- Ты, это, брось!.. Ты, это, потише: во-первых, люди кругом...
- Хозяин, а хозяин! Сукно есть хорошее, отдадут, не подорожатся, если
нажать... Только быстрее надо, а то опять Пакиновы приказчики
перехватят...
- Ты, сынок, главное, не сомневайся. Поверь, главное. Раз власти
поступают - значит, знают, что делают...
Опять кого-то забили, подумал Румата. Ему захотелось свернуть и
обойти стороной то место, откуда текла толпа и где кричали проходить и
разойтись. Но он не свернул. Он только провел рукой по волосам, чтобы
упавшая прядь не закрыла камень на золотом обруче. Камень был не камень, а
объектив телепередатчика, и обруч был не обруч, а рация. Историки на Земле
видели и слышали все, что видели и слышали двести пятьдесят разведчиков на
девяти материках планеты. И поэтому разведчики были обязаны смотреть и
слушать.
Задрав подбородок и растопырив в стороны мечи, чтобы задевать
побольше народу, он пошел прямо на людей посередине мостовой, и встречные
поспешно шарахались, освобождая дорогу. Четверо коренастых носильщиков с
раскрашенными мордами пронесли через улицу серебристый портшез. Из-за
занавесок выглянуло красивое холодное личико с подведенными ресницами.
Румата сорвал шляпу и поклонился. Это была дона Окана, нынешняя фаворитка
орла нашего, дона Рэбы. Увидя великолепного кавалера, она томно и
значительно улыбнулась ему. Можно было, не задумываясь, назвать два
десятка благородных донов, которые, удостоившись такой улыбки, кинулись бы
к женам и любовницам с радостным известием: "Теперь все прочие пусть
поберегутся, всех теперь куплю и продам, все им припомню!.." Такие улыбки
- штука редкая и подчас неоценимо дорогая. Румата остановился, провожая
взглядом портшез. Надо решаться, подумал он. Надо, наконец, решаться... Он
поежился при мысли о том, чего это будет стоить. Но ведь надо, надо...
Решено, подумал он, все равно другого пути нет. Сегодня вечером. Он
поравнялся с оружейной лавкой, куда заглядывал давеча прицениться к
кинжалам и послушать стихи, и снова остановился. Вот оно что... Значит,
это была твоя очередь, добрый отец Гаук...
Толпа уже рассосалась. Дверь лавки была сорвана с петель, окна
выбиты. В дверном проеме стоял, упершись ногой в косяк, огромный штурмовик
в серой рубахе. Другой штурмовик, пожиже, сидел на корточках у стены.
Ветер катал по мостовой мятые исписанные листы.
Огромный штурмовик сунул палец в рот, пососал, потом вынул изо рта и
оглядел внимательно. Палец был в крови. Штурмовик поймал взгляд Руматы и
благодушно просипел:
- Кусается, стерва, что твой хорек...
Второй штурмовик торопливо хихикнул. Этакий жиденький, бледный
парнишка, неуверенный, с прыщавой мордой, сразу видно: новичок, гаденыш,
щенок...
- Что здесь произошло? - спросил Румата.
- За скрытого книгочея подержались, - нервно сказал щенок.
Верзила опять принялся сосать палец, не меняя позы.
- Смир-рна! - негромко скомандовал Румата.
Щенок торопливо вскочил и подобрал топор. Верзила подумал, но
все-таки опустил ногу и встал довольно прямо.
- Так что за книгочей? - осведомился Румата.
- Не могу знать, - сказал щенок. - По приказу отца Цупика...
- Ну и что же? Взяли?
- Так точно! Взяли!
- Это хорошо, - сказал Румата.
Это действительно было совсем не плохо. Время еще оставалось. Нет
ничего дороже времени, подумал он. Час стоит жизни, день бесценен.
- И куда же вы его? В Башню?
- А? - растерянно спросил щенок.
- Я спрашиваю, он в Башне сейчас?
На прыщавой мордочке расплылась неуверенная улыбка. Верзила заржал.
Румата стремительно обернулся. Там, на другой стороне улицы, мешком тряпья
висел на перекладине ворот труп отца Гаука. Несколько оборванных
мальчишек, раскрыв рты, глазели на него со двора.
- Нынче в Башню не всякого отправляют, - благодушно просипел за
спиной верзила. - Нынче у нас быстро. Узел за ухо - и пошел прогуляться...
Щенок снова захихикал. Румата слепо оглянулся на него и медленно
перешел улицу. Лицо печального поэта было черным и незнакомым. Румата
опустил глаза. Только руки были знакомы, длинные слабые пальцы,
запачканные чернилами...
Теперь не уходят из жизни,
Теперь из жизни уводят.
И если кто-нибудь даже
Захочет, чтоб было иначе,
Опустит слабые руки,
Не зная, где сердце спрута
И есть ли у спрута сердце...
Румата повернулся и пошел прочь. Добрый слабый Гаук... У спрута есть
сердце. И мы знаем, где оно. И это всего страшнее, мой тихий, беспомощный
друг. Мы знаем, где оно, но мы не можем разрубить его, не проливая крови
тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнения людей. А их
так много, безнадежно много, темных, разъединенных, озлобленных вечным
неблагодарным трудом, униженных, не способных еще подняться над мыслишкой
о лишнем медяке... И их еще нельзя научить, объединить, направить, спасти
от самих себя. Рано, слишком рано, на столетия раньше, чем можно,
поднялась в Арканаре серая топь, она не встретит отпора, и остается одно:
спасать тех немногих, кого можно успеть спасти. Будаха, Тарру, Нанина, ну
еще десяток, ну еще два десятка...
Но одна только мысль о том, что тысячи других, пусть менее
талантливых, но тоже честных, по-настоящему благородных людей фатально
обречены, вызывала в груди ледяной холод и ощущение собственной подлости.
Временами это ощущение становилось таким острым, что сознание помрачалось,
и Румата словно наяву видел спины серой сволочи, озаряемые лиловыми
вспышками выстрелов, и перекошенную животным ужасом всегда такую
незаметную, бледненькую физиономию дона Рэбы и медленно обрушивающуюся
внутрь себя Веселую Башню... Да, это было бы сладостно. Это было бы
настоящее дело. Настоящее макроскопическое воздействие. Но потом... Да,
они в Институте правы. Потом неизбежное. Кровавый хаос в стране. Ночная
армия Ваги, выходящая на поверхность, десять тысяч головорезов, отлученных
всеми церквами, насильников, убийц, растлителей; орды меднокожих варваров,
спускающиеся с гор и истребляющие все живое, от младенцев до стариков;
громадные толпы слепых от ужаса крестьян и горожан, бегущих в леса, в
горы, в пустыни; и твои сторонники - веселые люди, смелые люди! -
вспарывающие друг другу животы в жесточайшей борьбе за власть и за право
владеть пулеметом после твоей неизбежно насильственной смерти... И эта
нелепая смерть - из чаши вина, поданной лучшим другом, или от арбалетной
стрелы, свистнувшей в спину из-за портьеры. И окаменевшее лицо того, кто
будет послан с Земли тебе на смену и найдет страну, обезлюдевшую, залитую
кровью, догорающую пожарищами, в которой все, все, все придется начинать
сначала...
Когда Румата пнул дверь своего дома и вошел в великолепную
обветшавшую прихожую, он был мрачен, как туча. Муга, седой, сгорбленный
слуга с сорокалетним лакейским стажем, при виде его съежился и только
смотрел, втянув голову в плечи, как свирепый молодой хозяин срывает с себя
шляпу, плащ и перчатки, швыряет на лавку перевязи с мечами и поднимается в
свои покои. В гостиной Румату ждал мальчик Уно.
- Вели подать обедать, - прорычал Румата. - В кабинет.
Мальчик не двинулся с места.
- Вас там дожидаются, - угрюмо сообщил он.
- Кто еще?
- Девка какая-то. А может, дона. По обращению вроде девка - ласковая,
а одета по-благородному... Красивая.
Кира, подумал Румата с нежностью и облегчением. Ох, как славно! Как
чувствовала, маленькая моя... Он постоял, закрыв глаза, собираясь с
мыслями.
- Прогнать, что ли? - деловито спросил мальчик.
- Балда ты, - сказал Румата. - Я тебе прогоню!.. Где она?
- Да в кабинете, - сказал мальчик, неумело улыбаясь.
Румата скорым шагом направился в кабинет.
- Вели обед на двоих, - приказал он на ходу. - И смотри: никого не
пускать! Хоть король, хоть черт, хоть сам дон Рэба...
Она была в кабинете, сидела с ногами в кресле, подпершись кулачком, и
рассеянно перелистывала "Трактат о слухах". Когда он вошел, она
вскинулась, но он не дал ей подняться, подбежал, обнял и сунул нос в
пышные душистые ее волосы, бормоча: "Как кстати, Кира!.. Как кстати!.."
Ничего в ней особенного не было. Девчонка как девчонка, восемнадцать
лет, курносенькая, отец помощник писца в суде, брат - сержант у
штурмовиков. И замуж ее медлили брать, потому что была рыжая, а рыжих в
Арканаре не жаловали. По той же причине была она на удивление тиха и
застенчива, и ничего в ней не было от горластых, пышных мещанок, которые
очень ценились во всех сословиях. Не была она похожа и на томных
придворных красавиц, слишком рано и на всю жизнь познающих, в чем смысл
женской доли. Но любить она умела, как любят сейчас на Земле, - спокойно и
без оглядки...
- Почему ты плакала?
- Почему ты такой сердитый?
- Нет, ты скажи, почему ты плакала?
- Я тебе потом расскажу. У тебя глаза совсем-совсем усталые... Что
случилось?
- Потом. Кто тебя обидел?
- Никто меня не обидел. Увези меня отсюда.
- Обязательно.
- Когда мы уедем?
- Я не знаю, маленькая. Но мы обязательно уедем.
- Далеко?
- Очень далеко.
- В метрополию?
- Да... в метрополию. Ко мне.
- Там хорошо?
- Там дивно хорошо. Там никто никогда не плачет.
- Так не бывает.
- Да, конечно. Так не бывает. Но ты там никогда не будешь плакать.
- А какие там люди?
- Как я.
- Все такие?
- Не все. Есть гораздо лучше.
- Вот это уж не бывает.
- Вот это уж как раз бывает!
- Почему тебе так легко верить? Отец никому не верит. Брат говорит,
что все свиньи, только одни грязные, а другие нет. Но им я не верю, а тебе
всегда верю...
- Я люблю тебя...
- Подожди... Румата... Сними обруч... Ты говорил - это грешно...
Румата счастливо засмеялся, стянул с головы обруч, положил его на
стол и прикрыл книгой.
- Это глаз бога, - сказал он. - Пусть закроется... - Он поднял ее на
руки. - Это очень грешно, но когда я с тобой, мне не нужен бог. Правда?
- Правда, - сказала она тихонько.
Когда они сели за стол, жаркое простыло, а вино, принесенное с
ледника, степлилось. Пришел мальчик Уно и, неслышно ступая, как учил его
старый Муга, пошел вдоль стен, зажигая светильники, хотя было еще светло.
- Это твой раб? - спросила Кира.
- Нет, это свободный мальчик. Очень славный мальчик, только очень
скупой.
- Денежки счет любят, - заметил Уно, не оборачиваясь.
- Так и не купил новые простыни? - спросил Румата.
- Чего там, - сказал мальчик. - И старые сойдут...
- Слушай, Уно, - сказал Румата. - Я не могу месяц подряд спать на
одних и тех же простынях.
- Хэ, - сказал мальчик. - Его величество по полгода спят и не
жалуются...
- А маслице, - сказал Румата, подмигивая Кире, - маслице в
светильниках. Оно что - бесплатное?
Уно остановился.
- Так ведь гости у вас, - сказал он, наконец, решительно.
- Видишь, какой он! - сказал Румата.
- Он хороший, - серьезно сказала Кира. - Он тебя любит. Давай возьмем
его с собой.
- Посмотрим, - сказал Румата.
Мальчик подозрительно спросил:
- Это куда еще? Никуда я не поеду.
- Мы поедем туда, - сказала Кира, - где все люди как дон Румата.
Мальчик подумал и презрительно сказал: "В рай, что ли, для
благородных ?.." Затем он насмешливо фыркнул и побрел из кабинета, шаркая
разбитыми башмаками. Кира посмотрела ему вслед.
- Славный мальчик, - сказала она. - Угрюмый, как медвежонок. Хороший
у тебя друг.
- У меня все друзья хорошие.
- А барон Пампа?
- Откуда ты его знаешь? - удивился Румата.
- А ты больше ни про кого и не рассказываешь. Я от тебя только и
слышу - барон Пампа да барон Пампа.
- Барон Пампа - отличный товарищ.
- Как это так: барон - товарищ?
- Я хочу сказать, хороший человек. Очень добрый и веселый. И очень
любит свою жену.
- Я хочу с ним познакомиться... Или ты стесняешься меня?
- Не-ет, я не стесняюсь. Только он хоть и хороший человек, а все-таки
барон.
- А... - сказала она.
Румата отодвинул тарелку.
- Ты все-таки скажи мне, почему плакала. И прибежала одна. Разве
сейчас можно одной по улицам бегать?
- Я не могла дома. Я больше не вернусь домой. Можно, я у тебя
служанкой буду? Даром.
Румата просмеялся сквозь комок в горле.
- Отец каждый день доносы переписывает, - продолжала она с тихим
отчаянием. - А бумаги, с которых переписывает, все в крови. Ему их в
Веселой Башне дают. И зачем ты только меня читать научил? Каждый вечер,
каждый вечер... Перепишет пыточную запись - и пьет... Так страшно, так
страшно!.. "Вот, - говорит, - Кира, наш сосед-каллиграф учил людей писать.
Кто, ты думаешь, он есть? Под пыткой показал, что колдун и ируканский
шпион. Кому же, - говорит, - теперь верить? Я, - говорит, - сам у него
письму учился". А брат придет из патруля - пьяней пива, руки все в
засохшей крови... "Всех, - говорит, - вырежем до двенадцатого потомка..."
Отца допрашивает, почему, мол, грамотный... Сегодня с приятелями затащил в
дом какого-то человека... Били его, все кровью забрызгали. Он уж и кричать
перестал. Не могу я так, не вернусь, лучше убей меня!..
Румата встал возле нее, гладя по волосам. Она смотрела в одну точку
блестящими сухими глазами. Что он мог ей сказать? Поднял на руки, отнес на
диван, сел рядом и стал рассказывать про хрустальные храмы, про веселые
сады на много миль без гнилья, комаров и нечисти, про скатерть-самобранку,
про ковры-самолеты, про волшебный город Ленинград, про своих друзей -
людей гордых, веселых и добрых, про дивную страну за морями, за горами,
которая называется по-странному - Земля... Она слушала тихо и внимательно
и только крепче прижималась к нему, когда под окнами на улице - грррум,
грррум, грррум, грррум - протопывали подкованные сапоги.
Было в ней чудесное свойство: она свято и бескорыстно верила в
хорошее. Расскажи такую сказку крепостному мужику - хмыкнет с сомнением,
утрет рукавом сопли да и пойдет, ни слова не говоря, только оглядываясь на
доброго, трезвого, да только - эх, беда-то какая! - тронутого умом
благородного дона. Начни такое рассказывать дону Тамэо с доном Сэра - не
дослушают: один заснет, а другой, рыгнув, скажет: "Это, - скажет, - очень
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг