Даниил СМУШКОВИЧ
ЗЕМЛЯ. НЕБО
Земля. Небо.
Между землей и небом - война.
И где бы ты не был
Что б ты не делал
Между землей и небом - война.
В.Цой
Здесь нет горизонта. Здесь нет неба. Здесь нет даже земли. Только
стены камня, откосы, ущелья, скалы, утесы. Горы.
Здесь нет света и нет радости. Горы хранят нас в своей тени. Они
отсекают нас от мира, заслоняют солнца и луны.
Здесь нет ничего. Холодный камень, и ветер, и сухой треск дальней
перестрелки. Это война.
Это не моя война, напоминаю я себе. Это даже не война Кварка Но'оне и
его вертолетчиков. Я не знаю, чья это война. Уж, во всяком случае, не тех
несчастных, что непрерывным потоком... ну кому вру, себе?.. тонкой
струйкой устремляются в наш госпиталь. Они не верят нам. И, наверное,
правы.
Я уже пятый месяц здесь, в городке с непроизносимым названием. Когда
я записывался добровольцем, все казалось прекрасным. Так, каникулы в чужой
стране, непыльная работа да хорошая зарплата. И еще - гордость: я
представляю свою страну, свою Аргиту. А потом был транспортный самолет,
откуда "волнорезы" детей моря вылетают иногда в сторону проклятого
острова. Теперь я здесь.
Я единственный квалифицированный врач в городе. Остальные -
фельдшера, санитары - местные или из детей моря. Меня они вынужденно
терпят и неохотно уважают. Не за умение - за ненависть которую я питаю
равно к помощникам и пациентам, к фрехи и абскар. Их психика проста, они
понимают только силу - а что может быть сильнее ненависти?
Ненавижу. Какое короткое слово, но сколько же чувств оно вмещает.
Отчаяние, тоска по дому, бессилие злобы, и многое другое, для чего слов
нет вовсе. Слова обманчивы.
Теперь я с усмешкой вспоминаю те амбиции, что толкнули меня на этот
безумный шаг. В тот день, я помню это ясно, у меня умер больной.
Несчастный угасал долго, легочный фиброз сожрал его грудь, но смерть его
все равно стала для меня ударом. Сестра сказала: "Он лег, посинел и умер".
Так просто. Я испугался тогда, не скрою, испугался неизбежных объяснений:
почему он умер? Что вы забыли/не захотели/не смогли сделать? А я не бог, я
не умею лечить легочный фиброз - никто не умеет. И все равно накатило
чувство собственного бессилия, непередаваемо стыдное, мерзостное. Когда на
врачебной конференции просили назваться добровольцев, я встал первым.
Чтобы доказать себе, родственникам покойника, коллегам, всем - что гожусь
я для большего, чем прозябание (слово-то какое!..) в провинциальной
клинике для малоимущих. А через неделю пришла повестка.
Вот стучат в дверь. Это мой переводчик, Т'чаха. Я ненавижу и его, как
он - меня. Он из людей моря, но знает язык горцев. Удивительно, что обе
стороны в той войне говорят на одном языке.
- Заходите, - говорю я.
Он осторожно переступает порог. Я усилим воли делаю вежливое лицо.
Как бы мы друг к другу не относились, он, как и я - цивилизованный
человек. Один из немногих в этом аду.
- Принесли раненых, верг-амен доктор, - говорит он. Почему-то он
постоянно награждает меня дворянским титулом. Я не возражаю.
- Пойдемте, - отвечаю я.
Мы спускаемся по скособоченной лестнице. Госпиталь расположен в
здании бывшей гостиницы; мы первые постояльцы с начала войны. Хозяева то
ли бежали не побережье, то ли сгинули в мясорубке боев, а здание ветшало
потихоньку, пока судорога беспокойной земли не переломила его пополам.
Лестницу перекосило, да такой она и осталась.
Приемная - бывший холл. Трое горцев бестолково суетятся вокруг
носилок. Я раздвигаю их, наклоняюсь к раненому.
Он, к сожалению, не безнадежен. Кому-то из сопровождающих достало ума
перетянуть бедро куском веревки. Ниже колена - кровавые ошметки, еще ниже
- ничего. Противопехотная мина.
- В зал, - командую я и, не дожидаясь отклика, направляюсь к
следующему. Тому повезло больше - он мертв, разорван почти пополам.
- Я не воскрешаю усопших, - говорю я стоящему близ носилок мужчине с
безумным лицом, повторяю то же на языке детей моря. Какое-то мгновение мне
кажется, что без Т'чахи не обойтись, но мужчине все же понимает - оседает
на пол, громко, без стеснения всхлипывая. Я отворачиваюсь от него. Мне нет
дела до ваших мертвых, я пришел спасать тех, кого можно спасти. Безмозглые
идиоты.
Бегом - в операционный зал. Там суета, готовят стол, готовят
инструменты. Я тоже готовлюсь - натягиваю на голое тело желтоватый
балахон, стягиваю волосы алой повязкой, чтобы не падали на лоб, погружаю
руки по локоть в жгучий, резко пахнущий дезраствор. Операция начинается.
Проклятый город. Здесь даже электричества нет, мы вынуждены
довольствоваться тем, что получаем от вертолетчиков с их генераторами.
Все, что можно, делается вручную. Я берусь за ножовку и начинаю пилить
неподатливую кость. Парень стонет даже под наркозом. Совсем мальчишка, ему
и полутора циклов нет. В лучшем случае он умрет. В худшем - останется
инвалидом. Убогих здесь и в прежние времена не жаловали. Иногда мне
кажется, что я спасаю людей из ненависти к ним. Позволит им умереть было
бы слишком просто.
Пила - в сторону, теперь напильник. Я стачиваю острые краешки кости.
Скорей бы кончилась эта тягомотина. Тогда можно будет спокойно зайти к
Кварку Но'оне, поговорить, выпить... чаю. Леранийцы спиртного не пьют.
Зато пьют местные, но их самогон я в себя влить не способен. Они пьют даже
дезраствор. Кварк божится, что они и бензин пьют, но в это я уже не верю.
Я аккуратно зашиваю культю по слоям - мышцы, фасции, еще фасции, кожа.
Отличная будет культя, на ладонь ниже колена.
Я стягиваю перчатки, швыряю их в таз, к жуткому месиву из мяса, кости
и салфеток. Метарку бы - но если после каждой операции пить, мой запас
истощится за неделю. А в этой дыре не то, что метарку - шлюх нет. Я даю
последние указания сестрам и выхожу.
Городок стоит в узкой долине. На запад скала, и скала на восток, а на
юге - гора, потухший вулкан, чье название состоит из трех пулеметных
очередей и одиночного выстрела. Где-то на южных ее склонах прячутся пушки,
точно блохи в шкуре огромного зверя. Большей частью позиции фрехи
находятся западнее от нас, а абскар - восточнее, но кое-где они
пересекаются, перемешиваются и заходят друг другу в тыл. Я гляжу в небо -
непередаваемо синее, ослепительное, очень холодное; где-то в невообразимой
выси скользит серебряная тень самолета, летящего на юг, в Лерани, в Хэйан,
в Аргиту... Аргита. Только здесь, на Горгаале я понял, что такое - родина.
Вертолеты стоят на выровненной взрывами площадке на окраине
полуразваленного города. Тридцать уродливых ящеров скорчились на
утоптанной железными лапами щебенке. Их черные глянцевые бока украшают
леранийские опознавательные знаки, ярко-голубые с алым. Я рефлекторно
опускаю глаза: на рукав моей куртки нашит маленький аргитянский флаг, три
цветные полоски - лиловая, белая, золотая. Я оглядываюсь: серые камни
вокруг, серые дома, редкие черные пятна угля и сажи, зеленые - травы,
синие с радугой - луж. Я сплевываю в лужу и захожу в барак.
Кварка я застаю в его комнате. Он сидит на раскладном походном стуле,
жжет травы на блюдце - откуда ему достать курильницу в опустевшем городе?
Ароматный, чуть горький дым наполняет комнатушку, улетучиваясь потихоньку
через вентиляционное отверстие. Лицо Кварка в дыму походит на
древнехэйанскую маску воина: узкое, цвета темной бронзы, с длинным прямым
носом и острыми скулами.
Странно, но Кварк мне нравится. Почти. Я жгуче завидую ему, до
спазмов в желудке, завидую его ироническому спокойствию, его потрясающему
обаянию, ненавижу его - и все же меня тянет к нему, нему, так унижающему
меня одним тем, что он есть. Мазохизм какой-то.
- Добрый вечер, Рред, - произносит лераниец. - Спокойный сегодня
выдался денек.
- Вечер? - переспрашиваю я. Да, и вправду: темнеет. Сколько же я
простоял за операционным столом? Опять болят колени - это профессиональное
у нас, хирургов. Я сажусь рядом с Кварком и медленно вытягиваю ноги.
- Какие новости? - спрашиваю я.
- Обычные, - отвечает он. - Стреляют, хоть и перемирие.
- Я не об этом...
Кварк понимает недоговоренное. Ему тяжелей, чем мне - все порты
Горгаала принадлежат детям моря, с которыми у леранийцев старые счеты.
- Дома? Все как обычно...
Он неторопливо пересказывает мне сводку мировых новостей. "Дома" для
нас означает - где угодно, только не здесь.
- Чаю? - спрашивает он, закончив. Я киваю. За окном сгущается синева
ясного вечера.
Мы пьем пахучий травяной чай, что вяжет рот и чуть дурманит мысли. Не
знаю, что за корешки Кварк кидает в чайник, но им удается немного разжать
ледяную хватку ненависти на моем сердце. Лераниец болтает о своей жизни на
родине, о том, как он вернется, и заведет вторую жену в дополнение к той,
которая ждет его дома, и получит повышение по службе. Он даже
пустопорожний треп ухитряется превратить в серьезный рассказ. Шумы дня
стихают, едва слышится рокочущая вдалеке канонада. Вот уже второй месяц
фрехи штурмуют долину Спящей Собаки, где засели абскар. Иногда мне хочется
сесть в вертолет, пролететь над островом и расстрелять из ракетомета все,
что движется. Хоть тогда эта война кончится. Если только камни не встанут
и не начнут стрелять.
Мы вежливо и церемонно прощаемся. Я выхожу из душного барака под
темно-синее небо, в холодный ветер. На востоке уже разгорается красный
рассвет; три луны плывут в небе, каждая будто слеплена из двух половинок,
белой и розовой. Сегодня ночь троелуния, значит, завтра стихнет огонь.
Местные горцы измеряют время по сочетаниям лун, устраивают праздники в
такие ночи. Где-то в городе горят костры - уже кто-то празднует, палит от
радости из автомата в пустое небо.
Как холодно... У нас в Аргите сейчас лето, здесь - зима. Я поплотнее
запахиваю куртку и бреду, спотыкаясь в темноте, к госпиталю. Там меня ждет
комната, одеяло и милосердный сон.
Утро встречает меня оранжевым светом - Аэн, малое светило, еще не
скрылся за невидимым горизонтом, золотой Эон смешивает свое сияние с его
кровавыми лучами. Небо отливает бронзой, нависая тяжелым храмовым куполом
над долиной Сорока Сторожей. Еще один день.
Рычит вертолет. Я выглядываю из окна - черная туша, покачиваясь,
опускается на площадку. Значит, что-то случилось.
Я поспешно встаю, одеваюсь, вздрагивая от прикосновения сыроватой,
холодной ткани к пригревшемуся за ночь телу. Развлечения - потом, вначале
дела. Утренний обход.
Печальное зрелище. "Нет радости большей, чем умереть за отечество".
Хотел бы я встретиться с тем, кто это сказал. Я бы взял этого напыщенного
идиота на свой утренний обход. Пусть посмотрит, каково это - умирать за
отечество. Я делаю все, что могу - с ограниченным запасом антибиотиков, с
бинтами, которые приходится стирать - стирать и засовывать в автоклав,
чтобы перевязать следующего несчастного. Но я могу слишком мало. Эти
безумцы надпиливают стандартные пули - пуля раскрывается в теле уродливым
свинцовым цветком. Пули со сдвигом превращают человеческое тело в лабиринт
ходов, подобно короедам в старом бревне. Прыгающие мины разрывают человека
пополам, но это уже не по моей части. "...И ввергнет их Господь в ад, где
стон, и плач, и скрежет зубовный..." Я спускаюсь в этот ад сам, каждое
утро, по перекошенной лестнице. Гнойная вонь преследует меня даже во снах.
Вчерашний парень еще не отошел после наркоза, и не совсем понимает,
что с ним случилось. Оно и к лучшему.
Выстрелы раздаются где-то совсем недалеко. Короткая очередь, еще
одна. Странно. Мы в "тихой земле", этот район подконтролен миротворческим
силам Совета Наций. Всего одна провокация, один снаряд - и поднимутся в
воздух черные ящеры, плюясь огнем.
Обход закончен. Я поспешно скидываю медицинский балахон, натягиваю
куртку и тороплюсь к Кварку Но'оне. Всякое новшество желанно. Даже если
мне придется, не разгибаясь, зашивать его результаты.
Что-то не в порядке. Это я ощущаю сразу. Слишком сосредоточены лица
леранийцев, их глаза горят мрачным огнем, точно заходящий Аэн оставил в
них капли себя. Вот выходит Кварк. Он поворачивается ко мне, лицо его
сияет веселой яростью.
- Вот оно, - говорит он с торжеством, протягивая мне стреляную
гильзу. Я осторожно беру латунный цилиндрик. На нем - клеймо: три
волнистых черты, одна чуть ниже двух других.
- Это знак детей моря, - произносит Кварк. - Они поставляют оружие
абскар. Этот человек, - кивок в сторону подпирающего вертолет горца, -
сообщил нам об этом.
Мы много говорили раньше об этой войне. Она может длиться вечно, пока
дети моря держат нейтралитет. Но стоит им поддержать одну из сторон, и
вторая обречена. Тогда Горгаал станет вотчиной торгового народа, вместе со
своими россыпями драгоценностей, рудными жилами, несметными богатствами,
что скрыты под полями сражений.
- Однажды мой народ уже склонился перед хлебателями соленой воды, -
гневно говорит лераниец. - Второго раза не будет. Мы выжжем их поганые
гнезда.
Я лишаюсь дара речи. Миротворческие силы недаром получили свое имя.
Они нейтральны, всегда и везде. И теперь этот безумец с тремя десятками
вертолетов готов из-за нескольких гильз превратить в пепелище половину
Горгаала! Я и сам мечтаю о том же - но в этой войне нет правых и
виноватых, убивают все. А я опять буду работать сутками, не отходя от
стола, на который все подкладывают под нож новых умирающих. Так уже было
однажды, после особенно тяжелых боев.
- Вас сотрут в пыль, - говорю я. - На побережье...
- Когда сотрут, будет уже поздно. Смерть врага - вот что имеет
значение. - Да, я забыл. Они не боятся смерти.
- Ты думаешь, люди пойдут за тобой? - Слабая надежда...
- Пойдут, - мрачно скалится Кварк. - А четыре вертолета не взлетят.
Я понимаю его. Две коротких очереди. Нет человека - нет проблемы. Так
просто.
Меня охватывает холодное бешенство. Не буду работать, не заставите!
Гнойная вонь. Перекошенная лестница. Культя на ладонь выше колена.
- А меня - туда же? - осведомляюсь я. Чай чаем, а государственные
интересы важнее.
Он улыбается - лучше бы ударил.
- Нет, зачем, - отвечает он. - Если ты промолвишь хоть слово, я тебя
пристрелю. Или мои люди. Так что ты никому не скажешь. Побоишься.
Мое сердце останавливается, дергается судорожно, переходит на
неровный галоп. Трус. Кто, я? Я приглашал его как-то пройтись по госпиталю
- он отказался с поспешностью почти непристойной. Но я и вправду боюсь
умереть. До судорог боюсь. Я знаю, каково это. Я почувствую, как пуля
пройдет сквозь меня, переламывая ребра, рассекая легкое, перебивая сосуд
за сосудом. Выплеснется кровь, я сделаю последний, горестный вздох, и
опустится тьма. Я не верю, что есть что-то после смерти; только небытие. Я
очень боюсь смерти. Но ненависть сильнее. Теперь я знаю, кто достоин ее.
- Ты прав, - произносят мои губы. И, словно в ответ, небо взрывается
зеленью. Такое бывает нечасто, только при противостоянии солнц, в те
секунды, кода Аэн пересекает линию горизонта. Нас окутывает изумрудное
сияние - лица как маски, руки как ветви... Через несколько секунд зелень
сходит, оставляя синеватую тень. Дремлющий вулкан заслоняет от нас золотое
светило.
- По машинам! - командует Кварк. Грохочут моторы, крутятся лопасти.
Ветер хлещет меня по лицу, подкрадывается, бьет в темя. Медленно
отрываются от земли черные ящеры. В их реве мен слышится дьявольский
хохот; они насмехаются надо мной: "Неудачник... трус... слабак...".
Если бы ненависть мою выпустить наружу, распоров тощую грудь, то
померкли бы от стыда все взрывы мира.
Ненависть как оружие массового уничтожения.
Я становлюсь машиной своей ненависти. Казарму леранийцев будут
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг