмеивалась баня - был нарисован голый синий человек,
застывающий под ледяным душем.
- Ну и скучища! - сказал я. - А может, не надо стихов?
- Надо, - сказала Стеллочка со вздохом. - Я уже заметки и так и сяк
раскладывала, все равно остается свободное место.
- А пусть Саня там чего-нибудь нарисует. Колосья какие-нибудь,
расцветающие анютины глазки... А, Санька?
- Работайте, работайте, - сказал Дрозд. - Мне заголовок надо писать.
- Подумаешь, - сказал я. - Три слова написать.
- На фоне звездной ночи, - сказал Дрозд внушительно. - И ракету. И
еще заголовки к статьям. А я не обедал еще. И не завтракал.
- Так сходи поешь, - сказал я.
- А мне не на что, - сказал он раздраженно. - Я магнитофон купил. В
комиссионном. Вот вы тут ерундой занимаетесь, а лучше бы сделали мне пару
бутербродов. С маслом и с вареньем. Или, лучше, десятку сотворите.
Я вынул рубль и показал ему издали.
- Вот заголовок напишешь - получишь.
- Насовсем? - живо сказал Саня.
- Нет. В долг.
- Ну, это все равно, - сказал он. - Только учти, что я сейчас умру. У
меня уже начались спазмы. И холодеют конечности.
- Врет он все, - сказала Стеллочка. - Саша, давай вон за тот столик
сядем и все стихи сейчас напишем.
Мы сели за отдельный столик и разложили перед собой карикатуры.
Некоторое время мы смотрели на них в надежде, что нас осенит. Потом
Стеллочка произнесла:
- Таких людей, как этот Брут, поберегись - они сопрут!
- Что сопрут? - спросил я. - Он разве что-нибудь спер?
- Нет, - сказала Стелла. - Он хулиганил и дрался. Это я для рифмы.
Мы снова подождали. Ничего, кроме "поберегись - они сопрут", в голову
мне не лезло.
- Давай рассуждать логически, - сказал я. - Имеется Хома Брут. Он
напился пьяный. Дрался. Что он еще делал?
- К девушкам приставал, - сказала Стелла. - Стекло разбил.
- Хорошо, - сказал я. - Еще?
- Выражался...
- Вот странно, - подал голос Саня Дрозд. - Я с этим Брутом работал в
кинобудке. Парень как парень. Нормальный...
- Ну? - сказал я.
- Ну и все.
- Ты рифму можешь дать на "Брут"? - спросил я.
- Прут.
- Уже было, - сказал я. - Сопрут.
- Да нет. Прут. Палка такая, которой секут.
Стелла сказала с выражением:
- Товарищ, пред тобою Брут. Возьмите прут, каким секут, секите Брута
там и тут.
- Не годится, - сказал Дрозд. - Пропаганда телесных наказаний.
- Помрут, - сказал я. - Или просто - мрут.
- Товарищ, пред тобою Брут, - сказала Стелла. - От слов его все мухи
мрут.
- Это от ваших стихов все мухи мрут, - сказал Дрозд.
- Ты заголовок написал? - спросил я.
- Нет, - сказал Дрозд кокетливо.
- Вот и займись.
- Позорят славный институт, - сказала Стеллочка, - такие пьяницы, как
Брут.
- Это хорошо, - сказал я. - Это мы дадим в конец. Запиши. Это будет
мораль, свежая и оригинальная.
- Чего же в ней оригинального? - спросил простодушный Дрозд.
Я не стал с ним разговаривать.
- Теперь надо описать, - сказал я, - как он хулиганил. Скажем, так.
Напился пьян, как павиан, за словом не полез в карман, был человек, стал
хулиган.
- Ужасно, - сказала Стеллочка с отвращением.
Я подпер голову руками и стал смотреть на карикатуру. Дрозд,
оттопырив зад, водил кисточкой по ватману. Ноги его в предельно узких
джинсах были выгнуты дугой. Меня осенило.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг