Там, где упирался мыс Медвежьего увала в Авлакан, мы пересекли реку и
подчалились к левому берегу. Отсюда путь наш лежал тайгою.
Я привычно сориентировался, сделав открытие, что мы находимся совсем
не в том месте, куда указывал рукою Осип на Инаригдском плесе. Но ничего
не сказал своим проводникам. Так, вероятно, им нужно было - попутать
направление. А может быть, по древним еще привычкам эвенк никогда не
показывает путь, куда собирается идти. Они не всегда такие наивные, как
нам кажутся, древние поверья и привычки.
Из всех народов, населяющих тайгу, я больше всего люблю эвенков.
Может быть, за то, что они дольше других отстаивают свое родное место под
солнцем. С какой-то необыкновенной страстью держатся за леса и тундры, не
рассыпаясь и не разбредаясь по чужим весям. Люблю их, и это точно, за
скрытую привязанность к земной красоте, к природе. Она в них совсем так
же, как врожденная культура общности людей. Не брызжет наружу, не
проявляется, но крепко и основательно лежит в сердце, и ничем не вытравишь
ее оттуда: ни прекрасными обещаниями сладкой жизни, ни горькой отравой -
алкоголем, ни проповедью к поклонению перед всесильной машиной.
Я люблю бродить с интеллигентами тайги, так зовут знатоки таежных
эвенков, в рабочих маршрутах и охотничьих переходах, люблю их, в меру
молчаливых и в меру разговорчивых, но всегда готовых добром откликнуться
на добро. Стремительное движение отнимает что-то безвозвратно и у них,
они, как и все вокруг, меняются, но все-таки держатся, из последних сил
цепляются за свое таежное, в наших понятиях, глухое место под солнцем. И
не дай тому случиться, чтобы и они потеряли его. А случись такое, я
глубоко уверен, миру будет нанесен непоправимый и, может быть, последний
удар.
3
Мысли мои текут безотчетно, легко. Я иду следом за Осипом, слыша за
собой шаги Василия, и мне хорошо в этом охранном движении. Я могу не
следить за направлением, не думать о правильности пути, не быть
ответственным за каждый неверный шаг. Все это сейчас неосязаемым грузом на
плечах моих товарищей, но они даже не знают об этом. Они просто идут, а
значит, живут движением, миром тайги. Редкая для моей профессии
расслабленность посетила меня и балует своей слабостью. Даже с хорошим
проводником в маршрутах я обычно никогда не расслабляюсь, а значит, в
полной мере не соединяюсь с Природой. Но сейчас я в ней. И мысли мои, и
думы безответственные, легкие, как сизый наволок дымокура, стелющийся на
привале.
Далеко за Хамакаром, что в полпути от Инаригды, в урочище Нювняк
живет старик Вычогир. Неделю, плывя сюда, просидел я у него в стойбище.
Каждый вечер поднимались мы на крутой мыс - на него и мне взобраться
- попотеть, а старику и вовсе. С высоты глядели на реку. Там, утверждал
старик, в такую вот пору перед заходом солнца, часов около двенадцати
белой ночи, вдруг загорается гранеными переливами радужный свет и слепит,
и мерцает, и вспыхивает далеко за полночь. Вычогир рассказывал об этом
многим, но никто не наблюдал этого явления, кроме старика, а потому и не
верил в правоту его слов. Я тоже не верил, впервые услышав этот рассказ.
Мы работали за рекою в диких развалах камня, куда и пришел старик.
Почти отвесные скалы громоздились друг на друга, и ломаные, но хорошо
проглядываемые вершины были недоступны. Вычогир же утверждал, что свет
"полощит", "гранитца" и "мерцает" на одной из трех вершин. Указывал, на
какой. По строению скалы были самыми заурядными, часто встречающимися
интрузиями. Старик и тогда - было как раз такое же июньское время - тащил
меня на мысочек, чтобы своими глазами убедился, но я не нашел времени. И
вот нынче согласился, и пять вечеров подряд без всякого результата
просиживали мы на мысочке без малого по три часа и спускались, когда
солнце, на короткое время передохнув за горизонтом, снова вываливалось в
мир, алое и словно бы умытое.
- Однако, ждем еще маленько. Вечером будет, - говорил Вычогир и
глядел на меня с надеждой. - Однако, куда спешить тебе? Давай еще
смотреть.
И я соглашался.
На пятую ночь, когда мы снова ни с чем спустились к чуму, старый
эвенк чуть ли не плакал.
- Не врет Егорша Вычогир, не врет, - говорил он, виновато пряча
глаза. - Как есть было так. Зачем счас нету? Не знаю. Никто не хотел
верить. Не хотел со мной мыс высоко лезть. Ты полез. А нету! Почему нету?
- Ладно, деда, завтра будет, - сказал я и удивился сказанному. Ведь
твердо решил сегодня же двинуть дальше. Даже посмеялся над собой:
инженер-геолог, как петух на заборе, сидит со стариком на мысочке, зная,
что быть такого не может, а все-таки сидит. Так вот думал, однако сказал:
- Силы-то у тебя есть еще раз взобраться туда? - Старик с каждым днем
все труднее карабкался по камням.
- Есть, однако! Есть! Есть! Пойдешь еще, бойе?
- Пойду.
Видно, еще не подточила мою душу такая спорая сейчас, такая
незаметная ржавчина - равнодушие. Все в жизни сиюминутно и однозначно:
любовь, ненависть, боль, счастье, зло, радость, жестокость, нежность...
Постоянно и многозначно равнодушие. Оно свободно рядится в любое из
человеческих чувств, оно надевает на себя одежду неукротимого действия,
сострадания, сопереживания. Оно, равнодушие, нечто усредненное, оттого и
живуче, оттого легко ползет, как ржа, в общности людей. И на нем махрово
расцветает самый благополучный и самый распространенный индивидуум -
мещанин.
Только из-за того, что дрогнуло мое сердце на скрытые и неуместные по
такому случаю слезы старика, отозвалось на искренность, решил я еще раз
вечером подняться на мысок. Что будет дальше и как себя вести потом, когда
придется в шестой раз спускаться сюда к чуму, я не знал.
Но нам не было суждено еще раз посидеть вдвоем над тайгой,
неторопливо беседуя и ожидая чуда.
В полдень за Вычогиром прикатил по реке на всесильном моторе "Вихрь"
внук. Звал его к себе то ли брат, то ли сын, я так и не понял, попавший в
какую-то неминучую беду. Понять что-либо из торопливой и очень
взволнованной речи было невозможно.
Уже сидя в лодке с озабоченным и все же очень спокойным лицом,
Вычогир, поманив меня, сказал:
- Ты, паря, однако, сам на мыс не лезь. Сбросит он тебя. Вижу -
сбросит.
- Деда, я двадцать лет в тайге! Я излазил...
- Нет, нет, паря! - прервал он меня. - Один не ходи - сбросит. - И
спросил: - Веришь мне? - пристально поглядев в самые зрачки.
- Верю. - Я не лгал, я действительно верил ему. В сердце сидело
ощущение неотвратимости беды, если шагну я на крутые камешки мыса.
- Веришь - горит там? - уточнил мою веру старик.
- Верю.
- Не пойдешь один на мыс?
- Не пойду.
Внук очень торопился, и мотор, взревев, в один мах унес Вычогира.
Как-то тоскливо, одиноко, не по-доброму одиноко и пусто стало.
А спустя час и я погнал свою лодку в Инаригду, твердо веря, что там
ожидает меня не просто отдых, но чудо. И вот оно свершилось: я пришел сам,
к себе, а теперь легко иду эвенкийской слаборазличимой тропой к настоящему
чуду. Иду на рыбалку за десятиметровыми щуками.
Всего идем мы не больше двух часов, а отмахали немало. Легки на ногу
эвенки. Меленько семенят, ходко и без устали. С меня сошло пять потов,
трудных, обильных, застивших глаза, пока не пришло нужное дыхание, а они
идут себе сухонькие. Не случайный я человек в тайге, вся жизнь в ней, но
от гнуса страдаю, то и дело тру лицо, шею, руки репудином, а их вроде бы
эта мразь и не касается.
- У тебя дух не такой, - говорит Осип. - И кровь сладкая.
Василий, услышав на шагу, остер ухом, по обыкновению добавляет:
- У нас кровь для них ух как вредная. Попьют и сдохнут. Мы завсегда
тайга живет. Нас не жрут.
- Но оленей-то жрут? - говорю я. - И собак тоже.
- Жрут, однако, - соглашается Василий.
Вот и весь наш разговор за дорогу. Молчим. Прошли гиблым чернолесьем.
Под ногами чавкала земля, словно пыталась проглотить нас. Ветви сомкнулись
над головами, и мне пришлось долгое время идти согнувшись. Неуглядный
эвенкийский тупик явно не был рассчитан на мой рост. Наконец мы вышли из
чернолесья, поднялись по лысенькому увалу в сосновые мяндачи, остановились
у истока ручья. Солнце село, было за полночь, и короткая сутемень,
осязаемая только в тайге, окружила нас тишиной. Все затихло, все забылось
в коротком сне белой ночи.
- Тут отдыхать будем. Потом шибко долго идти будем, - сказал Василий.
Развели костер, наладили дымокуры, развернули пологи - три белых
кокона с куколками внутри, - очень похоже, если глядеть издали. Разговоры
наши были коротки, поскольку неожиданно пришла усталость. Я только
спросил.
- Осип, а ты сам щук этих видел?
- Придешь - увидишь, - уклончиво ответил он.
- Однако, люди видели, и ты посмотришь, - сказал Василий.
"Неужто и вправду идем мы на это необыкновенное щучье озеро - Егдо?"
- подумал, засыпая.
Ужин наш был прост, но плотен и сразу же расположил ко сну. От водки
эвенки отказались.
- На Егдо придем - пить будем, - твердо решил Василий.
Я заснул, но сон мой был недолог. Проснулся от некогда испытанного
жутковатого чувства и долго не мог понять, что происходит во мне и вокруг.
Сутемень все еще лежала, и тайга таилась. В низинках начинал
клубиться туман. Все было, как и должно быть, кроме потаенного какого-то
бормотанья, всхлипов, рычанья...
Приходя в себя со сна, я с тревогой вслушивался в эти звуки, пока не
понял их происхождения.
Осип и Василий сладко храпели, каждый стараясь пересилить другого.
Храп этот ничего общего не имел с тем пережитым мною, но именно он
родил воспоминание.
Та тугурская экспедиция, когда мы базировались в рыбацком Ангачане,
принесла, пожалуй, больше остальных необыкновенных ощущений. Ночи и дни ее
были самыми тревожными, сопряженные с глубокими и порою трагическими
переживаниями. Именно там, на острове Беличьем, получил я известие:
сбросили вымпел с вертолета о гибели отряда - трех человек - в партии
моего друга Михаила Полякова.
Среди погибших был мой практикант - географ Слава. Он с отличием
окончил университет и обещал быть хорошим специалистом. Я знал его по трем
полевым практикам. В Тугурской же экспедиции меня настигла весть о тяжелой
болезни, а потом и смерти академика Журавлева, с которым мы последние два
года сблизились настолько, что собирались вместе еще раз обследовать район
сагджойской катастрофы. Может быть, эти трагические обстоятельства, живая
память о навсегда ушедших влияли на психику и бродили за мной следом, но
выпадали тогда настолько мрачные и терзающие душу дни, что хотелось
бросить все, убежать и спрятаться в надежном людском жилище. А может быть,
такое ощущение усиливала природа этой узенькой полоски земли, далеко
заброшенной длинным перстом в океан. Тугурский оголовок был некогда
пустынным островом с высоким водораздельным хребтом. Даже сейчас, в лихие
осенние штормы, в самом узком месте его свободно перехлестывают волны.
Тайга тут на увалах и сопках могучая, непроходимая, в низинах чахлая,
топкая, зловонная, хотя в прибрежье попадаются солнечные, заросшие буйной
травою поляны. На них ярко цветут ирисы двухметровой высоты с громадными
чашами соцветий, алые сараны тоже с удивительно крупными цветами, тарки и
колокольчики. В подтаежнике травы еще гуще, сочнее, и продраться сквозь
них не так-то просто. И все-таки главное на оголовке - это камень. Камень
тут царствует. Смятые, вывернутые, извергнутые, причудливые извивающиеся
породы везде, даже в самых низинах, имеют выходы. Место для геологов
необыкновенное. И наверное, поэтому, несмотря на все тяжести,
неожиданности, случайности и мрачные мысли, экспедиция эта оставила в
сердце у меня глубокий, запоминающийся след. В нем легла серьезная запись
моей жизни. Боль, разочарование, радость открытия, счастье познания и
встреча с неведомым, с не разгаданным еще - все было в том поле, в той
работе.
С рабочим Федором, о котором я уже вспоминал, нам предстояло месяц
проработать, исследовать северное и южное побережья и как можно глубже
пролезть по Оголовочной впадине, представляющей собою гиблую низину
смрадных болот, с редкими островками скальных выходов, заросших мелкой
тайгою и завитых ползучей березкой, стланиками и зарослями медвежьего
ушка. За месяц такой объем работ мы могли бы и не успеть сделать, а потому
и решили поставить в Черных скалах на берегу океана подбазу. Место это я
высмотрел еще в той медвежьей охоте. Четыре черных базальтовых истукана
стояли над морем. В них было что-то от безысходного ожидания рыбачек,
стоящих над прибоем после шторма. Я даже угадывал очертания фигур,
разбирал черты лица и даже тоскливое выражение глаз каждой из Рыбачек (так
мы обозначили эти камни в своих картах). Внечеловеческая природа лишена
речи, и это порою вселяет страх... Многим, наверное, доводилось поймать на
себе всепонимающий взгляд собаки, взгляд, за которым должно бы обязательно
последовать слово. У меня не раз леденело сердце, когда я вдруг встречался
с глазами домашнего оленя, отбракованного на убой. Он обязательно должен
был заговорить, но молчал, и в этом была какая-то тайна, страх не у него,
животного, у меня, человека, был.
И если это вселяет в сердце страх, то уже мистический ужас порою
вселяет природа, когда вдруг осязаешь на себе устремленные из глубины
камня глаза и ощущаешь, что бездыханная, лишенная плоти и живой крови
глыба хочет заговорить с тобой. Нечасто, но встречался я с этим ощущением,
и всякий раз на мгновение, на коротенькую вспышку охватывал меня ужас. Мне
казалось, что камни мыслят, они готовы обрести речь.
Помнится, что так вот я воспринял Рыбачек, и все же мы поставили там
подбазу. За камнями была отличная, ровная, продуваемая с океана площадка,
заросшая некрупной мягкой травою. Чуть левее - бухта, удобная для
швартовки нашего кунгаса. Белыми многоэтажными нагромождениями по берегу
тянулись залежи плывуна, а значит, дрова сухие и жаркие всегда были под
рукой. Площадка наша, где решено было поставить палатку подбазы, плавно
опадала к голубому озеру, широкому, уходящему в тайгу сужающимся каньоном.
Можно было связать плот и попробовать пробраться им к Оголовочной впадине,
каньон наверняка был устьем реки, питающей озеро. И наконец, ко всем
прелестям, тут гнездовали белые лебеди, соседство которых почему-то всегда
приятно человеку.
Мы причалились к бухточке. Быстро разгрузили кунгас. Натянули
восьмиместную палатку, снесли туда продукты, приборы, бензин для
кунгасного мотора (отряд, который помогал нам поставить подбазу, уходил на
остров Беличий и сгружал все лишнее. На обратном пути они заберут нас).
Мы тепло попрощались друг с другом, и ребята ушли. Я долго стоял у
каменных Рыбачек, смотрел в море и махал рукою.
Солнце склонилось к западу, и океан уже окрасился в розовое, кое-где
ослепительно отливая жаром расплавленного металла. Кунгас удалялся, таял в
беспредельности и наконец сгорел в палящем горниле заката. И как только
скрылось солнце, море стало темным, рябистым, словно бы низко над водою,
скрывая воду, крыло в крыло отмахивала черная воронья стая.
- Гляди-ка, Кузьмич, - позвал меня Федор. - Гляди!
По озеру медленно гуляли лебеди. Из тайги крались сумерки, а птицы
были неправдоподобно белыми.
В просторной восьмиместной палатке было неуютно, и мы поставили рядом
свою "маршрутку". Недолго посидев у костра, послушав, как широко дышит
океан - все еще шел отлив, с которым отплыли наши товарищи, - мы поболтали
немного и забрались в спальники. День был не очень трудным, всего-то
только добрались сюда кунгасом от Ангачана. Но тарахтенье мотора,
бензиновый перегар и долгая морская качка утомили. Заснули мы тогда
одновременно и проснулись тоже разом.
- Что это? - спросил Федор, приподнимаясь. - Наши вернулись?
На воле ясно слышались голоса, потаенный шепот, какое-то шиканье и
стук весел о воду.
- Не должны, - я тоже поднялся, сел, прислушиваясь.
Кроме нас двоих, на сотни километров тут не должно быть никого. Наши,
по расчетам, на Беличий должны были дойти еще посветлу и уж никак не могли
вернуться к этому часу. Однако мы отчетливо слышали голоса, шаги, удары
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг