были в приподнятом настроении, зная, что предстоит встреча с великим
князем, человеком, которого, как я лишний раз убедился, все здесь глубоко
уважали. Зато, вернувшись с поля на тягаче, Кисленко преобразился - из
него будто пружину какую-то вынули, он оглядывался, как бы не очень хорошо
понимая, где он и что здесь делает. Вздрагивал от малейшего шума; когда к
нему неожиданно обратились сзади, вскрикнул. Впрочем, он почти сразу ушел.
Обедать, так решили все. Отзывы о Кисленко - самые положительные.
В обогатитель регенерационной системы готового к полету "Озона" были
установлены все восемнадцать патронов. Запуск был сорван лишь начавшейся в
связи с гибелью "Цесаревича" суматохой. Элементарная проверка показала,
что один из установленных патронов - пустой, уже отработанный.
Устанавливал патроны Кисленко. Накладную на получение кислорода подписал
начальник метеослужбы космодрома Сапгир. Полеты такого профиля были
довольно обычной практикой: метеорологи тщательно следили за состоянием
атмосферы на различных высотах над Тюратамом, пытаясь однозначно выяснить,
влияют на нее губительным образом, или все-таки нет, запуски больших
кораблей.
Около восьми вечера мы с Болсохоевым позволили себе прерваться и
выпить по стакану кофе с бутербродами. Но не успел я и первого глотка
спокойно проглотить, как посыпались очередные новости.
Вернулись ребята Болсохоева и гордо протянули Яхонту Алдабергеновичу
пропуск Кисленко. Они нашли его в одном из рейсовых автобусов, ходивших от
аэродрома к городу и обратно; нашли бы и раньше, но как на грех, как раз
сегодня этот автобус не вышел на линию, что-то там было не в порядке с
коробкой передач. Пропуск валялся на полу под одним из сидений,
полуприкрытый отставшей от металлического днища резиновой подстилкой. Он
был совершенно цел; очевидно, Кисленко над ним уже не упражнялся.
Прихлебывая кофе, я со скорбным удивлением рассматривал лицо на фотографии
- обычное лицо славного человека средних лет, испуганно-напряженное, как
это всегда бывает на фото в служебных документах, с близорукими морщинками
у глаз, с небольшой родинкой на левой щеке, с мягкими губами; под левый
параболоид этот человек поставил мину. Не понимаю, думал я, не понимаю. "С
ума все посходили, что ли..." Не понимаю. И тут явился Григорович - ничего
не нашедший Климов пришел еще раньше и тихо стушевался в углу, у открытого
окна, тет-а-тет со своими жуткими папиросами. Григорович тоже ничего не
нашел - никаких иных странностей, кроме обгоревших корочек документов. И
жена Кисленко, уже не на шутку встревоженная исчезновением мужа и наше
активностью, ничего интересного не смогла для него припомнить. Правда, в
ночь перед катастрофой Кисленко почти не ложился; она оставила его в
кабинете, с непонятной пристальностью изучавшего позаимствованный у
старшего сына школьный учебник "История России в новое время" - почитает с
каким-то изумлением, поднимает глаза, шевеля губами, потом опять почитает.
Но разве все это предосудительно?
А в целом он был, как всегда. Очень усталый только. Очень.
Опустошенный какой-то. Но она решила, что просто было много работы в связи
с отлетом наследника, и ничего спрашивать не стала.
Одну странную фразу он сказал ей, и от этой фразы теперь, задним
числом, можно было белугой завыть. Уже уходя поутру на работу в день
катастрофы, чмокнув жену в щеку, он улыбнулся как-то необычно жестко и
проговорил: "Ну ладно. Буду отдуваться за вас за всех, чистоплюев
блаженненьких. Жаль, до самого мне уж не дотянуться". Она спросила, что он
имеет в виду - а он не ответил.
Я снова нацелился было на свой бутерброд, и позвонил телефон.
Болсохоев снял трубку, алекнул, послушал и протянул трубку мне.
- Круус, - сказал он.
- Трубецкой, - произнес я в трубку.
- Мы нашли его, - от явного волнения Круус сильнее обычного
растягивал свои каучуковые эстляндские гласные. - Приезжайте, это пятый
пункт неотложной наркологии. Кисленко очень плох. И хуже всего то, что я
не понимаю, что с ним.
3
Кисленко нашли около двух часов дня на улице, неподалеку от остановки
автобуса аэродром - город, но не той, на которой он обычно выходил, а
двумя позднее; похоже, свою он просто-напросто проехал. Видимо, в автобусе
ему стало худо, он начал терять разумение - но еще выбрался как-То, добрел
до укромной, притаившейся на бережку арыка, в тени карагачей, скамейки, и
тут окончательно потерял сознание. В какое время это было - точно сказать
невозможно; Тюратам - город рабочий, днем на улице редко кого встретишь.
Набрели на Кисленко два гимназиста, шедшие домой после занятий. Кликнули
городового. Вот картина: завалившись набок, сидит на лавочке человек, изо
рта - струйка слюны, припахивает спиртным, брюки мокрые, моча. Конечно,
городовой решил, что человек пьян до утери человеческого облика. Вызвал
"хмелеуборщиков". Те, хоть случай и редкий, особливо рефлектировать не
стали; привезли на пункт, сделали промывание желудка, укол и оставили
просыпаться. Во время перевозки Кисленко бормотал что-то, как бы бредил,
но кто же прислушивается в таких случаях? Правда, один санитар, из
молодых, видно, ему все это еще в новинку казалось, зафиксировал на
редкость, с его точки зрения, нелепую фразу - нелепостью своей она в
память и врезалась. Неразборчиво пробубнив что-то насчет, как он непонятно
выразился, "демогадов", Кисленко вдруг очень ясно сказал: "Народу жрать
нечего, а вам тут обычных начальников мало, еще и царей опять развели..."
Двое других подтвердить показания молодого коллеги не взялись, но
один неуверенно покивал: да, про царя что-то было, но что именно - не
отложилось.
Лишь утром врачи забеспокоились всерьез - Кисленко не приходил в
себя; уже он явно не спал, а был без сознания, и по временам дико
вскрикивал. Взяли анализы. Следов употребления наркотиков не обнаружили,
следы алкоголя - в минимальном количестве. Столь гомеопатическая доза
никак не могла вызвать подобный эффект. Наверное, так я подумал, Кисленко
просто хлебнул граммов полста для храбрости перед самым делом или сразу
после него, чтобы расслабиться. Не более. Но расслабиться у него не
получилось.
Его пытались привести в себя. От средств самых элементарных, вроде
нашатыря, до сложных комплексных уколов - все перепробовали, и все тщетно.
Пытались установить личность, но документов никаких не обнаружили, а
когда, постепенно начав соображать, что случай очень уж нетривиальный,
затеребили городское полицейское управление, тут уже и Круус приехал.
- Для очистки совести я повторил все анализы, - рассказывал Круус, а
я вглядывался в запрокинутое, иссохшее, уже покрытое седоватой щетиной
лицо Кисленко на подушке. Оно было так не похоже на фотографию в
пропуске... Словно техник прошел через какую-то катастрофу, через жуткую,
средневековую войну, где сдирают кожу с живых, где младенцев швыряют в
пламя. Время от времени губы его беззвучно шевелились. Свет настольной
лампы, стоявшей на стандартной больничной тумбочке у изголовья, вырубал из
лица резкие черные тени, они казались пробоинами. - Ничего, чисто. Никаких
следов психотомиметиков, галлюциногенов, препаратов, увеличивающих
внушаемость... Вообще никаких препаратов, кроме тех, что ему вводили
здесь. Памятуя вашу имплицитно высказанную гипотезу, я пытался
разблокировать ему память, - губы Крууса слегка задрожали. Засунув руку
куда-то глубоко под явно с чужого плеча белый халат и повозившись на
груди, он извлек свой просторный носовой платок и вытер лицо. Мельком я
отследил, что платок уже выдохся. Пахло медикаментами, пахло влажным
кафельным полом, пахло мучающимся на постели человеческим телом - но
духами не пахло. - И тут, Александр Львович, я едва не оказался на
соседней койке надолго.
- Что такое?
Круус упихал платок обратно.
- Он пришел в себя. Он открыл глаза, он сел на постели. Помню, я еще
успел обрадоваться - мол, все идет хорошо, сейчас начнем разбираться... И
тут он закричал: "Нет! Не хочу! Он ведь живой! Он мне улыбается!"
Признаюсь вам, такой муки, такого отчаяния я не наблюдал никогда в жизни.
Он попытался соскочить с постели. Его с трудом удерживали двое санитаров.
Тогда он стал кричать: "Убейте меня!" И я, отчасти от испуга, а отчасти
желая хоть как-то успокоить его, притупить его очевидные, хотя совершенно
непонятные мне страдания, поспешил погрузить его в сон. Успокоительный,
релаксационный сон.
- Его крики вы как-то фиксировали?
- Все на диктофоне. И еще там - фраза, которая, без сомнения,
пополнит и украсит ваш список странных фраз, произнесенных Кисленко за
последние сутки. Заснул он мгновенно, но поначалу спал беспокойно,
метался, и словно бы боролся с кем-то. И вдруг внятно рявкнул: "Да что ж
ты женщину-то!.. Омон хуев, кого защищаешь? Они, Иуды, Россию продают, а
вы тут с дубинами!" Потом беззвучно еще что-то пробормотал - я пытался
читать по губам, но смысла не уловил - и вдруг тихонько так, беспомощно:
"флаг, флаг выше... пусть видят наш, красный..." И уже потом - все.
У меня даже зубы скрипнули. "Тихонько", "беспомощно" - что же
происходит? Бедный, бедный человек!
Как это сказал Ираклий? "Найди их и убей." Вот, нашел.
- Омон, - медленно повторил я незнакомое слово.
- Что значит это слово, я не знаю, - сразу сказал Круус. Черт боднул
меня в бок.
- А что значит следующее за ним, знаете?
Круус с достоинством поджал губы.
- Пф! Али я не россиянин? - спросил он со старательным волжским
поокиванием.
- Ну, хорошо, хорошо. Вольдемар Ольгердович, извините. Вы уверены,
что правильно расслышали?
- Кисленко отчетливо окает, сильнее, чем я сейчас изобразил. Сомнений
быть не может. Два "о" и ударение на последнем слоге.
- Может, что-то блатное? Надо будет проконсультироваться у
кримфольклористов... Хотя откуда технику Кисленко знать?..
- Возможно, имя? - предположил, в свою очередь, Круус. - Это было бы
очень удачно. Хотя... - как и я, оборвал он себя, - тогда почему дальше
идет множественное число: "с дубинами"?
- Как вы насчет перекурить, Вальдемар Ольгердович? - спросил я.
- Охотно. Мне это помещение уже несколько... - он не подобрал слова,
и даже не стал напрягаться, чтобы закончить фразу - и так все было
понятно.
- Я тут посижу, - подал голос Болсохоев. В комнате умещалось семь
коек, и все они были свободны - за исключением той, на которой страдал в
своем непонятном забытьи Кисленко. Полковник, сцепив пальцы и сгорбившись,
сидел на соседней сиротливо и грустно. - Вдруг он еще что-нибудь скажет.
Мы вышли в коридор. Прошли мимо виновато глядевших медиков - один тут
же нырнул в дверь за нашими спинами, Круусу на смену; прошли мимо
заплаканной жены Кисленко, когда-то видимо, красивой, но уже сильно
расплывшейся таджички - Круус, собрав губы трубочкой, чуть покачал головой
отрицательно в ответ на ее отчаянный взгляд.
Наркопункт был упрятан в глубине небольшого, но плотного и пышного
скверика, и рыжий свет уличных фонарей сюда не долетал. Мы отошли за угол,
чтобы не била в глаза резкая лампа над входом, и уселись на скамейку во
мраке, под громадными звездами, лезущими с бархатного неба сквозь просветы
в узорных линиях чинар.
У Крууса дрожали руки, я дал ему огня. Затлели оранжевые огоньки.
Было тихо.
- Гипнотическое программирование? - спросил я.
- Я понимаю, - неторопливо заговорил Круус, - вас, как не
специалиста, все наводит на эту мысль. Действительно, нам известны
отдельные случаи, когда преступники, для того, чтобы осуществить какие-то
короткие акции чужими руками, руками случайных людей, на которых и
подозрение-то пасть не может, прибегают к этому изуверскому приему, - он
нервно затянулся, и это движение представляло собою решительный контраст
деланному спокойствию речи. - Как это происходит? Вначале человек
подвергается форсированному внушению, как правило, с предварительным
введением в организм препаратов, облегчающих эту операцию. С едой, с
питьем, или - аэрозоль... Скажем, гексаметилдекстрализергинбромиды, или
что-то в этом роде, неважно. Важно то, что их следы можно обнаружить в
организме еще недели через две-три после введения - а я их не обнаруживаю.
А еще неделю назад никто - это вы мне сами сказали - не знал, что великий
князь соберется в Петербург. Дальше. О полученном внушении человек не
помнит и живет себе припеваючи. Но в определенный момент, под воздействием
какого-то заранее введенного в программу детонатора - кодового слова,
открытки с определенным изображением, появления человека с определенной
внешностью, наконец, просто специфического боя часов, был такой случай -
на некоторый промежуток времени человек превращается в робота и совершает
ряд некоторых, строго заданных действий. Его способность к их варьированию
в зависимости от конкретной ситуации минимальна.
- Вы хотите сказать, что для того, чтобы Кисленко собрал кислородную
мину, именно этот тип мины должен был вложить ему в подсознание
преступник?
- Совершенно справедливо, - кивнул Круус.
- Значит, преступник должен был заранее знать, что накануне отлета
"Цесаревича" Кисленко получит на складе кислород?
- Бесспорно.
- Но решение о запуске пилотируемого зонда "Озон" было принято на
несколько дней раньше, чем стало известно об отлете "Цесаревича".
- Вот видите, опять нестыковка. Но самое главное дальше. Исполнив
программу - передав, скажем, пакет кому-либо, установив мину, да, мину,
были прецеденты - "пешка" ничего о своих действиях не помнит и опять живет
припеваючи. И даже если доходит дело до допросов, отрицает все с
максимальной естественностью. Я ни разу не слышал, чтобы программа
конструировалась иначе, для преступников это самый привлекательный
вариант. При разблокировании памяти, если оно удается - мне оно, как
правило, удается, - скромно вставил Круус, - "пешка" вспоминает о том, что
совершила в бессознательном состоянии и иногда даже вспоминает саму
операцию внушения. Хотя реже, здесь стоят самые мощные блоки... А в данном
случае, прошу заметить, все наоборот. Кисленко почти за сутки до
преступления выглядит, словно очнулся в незнакомом мире. Но выглядит он
вполне осмысленно, просто недоуменно - а "пешка" выглядит, наоборот,
туповато, автоматично, но ничему не удивляется. Затем Кисленко быстро
адаптируется, вся его память в его распоряжении, и ведет себя не только
осмысленно, но и, простите, находчиво - из явно случайно подвернувшихся
под руку материалов мастерит взрывное устройство.
- Может, все-таки Сапгир, или кто-то из высших начальников
администрации аэродрома? - совсем теряя почву под ногами, беспомощно
предположил я. - Они ведь знали о планируемом полете "Озона"...
Но не о близком отлете "Цесаревича", тут же одернул я себя. Об этом
никто не знал. Великий князь принял решение лететь внезапно - понял, что
может позволить себе выкроить пару дней.
- Дальше, - не слыша меня, вещал Круус. - Совершив акцию, он, вместо
того, чтобы забыть о ней и стать нормальным, становится еще более
ненормальным. Фактически, он находится в шоке и, вероятнее всего, именно
от содеянного. Когда я пытаюсь разблокировать ему память, вместо того,
чтобы вспомнить преступного себя, он, судя по его дикому крику "Не хочу!
Он живой!", становится прежним, обычным собой, добрым и славным человеком,
который теперь не может жить с таким грузом на совести. Когда я оставляю
его в покое, он продолжает бороться непонятно с кем, пребывая в каком-то
иллюзорном мире. Что это за мир, по нескольким обрывочным фразам сказать
нельзя, но, уверяю вас, в теле Кисленко поселился сейчас кто-то другой. И
с прежним Кисленко они ведут борьбу не на жизнь, а на смерть.
- Шизофрения... - пробормотал я. Круус пожал плечами. - А документы?
- вспомнил я. - Почему он жег документы?
- Что я могу сказать? - снова пожал плечами психолог. - Надо вести
его в Петербург - там, во всеоружии, попробуем разобраться. И надо
спешить. Он буквально на глазах сгорает.
Из тишины донесся стремительно накатывающий шум авто. Торопливый,
низовой свет фар лизнул нежную кожу деревьев - зеленоватые днем стволы
вымахнули из тьмы мертвенно-белыми призраками и спрятались вновь. Отбросив
окурок, я встал посмотреть, кто подъехал.
Как я и ожидал, это был Григорович. Отъезжая с аэродрома сюда, я
послал его побеседовать о Кисленко с настоятелем здешней звезды
коммунистов. Беседа ничего нового не дала. Замечательный человек, честный,
щепетильно порядочный, всегда буквально рвущийся помочь и защитить. Мухи
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг