по рассказам, небывалой красоты эвенки.
Отец у Казимировны умер, когда дочери не исполнилось и десяти лет, а
вскоре что-то произошло с матерью. Что - никто и не знает, ушла в тайгу и
не вернулась. А в Инаригду по весне - жил поляк отдельно от всех на заимке
в верховьях Бражного ручья, километров за сорок, - вышла девочка. "Кто
ты?" - спросили ее. "Казимировна". Так вот с тех пор шестьдесят четыре
года и живет в Инаригде.
- Красно яицко ко Христову дню, а румоцка ко времени, - сказала
Казимировна и ушла стряпать, а мы, быстренько осушив посуду, плотно
закусили и предались беспечному разговору. Говорили о разном: о том, что
нынче вроде бы грядет сухое лето, что травам надо бы по времени быть
погуще, о том, что не в пример прошлым годам много паутов, а комара куда
как меньше.
- Ты, Кужмити, не обижайся, - отмякнув в разговоре и поблескивая
щелочками глаз, в которых стояли признательные слезы, сказал Осип.
- А я не обижаюсь...
- Есть, однако, огромадный суха в Егдо... Есть. - Он, чтобы не
поднять во мне возражение, не определил размеры щуки, и Василий снова, как
и тогда, закивал головою:
- Есть, есть, однако...
- А коли есть, давайте и сходим. Я вот что-то и не слышал про такое
озеро. Не знаю, где оно, хотя и побродил там. - Я небрежно махнул рукою в
сторону заречного синего увала. - И на картах нет такого озера - Егдо.
- Есть, однако! Зачем туда махаешь? Туда нет. Там есть, - и Осип
махнул в том же направлении, что и я, но, вероятно, этот жест несравнимо
разнился с моим, потому что Василий снова поспешил подтвердить правоту
Осипа:
- Да, да - там! Там, где Оська кажет.
- А что за озеро, Осип?
- О, большой, однако! Красивый. Весь синий-синий и черный. Вот как
глаз, - сунул пальцем в лицо Василия. У Василия необыкновенные для эвенка
крупные глаза синего цвета с черным зрачком. Наследство, оставленное с
далекого казачьего колена в его роде. Я поразительно точно, есть во мне
такая способность, увидел громадный синий-синий глаз озера среди пустоши
тайги с глубоким зрачком посредине. "Почему со зрачком?" - подумалось, и я
улыбнулся этому вот вызванному видению.
- Так пойдем туда...
- Далеко, однако.
- Ну так что. У вас вроде как тоже отпуска.
Василий и Осип - штатные охотники, и сейчас для них было как бы
межсезонье, ничем не занятое.
- Отпуск, отпуск, - закивали они.
- Возьмем сухарей, спирту, рыбы...
- Мясо сухой есть, соленый есть, однако... - живо откликнулся
Василий, а Осип чуть по-утиному свалил голову набок и словно бы
прислушивался к чему-то внутри себя.
- Пойдем, чего там, - не унимался я.
- Однако далеко... День, два идти надо...
- Ну так что, не дойдем, что ли, а?
Они быстро-быстро заговорили друг с другом, словно камешки закатали,
просыпая иногда русские слова. Я заметил, что многие народы, будь это
северяне, легко поддающиеся влияниям, или южане и даже жители Средней
Азии, последние полтора десятилетия в своих обиходных разговорах запросто
употребляют русские слова. Они как бы уже не могут обойтись без них в
общении друг с другом. Говорили эвенки долго. Василий вроде бы склонял
товарища на поход к Егдо, а тот как бы и соглашался, но, похоже, боялся
чего-то, то ли долгого пути, то ли сомневался - найдут ли они озеро.
Наконец Осип сказал:
- Ладно, однако. Ладно.
- Что ладно, Осип?
- Однако пойдем... Туда Хына не велел ходить. Однако Хына подох
маленько. Кого спросишь?
Я уже встречался в разговорах с упоминанием о Хыне. Кто он, так и не
понял: то ли последний шаман, то ли деревянный божок, которого прятали
эвенки по тайге в самых диких местах, передавая из рода в род, от одного
старца к другому, и потеряли все-таки. "Один спрятал Хыну, да, однако,
подох маленько", - объяснил как-то мне проводник-эвенк Спиридон Удогир.
"Подох" - это выражение вовсе не определяет отношение к случившему,
как, скажем, у нас: "подох как собака". Это слово бытует скорей к значении
"ушел к верхним людям".
- Верно, верно, - подтвердил Василий, он всегда соглашался с Осипом,
но, как я заметил, в их отношениях играл первую скрипку.
Мы легко договорились о нашем маршруте, выпив еще бутылку сладчайшего
портвейна, уже в утайку от Казимировны. Она не одобряла будничных выпивок,
хотя в неотвратимости их участвовала с охотой. Решено было выходить из
Инаригды к вечеру, часам к десяти - одиннадцати. Впереди был длинный день,
часы мои показывали восемь утра, а солнце пекло уже знатно. Расстались мы
возле дома Кучи, местной продавщицы, пожаловавшей нам в обмен на трояк из
форточки эту сладчайшую бутылку портвейна. Я крепленых вин не пью, но из
уважения к своим друзьям пригубил. Расстались, уверенные встретиться от
десяти до одиннадцати вечера на том самом месте, где увиделись утром. И
время и место по каким-то глубоким соображениям определил Осип.
Попрощались, и я отправился на реку, чтобы искупаться, а потом уже и
поспать.
По берегу я ушел далеко за село к песчаной косе, чуть розоватой от
обилия дисперсного кварца. Разделся. В безлюдье я люблю скинуть с себя все
и отдаться в объятия света и воздуха. Было жарко и даже душно, но тут, у
воды, дышалось легко. Я лежал на горячем песке, ощущая ни с чем не
сравнимую ласку солнца и земли. Меня словно бы касались невидимые и не
имеющие плоти руки, даже не ладони, а кончики пальцев, полных трепета и
нежности. Такое близкое по ощущению и редкое бывает, когда твой ребенок,
частичка тебя самого, слепо еще коснется ручонкой тела. Я лежал с крепко
закрытыми глазами и слышал вокруг присутствие мира, простора, свободы, для
которых и создан каждый человек, так редко пользующийся этими благами.
Набирая в горсть песок, я медленно высыпал его на грудь, и на меня
струились тысячелетия и века, а рядом бесконечно и мудро шептал,
плескался, бился живым сердцем Авлакан. И в этом шепоте, плеске и стуке
была жизнь всех рек, морей и океанов, которые когда-либо я видел и слышал.
Сколько пролежал так, не отмечая времени, не знаю. Я был счастлив.
Солнце по-прежнему стояло не низко и не высоко, совершая медленное
движение по кругу, как всегда в пору белых ночей. Тайга, словно бы
размякшая в доброте жаркого дня, была по-доступному близка и понятна
разуму. То движение соков и смол, творение жизни за густыми ветвями и
лапами, те тайные движения, воплощения, роста и умирания были близки мне и
творились в глубине меня, как и в глубине ее живого чрева. Истинное
счастье - наполненность мгновения, но для меня оно еще и ощущение единства
со всем творящимся в Природе.
Вода в реке была теплой, словно бы и в ней пульсировал неостывающий
алый ток жизни, и я медленно брел, погружаясь в еще одно ликование, в еще
одну земную колыбель, в которой тело перестает быть весомым и становится
легким как пух. Когда едва уловимая рябь, рождающаяся от моего движения,
коснулась губ, я легко оттолкнулся пальцами, на которых шел, словно
балерина, и поплыл к стрежню, чтобы ощутить неподатливую силу реки.
Домой вернулся чуточку уставшим. Быстро раскинув в лесной тени полог,
я забрался внутрь и тотчас ощутил запах земли и трав. Вдыхая этот
горьковато-сыроватый запах, я заснул. Я часто вижу необыкновенно длинные
сны, но в тот раз я спал без сновидений.
Когда проснулся, почувствовал силу и бодрость во всем теле, но лежал
еще долго с закрытыми глазами.
Думал и вспоминал о своем прилете сюда, о своем путешествии к себе и
в себя.
Самолеты, что в общем случается редко, доставили меня из Москвы до
Буньского без единой задержки. Впервые за долгие годы я был в отпуске в
полевой сезон и никак не мог понять, что происходит со мной, пока не нашел
ответа: наконец-то встретился с самим собой.
Нет, не так, как было однажды на Лене, в ноябре семьдесят второго.
Мы вывезли тогда из тайги базу в маленький городишко Чичуйск. Мне
предстояло покамералить тут, а точнее, подготовить и отправить
оборудование. Возиться пришлось до конца декабря. За три сезона даже
геологи успели обрасти барахлом. Я прилетел в Чичуйск, забрав последние
вещички. Умаялся дьявольски и был благодарен ребятам, сообщившим, что для
встречи готова отличная баня и ужин. Квартировали они у деда Карелина за
городом в тайге, рядом с посадочной площадкой, на которую в бессамолетное
время выпускали коров (чего траве зря пропадать). И случалось, что идет
"антошка" на посадку, а впереди, подняв хвосты, наяривают две коровенки и
три телушки.
На берегу Лены была у деда отличная баня, лучшая во всей округе. А
сам дед, бывший гусар, давно разменявший десятый десяток, был человеком
приятным и общительным, баловался стихами. Крепко выпив, он становился
плутлив лицом и, сладко улыбаясь, говорил:
- А счас я вам фулюганные стишки порасскажу.
И жарил без передыху "Гусарские баллады" Лермонтова, кое-где
измененные, подредактированные и лишенные порой изящества слога.
Я расслабился, услышав, какой предстоит мне нынче праздник, даже
растрогался до слез при встрече с дедом Карелиным.
Но бани у меня как-то в тот вечер не получилось, хотя и пар был
хороший, и веничек знатный, и воды предостаточно. Но не обретал я
легкости, задыхался, сердце не справлялось с жаром, туго и часто
пульсировала в висках кровь. Всего один раз похлестался веником, сполз с
полка, окатился студеной водой, вымахнул на волю и, повалявшись в снегу
(зима тогда легла рано, и к ноябрю лежали глубокие сугробы), в надежде,
что после этого станет легче, вернулся на полок. Но легче не стало, и я,
немного погревшись, отправился в предбанник.
- Ты чего, Кузьмич? - удивились ребята, зная мою страсть к сибирской
бане.
- Да что-то не впору нынче... Хватит.
- Ну гляди, а мы уж пожаримся.
- Жарьтесь.
Я быстро оделся, повязал голову полотенцем, концы его замотал вокруг
шеи и, накинув меховой кожух, вышел. Уже была ночь, понатыканные вразброс
семечки звезд тускло светились в морозном небе, луны не было, и снег лежал
пепельно-холодный, будто бы ненастоящий, как на картине. Подышав морозцем,
услышав, как унимается расходившееся сердце, как ток крови становится
привычно неощутимым, я поглядел на чистое, без торосов речное поле, на
темную живую глубину большой проруби - ребята специально вырубили ее для
банных утех, - подумал, что можно было бы возвратиться в баню, но все-таки
пошел но стежке к дому. Стежка, уже глубокая, косо бежала по склону на яр.
Идти было легко, я о чем-то задумался. Было тихо, но я не сразу различил в
однообразном поскрипывании снега под ногами другой скрип. Сверху от дома
кто-то спешил навстречу мне. Я пригляделся. Человек тот показался очень
знакомым, но в то же время мы никогда не встречались. Это странное
ощущение знакомства и уверенности в том, что мы никогда не встречались,
родило в душе потаенный страх и нежелание встречаться. Однако мы
сближались, и он, словно бы и не видя меня, шел уверенно, чуть вихлеватой
походкой, прижав под мышкой веник, а в другой руке помахивал дорожной
сумкой с эмблемой авиакомпании. Эта сумка в тот момент больше всего и
озадачила меня - точно с такой отправился и я в баню. Она и сейчас была у
меня в руке, а другой такой же - в том я готов был поручиться - не могло
быть не только в Чичуйске, но и по всей Сибири.
Я глядел на сумку и не видел владельца ее, но, когда мы сблизились, к
своему не скажу страху или ужасу, ни того, ни другого не было, к своему
какому-то неосознанному удивлению, когда понимаешь, что такого быть не
может, а такое есть, увидел в трех шагах от себя самого себя. Он шел на
меня с рассеянным, отрешенным и задумчивым лицом, с каким живу я все свои
недолгие городские месяцы. На меня шел я, двойник, до мельчайшей малости
повторяющий мой облик. И даже полотенце накручено на голову, только сухое:
ведь шел-то в баню.
Этот я или он не посторонился, и мне пришлось отступить в сугроб,
чтобы дать дорогу. Проходя мимо, он слегка улыбнулся одними губами, но
бледное, изнуренное лицо осталось недвижимым. И взгляд, глубоко
презирающий меня, скользнул холодно и будто бы обронился у моих ног. А я
стоял, растерянно глядя ему в спину, и было внутри так пусто, так
по-ночному студено и так ничего не хотелось, что пришло накоротке желание
лечь в снег и заснуть, утонуть в нем. Иногда мне кажется, что тогда я так
и сделал и что все последующее совершал не я, а тот, встречный.
Проводив двойника взглядом и убедившись, что он вошел в баню, я
заспешил к дому, мало еще что соображая. Дед дремал за столом, накрытым на
двоих. Не знаю для чего, но я сразу же присел напротив и, подняв недопитую
стопку, опрокинул в себя, потом взял лежащий на тарелке надкусанный
соленый огурец и, нимало не брезгуя, закусил. Дед открыл глаза, ничуть не
удивился мне, тоже поднял недопитую стопку, выпил и сказал:
- Так вот что я тебе говорю. Иду, значит, дальше уже этак за Мининым
ключиком. Лешачий распадок, значит, миновал...
Дед рассказывал какую-то прерванную нечаянным сном историю, а я
отчетливо ощутил, что сижу на лавке, согретой до меня долгим сидением.
"Выходит, дед пил с тем, встречным", - подумал и решил, что
просто-напросто схожу с ума.
- Дед, вот ты все знаешь. Скажи, как люди с ума сходят?.. - прервал я
вопросом его рассказ.
Дед, ничуть не обидевшись, замолчал. Сообразил что-то и ответил:
- А очень просто. Однако, у кума затек был. Сидели, сидели кумпанией,
а он вдруг как зальется, как заплачет. Сошел... Разом, как с резьбы.
- А без плача можно?
- Очень даже просто. Был и такой идентичный случай - баба одна в
Киренском увидела белого мерина, будто он к ней в постелю лезет, и разом с
резьбы.
Это уже по состоянию мне ближе.
- А не слышал, чтобы кто-нибудь сам себя встречал?
Дед задумался:
- Это, парень, материя высокая. У нас поручик в полку был, дак тот,
как напьется, обязательно себя встретит. И вежливо так, полным званием и
именем-отчеством себя величая, разговаривает. Это материя высокая, с
нервной деятельностью связанная. Она только с учеными бывает, у которых
деятельность эта самая развита.
- А если не пьяный? Не слышал?
- Нет, такого не было. Давай, парень, выпьем, да я расскажу, как это
я оскоромился.
Однако бесконечную, начатую еще не при мне историю дослушать так и не
пришлось. Не зная начала, я мало что понимал в ней и делал вид, что
слушаю. Вернулись ребята, зашумели, дурачась и возясь подле дома. А когда
ввалились, первое, что было сказано, снова ввергло меня в пустоту.
- Во, Василь Кузьмич, - торопун, маэстро Быстрый, - уже и чарочку
вогнал.
Я что-то замямлил в страхе, который вошел в меня, когда услышал возню
подле дома. Мне показалось, что слышу там на воле свой смех. "Что же
будет, если сейчас сюда войду я?!" - подумалось. Однако этого не
произошло. А дед Карелин был порядочно пьян и встретил ребят с ликованием:
- А чо, робята?! Я вам счас скажу-ка фулюганные стишки...
Улучив момент, когда уже дружно шумело застолье, я вышел из дому,
пробежал по тропке, обнаружил свой отступ в сугроб и долго стоял там, под
холодным в мелких оспинках звезд небом, над острыми мертвыми снегами,
жаждая одного - познания, что же произошло тут, что происходило там, в
бане, после меня, в доме до меня. Так и не найдя объяснений, я вернулся в
дом и напился, как может напиться здоровый человек после длительного
воздержания и тяжелой работы. Утром я готов был ворочать горы, а пережитое
воспринималось как сон. Долгое время я никому не рассказывал об этом. А
потом, спустя год, рассказал соседке Гале, невропатологу, женщине
образованной и начитанной, которую трудно было чем-либо удивить. Галя
выслушала с улыбкой мой рассказ, как все, что исходило от меня, и сказала:
- Знаете, Вася, если это не шизофрения... А это, судя по вас, не
шизофрения, вы человек вполне здоровый! Науке известно... - И объяснила
мне, что известно науке о подобных случаях. Скажу честно, я ничего не
понял, а ту историю стал иногда рассказывать людям, которые заслуживали
моей искренности.
Лежа под пологом и вспоминая это, я думал о том, как много еще
непонятного и неразгаданного в нас самих. И чем больше человек познает вне
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг