очерков вполне мог посетить Альвиц на свой страх и риск, - я пожал
плечами. - Предпринимать что-то более масштабное без тщательной
дипломатической подготовки было бы в высшей степени неэтично по отношению
к Германии и германской короне. Через своего атташе в Стокгольме я это
категорически запретил. Официальное согласование заняло бы слишком много
времени, тогда как каждый день, возможно, чреват новым преступлением.
Фон Крейвиц скользнул по мне быстрым испытующим взглядом и
бесстрастно уронил:
- Вы дворянин.
- Полно.
- Но, в таком случае, мое второе предложение приобретает еще больший
смысл. Мы могли бы считать вас одновременно как бы и нашим посланцем. В
таком случае, если вы не дадите о себе знать в течение, скажем, пяти...
- Десяти.
- Не долговато ли?
- Мне кажется, это не тот случай, где стоит дергаться, считая часы.
- Воля ваша. В течении десяти дней, мы, во первых, получили бы
желанный предлог как следует перетряхнуть Альвиц - шутка ли сказать, исчез
человек, да к тому же иностранец, да к тому же журналист; а-вторых...
или... - и он неожиданно смутился, даже порозовел чуток, - вернее,
во-первых... возможно, успели бы вам помочь в затруднительном положении.
Я невольно улыбнулся - и он улыбнулся своей неяркой светлой улыбкой
мне в ответ.
- Благодарю и польщен, - сказал я. - Если ваших полномочий достает
для заключения подобных соглашений, давайте считать, что это наша
совместная операция.
На лице его отразилось облегченное удовлетворение.
- В таком случае, у меня все, - сказал он. - Я очень рад встрече.
- Я тоже. И крайне признателен вам.
- Десять дней мы будем отсчитывать...
- От сегодняшнего вечера.
- Хорошо. Найти меня вам будет легко и лично, и по телефону. Отель
"Оттон", номер 236.
- А у меня 235! - вырвалось у меня.
С абсолютно невозмутимым видом фон Крейвиц сказал:
- Какое неожиданное совпадение.
Я, усмехнувшись, только головой покачал.
- А сейчас, князь, имею честь откланяться. Вы, вероятно, давно уже
хотите отдохнуть. А мне нужно немедленно доложить Берлину о результатах
встречи, там ждут с нетерпением. Душевно желаю удачи.
- Постараюсь оправдать доверие, барон.
Мы обменялись крепким рукопожатием; потом фон Крейвиц повернулся и,
прямой как гвоздь, пошел к своей зеленой спинке с неловко скомканной
"Правдой" в левой руке. Мы несколько раз проходили мимо урн, но ему,
видимо, совестно показалось выбрасывать газету при мне. Сухие коричневые
листья, усыпающие дорожку, разлетались из-под его ног. Я пожалел, что у
меня нет с собой фотоаппарата.
А вот, пышечки мои, контрразведчик германского рейха, очень
порядочный и милый человек. Правда, интересно?
2
Усадьба Альвиц располагалась верстах в тридцати пяти от Мюнхена, в
уютной, уединенной долине. Когда я подъехал, уже почти стемнело. Ветер
несся в долине, словно в трубе; мял и тряс сухие метелочки трав, шумел,
прорываясь сквозь почти уже голые кроны деревьев старого запущенного
парка. И само здание усадьбы даже в густых сумерках ноябрьского вечера не
умело спрятать своей ветхости, старческой обвислости и, казалось, какой-то
небритости. Хотя когда-то оно было, по видимому, великолепным.
Старый пес, припадая на заднюю левую ногу, облысевший и грустный,
вышел из темноты на свет фар и молча понюхал переднее колесо. Я осторожно,
чтобы ненароком не ушибить его, открыл дверцу и вышел. Ноги чуть затекли.
Все-таки устал я за эти месяцы. Полчаса за рулем, и уже сводит мышцы.
Отдохнуть бы пора. Жаль, лето кончилось, а на море так и не попали. А
куда-нибудь в то полушарие махнуть нам, пожалуй, не по деньгам. Тьфу,
какое там море - ведь рожать скоро! Только бы все обошлось... Пес, топорща
голые уши, блестя мокрыми глазами, понюхал мою ногу и заворчал. Шумел
ветер.
- Ну не ругайся, не ругайся, - сказал я примирительно.
Пес поднял голову и хрипло рявкнул один раз. Безо всякой злобы -
просто, видимо, сообщил хозяину о моем появлении.
На втором этаже осветилось окно. Я стоял неподвижно, и пес стоял
неподвижно. Совсем стемнело, и тьма упруго давила в лицо ветром; то и дело
слышался костяной перестук невидимых ветвей. Светлое окно открылось, и на
ветхий балкон - нипочем бы не решился на него встать, рухнуть может в
любую минуту - выступил длинный черный силуэт.
- Кто здесь? - крикнул он. Я знал немецкий хуже, чем фон Крейвиц -
русский, но делать было нечего.
- Я хотел бы увидеть господина Альберта Хаусхоффера! - громко ответил
я, задрав лицо и поднеся одну ладонь полурупором ко рту. - Я приехал их
Швеции, чтобы увидеться с ним. В усадьбе нет телефона, и поэтому я...
- Нет и не будет, - ответил силуэт с балкона. - Подождите, я сейчас
спущусь. Гиммлер, это свои.
Последняя фраза явно была предназначена псу. Странная кличка, подумал
я, пряча руки в карманы куртки. Ладони мерзли на ветру.
Зажглась лампа над входом, осветив потрескавшиеся резные двери и
ведущие к ним щербатые ступени, огороженные покосившимися металлическими
перилами. Заскрежетал внутри засов, и одна створка натужно отворилась. Пес
неторопливо поднялся по ступенькам и, остановившись, обернулся на меня. В
белом, мертвенном свете обвисшего плафона было видно, как порывы ветра
треплют остатки выцветшей шерсти на его спине. В проплешинах неприятно,
по-нутряному, розовела кожа.
Человек выступил из двери.
- Что вы стоите? - спросил он. - Поднимайтесь сюда. Я мерзну.
Я поспешно пошел вслед за псом.
Человек был высок, худ и сутул. И очень стар. И очень похож на
кого-то я никак не мог вспомнить, на кого. Пропуская меня в дом, он чуть
посторонился, он чуть посторонился. За что-то зацепился ногой, или просто
оступился неловко, и едва не потерял равновесия. Я успел поддержать его за
локоть.
- Благодарю, - сухо сказал он. Пес искательно смотрел на хозяина
снаружи, вываленный язык чуть подрагивал. - Хочешь послушать, о чем мы
будем говорить? - спросил старик пса. - Застарелая привычка?
Пес коротко, моляще проскулил.
- Идем, - решил старик, и пес тут же переступил через порог. - Я
Альберт Хаусхоффер. Чем могу служить?
В более мягком свете прихожей я вдруг понял, на кого похож владелец
Альвица, и от этого открытия мурашки поползли у меня на спине.
У старика было лицо Кисленко.
Нет, не в том смысле, что они были похожи. Совсем не похожи. Но я не
мог отделаться от ощущения, что та же самая жестокая и долгая беда, ожог
которой почудился мне на опрокинутом лице умирающего техника в далекой,
оставшейся в июне тюратамской больнице, оставила свои следы и на длинном
лице Хаусхоффера. Только старик сумел пройти через нее, сохранив рассудок.
Или хотя бы его часть. Я вспомнил слова фон Крейвица. Да, владелец
усадьбы действительно был странный человек, видно с первого взгляда. Но
черный пепел страдания, въевшийся во все его поры, заставил мое сердце
сжаться.
Этому человеку я не мог лгать.
- У вас не шведский акцент, - сказал Хаусхоффер.
- Русский, - ответил я.
- Это уже интересно.
- Пес стоял у ноги хозяина и пытливо смотрел на меня. И старик
смотрел. Каждый с высоты своего роста: пес снизу, старик сверху.
- Я полковник МГБ России Трубецкой, - спокойно проговорил я,
почему-то точно зная, что от того, скажу я сейчас правдой или нет, будет
зависеть все. В том числе и моя жизнь. И, возможно, не только моя. - Я
расследую ряд загадочных преступлений. В Связи с этим у меня есть к вам,
господин Хаусхоффер, несколько вопросов. Германское правительство о моем
визите к вам осведомлено.
Пес опять открыл пасть, вывалил язык и шумно, часто задышал. Старик
очень долго смотрел на меня молча, и я никак не мог понять, что означает
его взгляд, и был готов ко всему.
Сможет ли он здесь, в родных стенах, убить меня так, что я не успею
ничего понять?
Вероятнее всего, да.
Заболел бок.
- Идемте, - сказал старик.
Мы прошли вглубь дома через четыре комнаты, расположенные анфиладой,
и в каждой из них старик на мгновение останавливался у двери, гася свет.
Пес, цокая когтями по паркету и время от времени чуть оскальзываясь,
трусил рядом. В которой из этих комнат покойник Клаус дарил годовалому
отцу этого старика загадочный скипетр несостоявшегося царствования?
Роскошная ветхость... ветхая роскошь...
По отчаянно визжащей, трясущейся винтовой лестнице мы поднялись на
второй этаж.
- Вы не боитесь здесь ходить? - спросил я.
- Я уже ничего не боюсь.
- А если упадете не вы, а кто-либо из тех, кто здесь бывает?
- Здесь никто не бывает.
- А если упадет ваша собака?
Старик остановился. Эта мысль, видимо, не приходила ему в голову. Он
оглянулся на пса: бедняга Гиммлер, прискуливая от напряжения, с трудом
выдавливал старческое тело со ступеньки на ступеньку и смотрел на
владельца умоляюще и укоризненно.
- Вам было бы жаль мою собаку?
- Конечно.
- Какое вам дело до нее?
Я пожал плечами.
- Никакого. Жаль, и все.
Старик двинулся дальше, проворчав:
- Он идет здесь впервые за три года.
Мы пришли в ту комнату с балконом, из которой он показался вначале.
Догорал камин. У большого овального стола тяжко раскорячились протертые
плюшевые кресла, им было лет сто. Старик повел рукой:
- Располагайтесь в любом. Портвейн, коньяк? Водка?
- Рюмку коньяку, если можно.
Старик обернулся ко мне от темного, с открытой створкой казавшегося
бездонным шкапа и вдруг лукаво, молодо прищурился.
- Для хорошего человека ничего не жалко, - произнес он на ужасающем,
но вполне понимаемом русском. Вероятно, так я говорил Ираклию "дидад
гмадлобт".
Рюмка коньяку мне действительно была нужна. Я устал и отчего-то
продрог. И очень нервничал. Этот старик был похож на главаря подпольной
банды террористов, как я - на императора ацтеков.
Мы пригубили. Мягкий, розовый свет стоящей на краю стола старомодной
лампы перемешивался и не мог перемешаться с дерганым оранжевым светом
камина. Двойные тени лежали на стенах, одна была неподвижной, другая
неприятно пульсировала и плясала.
- Я буду с вами абсолютно откровенен, и если что-то упущу, то лишь
для краткости, - сказал я. - Преступления, которые я расследую, имеют ряд
отличительных признаков. Это, во-первых, немотивированность или
псевдомотивированность. Во вторых, они всегда связаны с резким, ничем не
объяснимым повышением агрессивности у преступника, оно буквально сходно с
помешательством. В третьих...
Очень сжато, не называя никаких имен и не приводя никаких фактов, я
изложил старику причины, по которым приехал. Он долго молчал, вертя в
пальцах давно опустошенную рюмку. Потом пробормотал, глядя в пустоту:
- Значит, они все-таки выходят... Как глупо!
Я смолчал, но внутри у меня будто мясорубка провернулась. Хаусхоффер
взял бутылку и наполнил свою рюмку до краев.
- За вас, господин Трубецкой.
- И за вас, господин Ха...
- Нет-нет! Я здесь ни при чем. За вас, - он выпил залпом. - Вы первый
честный работник спецслужбы, которого я встречаю в своей жизни, - протер
уголки заслезившихся глаз мизинцем. - А то наезжают тут время от времени
провода чинить. Или, вместо старика, который привозит продукты, явится
бравый офицер, одежду возчика-то увидевший первый раз за пять минут до
того, как ехать ко мне на маскарад... "Ваш возчик заболел, прислал
меня"... А сам, пока я разбираю пакеты, шасть-шасть по пристройкам. Смешно
и противно. И обидно. Для человека, который девять лет общался с гестапо,
эти ужимки райской полиции...
- Что? - не понял я.
Он помедлил, набычась.
- Простите. Я привык разговаривать сам с собой. Употребляя мне одному
известные слова.
- Почему райской?
Он налил себе еще. Я сделал глоток. Держа рюмку у самого лица, он
сказал:
- Конечно, райской. Вы ведь и не знаете, что живете в раю. У вас свои
трудности, свои неурядицы, свои болячки, свои преступники даже - и вы
понятия не имеете, что все это... рай.
- Пока не понимаю вас, господин Хаусхоффер, - осторожно сказал я.
- Разумеется. И тем не менее вы своего, кажется, добились. Отец много
раз предупреждал: если Иван начнет что-то делать, по настоящему очертя
голову - вот как вы представились мне - он всегда добьется успеха. Всегда.
Но фюрер... - он не договорил, и лишь пренебрежительно, презрительно даже,
поболтал в воздухе ладонью. Помолчал. - В конце концов, мне скоро умирать,
и детей у меня нет. А если эта штука, - задумчиво добавил он, -
действительно представляет такую опасность... Ее судьбу решать вам. Я уже
пас.
Я молчал. Мне просто нечего было сказать, я не понимал его, даже
когда понимал все слова. А он вдруг распрямился в кресле и бесстрастно
спросил:
- Вы любите свою страну?
- Тут уж распрямился я.
- Я русский офицер! - боюсь, голос мой был излишне резок. С больным
человеком нельзя разговаривать так. Но Хаусхоффер лишь горько рассмеялся.
- Браво! - пригубил. - Таких вот офицериков Бела Кун сотнями топил в
Крыму, живьем...
В Крыму? Русских?
Он явно бредил.
- Вам неприятно будет увидеть свое отечество в, мягко говоря,
неприглядном свете?
Я сдержался. Сказал:
- Разумеется, неприятно.
- Утешу вас: мы тоже по уши в дерьме. Но нам повезло больше, вы нас
разгромили. Впрочем, если бы вы разгромили нас в одиночку, это бы был
конец. К счастью, существовали еще и союзники... А впрочем, в чистилище
все хороши.
- Я вас не понимаю, - тихо напомнил я. Он очнулся - и сразу пригубил.
Я отставил наполовину пустую рюмку. Он сказал:
- Да, в двух словах тут не расскажешь, - помедлил, как бы что-то
припоминая, а затем произнес на ужасающем русском: - Лучше один раз
увидеть, чем семь раз услышать, - и, взяв за горлышко бутылку, поднялся.
Пес, лежавший у его ног, вскочил. Отчетливо цокнули когти.
- Лежать, Гиммлер! - прикрикнул старик. Пес коротко проскулил, а
потом послушно лег. И вновь - только стонали стекла от ветра, да по
временам подвывала где-то, надрывая душу, труба дымохода. Старик жалко
улыбнулся.
- Бедная псина. И ведать не ведает, как паскудно ее зовут. Но мне
приятно. Как будто наконец я распоряжаюсь этим упырем, а не он мной...
Идемте, Трубецкой, - и сразу пошел обратно к лестнице. Гиммлер негромко
гавкнул, в последний раз пытаясь напомнить о себе, но старик даже не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг