- А ты о чем хочешь?
- О тебе.
Она промолчала.
- Ты надолго?
- Не знаю. Думаю, да.
- Значит, - вздохнула она, - буду встречать тебя уже с чадиком на
руках.
- Чадиком? - улыбнулся я.
- Ну... чадо, исчадие... если ласково, то чадик. Это я сама
придумала.
- Давно это?..
- Больше пол-срока отмотала. Уже лупит меня вовсю, как футболист.
- Думаешь, мальчик?
- Хотелось бы. Дочка у тебя уже есть. Хватит с тебя... девочек.
- Что ж ты мне сама-то не сказала?
- Она искренне изумилась.
- Как? Это я Лизу совсем уж расстраивать не хотела, не сказала, что
ты мне сам разрешил!
Мне захотелось закурить. Кто-то из нас сошел с ума. И вдруг мелькнула
жуткая мысль: да не "пешка" ли она уже? Как Беня, долдонивший про тягу
патриарха к личной власти...
- Когда разрешил? - спокойно спросил я и поймал себя на том, что,
кажется, уже веду допрос.
- Да в Сагурамо! Я была уверена, что ты все понял! Ты сразу сказал -
только немножко поломался сначала насчет порядочности - а потом сказал:
если без ссор и дрязг, то был бы рад.
Я все делаю, как ты сказал - ни ссор, ни дрязг.
- Ну ты даешь, - только и смог выговорить я. А потом спросил,
прекрасно зная, что она ответит, если будет честна: - А если бы не
разрешил, что-нибудь бы изменилось?
Она помедлила и чуть улыбнулась:
- Нет.
Я молчал. У нее исказилось лицо, она даже ногой притопнула:
- Мне тридцать шесть лет! Через месяц - тридцать семь! Имею я право
родить ребенка от того, кого наконец-то люблю?!
- Имеешь. Но я-то теперь как? В петлю лезть от невозможности
раздвоиться? Ведь что я ни делай - все равно предатель!
- До сегодняшнего дня ты прекрасно раздваивался. Теперь - хвостик
задрожал? Тогда гони меня сразу.
Мы помолчали. Задушевная получилась встреча.
- А я шла сюда, - вдруг тихо сказала она, - и думала: удастся ли мне
когда-нибудь затащить тебя в постель, или уже все?
Меня сразу обдало жаром.
- А хочется? - так же тихо спросил я.
- Вопрос, достойный тебя. Да я тут ссохлась вся от тоски!
- Зачем же ты так далеко сидишь? - я старался говорить как можно
мягче, и только боялся, что после недавней перепалки это может не удаться
или, хуже того, прозвучать фальшиво.
- Здесь? - с отвращением выкрикнула она.
Я опять перевел дух. Как тяжело... Язык не поворачивался, но надо же
ей растолковать.
- Стасенька, по моему... Лиза уверена, что у нас с тобой это будет.
- Это ее проблемы.
- Не надо так. Даже если ты сейчас не... - не знал, как назвать. И не
назвал. - Все равно ты плохо сказала. Ведь мы с тобою можем опять очень
долго не увидеться, и она это понимает.
- Не хватало еще, чтобы твоя жена тебя мне подкладывала.
Я почувствовал, что у меня дернулись желваки.
Ну, самоутверждайся, - сдержавшись, сказал я глухо.
- Сашенька, я уже лет пятнадцать этим не занимаюсь. Но в ваше
супружеское ложе не лягу ни за что.
- Ложе, ложе! - я уже терял терпение. Единственное, на что мня еще
хватало - это на то, чтобы не повышать голос. - Стася, при чем тут ложе! -
и, уже откровенно глумясь, добавил: - Вот, можно на коврике!
Она поднялась.
- Какой тяжелый ты человек, - сказала она и пошла к двери. - Не
провожай. А то ведь кругом враги.
Все мое раздражение отлетело сразу. Остались только страх за Стасю и
тоска. Что же она делает? Она же доламывает все! Она этого хочет?
- Стася, а обед?! - нелепо крикнул я ей в спину, и дверь резко
закрылась.
Я с яростью потряс головой. Дьявол, ничего не успел даже спросить.
Как у нее с деньгами? Как со здоровьем? Как с публикациями, сдержал ли
Квятковский слово? По телефону вроде говорили о какой-то подборке...
Дьявол, дьявол, дьявол! Бред!
С чего же начали цапаться-то?
Когда я прикуривал четвертую сигарету от третьей, в дверь осторожно
поскреблись. Я обернулся, как ужаленный. Неужели вернулась? Господи, хоть
бы вернулась!
- Да! - громко сказал я, уже поняв, что это Лиза.
Она правильно рассчитала: если бы мы были в спальне, то просто не
услышали бы.
И она бы снова ушла. Все зная наверняка.
Она явно не ожидала, что я отвечу. Только через несколько секунд
после моего "да!" оживленно влетела в комнату, и задорная, гостеприимная
улыбка на ее лице сразу сменилась растерянной.
- А где Станислава? Ой, дыму-то!.. - она почти подбежала ко мне.
Глянула на розетку для варенья которую я превратил в пепельницу. - Святые
угодники, четвертая! Да что случилось, Саша? На тебе лица нет!
- Все, Лизка, - сказал я, снова впихивая себе сигаретку в губы. Руки
все еще дрожали. - Пляши. Одной козы - как не бывало.
- Вы что, поссорились? - с ужасом спросила она.
Я неловко размолотил окурок в розетке, среди вонючей трухи
предыдущих, и кивнул. Лиза, прижав кулачок к подбородку, потрясенно
замотала головой.
- У нее на шестой уже перевалило... тебе, может, опять под пули
лезть... Ой, дураки, дураки, дураки...
И тут же, схватив меня за локоть, энергично заговорила:
- Саша, ты только не расстраивайся, не бери в голову. Это у нее
просто период такой. Я, когда Поленьку ждала, тоже на тебя все время
обижалась, из-за любого пустяка. Только виду не подавала. А она - другой
человек, что ж тут сделаешь. Привыкла к свободе, к независимости. Она
родит, и все постепенно уляжется, она ведь очень тебя любит, я-то знаю!
- Задурила она тебе голову, Лизка, - почти со злостью проговорил я. -
Не верь ей. Просто с возрастом приперло. Решила родить абы от кого - ну, а
тут как раз дурак попался. Никого она, кроме себя, не любит, и никогда не
любила... Ну, так что у нас с обедом? Ты вкусный обед обещала!
Она испуганно всматривалась мне в лиц. Будто не узнавала. Будто у
меня выросли рога и чертов пятак вместо носа.
- Вот теперь я совсем поняла, о чем ты ночью говорил...
- Да я много глупостей наговорил.
- Не надо так! - болезненно выкрикнула она. - Эта ночь - одна из
самых счастливых в жизни у меня! Никогда может мы с тобой не были так
близко... А говорил ты, что нельзя крушить живое. Потому что тогда
ожесточаются и высыхают. Ты не становись таким, Саша, - она подняла руку и
погладила меня по щеке. - До нее мне, в конце концов, извини, дела нет, но
ты... лучше уж изменяй мне хоть каждый день, но таким не становись, потому
что я тебя такого очень быстро разлюблю. И что я и Поля тогда станем
делать?
СТОКГОЛЬМ
1
Теплоход крался по фьорду.
В желтом свете предосеннего северного заката тянулись назад лежащие в
воде цвета неба острова. Крупные, покрытые лесом, или помельче, скалистые,
украшенные одним-двумя деревьями и какой-нибудь почти обязательной
избушкой под ними, или совсем лысые, или совсем небольшие, не крупнее
Лягушек в Коктебельской бухте - просто валуны, высунувшие на воздух
покатые, как шляпки грибов, розово-коричневые спины. На каждом из них
хотелось посидеть - свесить ноги к воде и, коротко глядя на остывающий
мир, в рассеянности размышлять обо всем и ни о чем. Глухо рокотали на
малых оборотах дизеля; корабль мягко проминал зеркало поверхности, и за
ним далеко-далеко тянулись по ясной, холодной глади медленно расходящиеся
морщины. Красота была неописуемая, первозданная, хотя громадный город уже
надвинулся - из-за леса на правом берегу тянулась в небо окольцованная
игла телебашни; светились в настильном сиянии почти негреющего солнца
разбросанные в темной зелени прибрежные виллы и особняки Лилла-Бартан, но
все равно современное мощное судно казалось неуместным здесь, нужен был
драккар. Пятнадцать лет назад один мой друг, писатель - с ним-то мы и
попали впервые в эти края, он и познакомил нас со Стасей позапрошлым летом
- сказал: "Теперь я понимаю Пер Гюнта. Здесь можно взять меч и молча выйти
на двадцать лет. Здесь можно ждать двадцать лет". Я не очень понял тогда,
что он имел ввиду, не понимаю и теперь, но сказано было красиво, и вокруг
все было красиво - а между двумя красотами всегда можно найти связь, дин
найдет одну, другой - другую. Смертельно, до тоски хотелось показать все
это Поле, Лизе и Стасе. Одну красоту - другой красоте. Вот и еще одна
связь между красотами, уже моя; кроме меня, ее никто не поймет.
На нижних палубах суетились туристы, перебегая от борта к борту через
широкую, как площадь, кормовую площадку; беззвучно для меня орудовали
фотоаппаратами и видеокамерами, толкались в поисках свей идеальной точки
зрения. Я стоял наверху, неподалеку от труб - они туго вибрировали и
сдержано рычали. На шее у меня болтался полагающийся по легенде "Канон",
но я про него забыл. Не хотелось дергаться. Кто смотрит через видоискатель
- тот видит только фокус да ракурс, а мне хотелось видеть Стокгольм. Я
люблю этот город.
Совсем уже неторопливо мы проползли мимо островка Каскель-Хольмен,
где на тонкой мачте над краснокирпичным замком чуть полоскал давно уже
навечно поднятый флаг - исторически его полагалось спускать, когда Швеция
ведет войну; потом слегка взяли вправо. По левому борту открылся близкий,
и продолжающий мерно наплывать изящный лепесток моста, разграничивающего
залив Сальтшен и озеро Меларен - со стороны Старого города у въезда на
мост высился строгий и гордый каменный Бергандотт; а дальше, за строениями
рыцарского острова, похожими все, как одно, на дворцы, вывернув из-за
высоких палубных надстроек судна, четко прорисовалась в напряженной
желтизне небес ажурная башня Рыцарской кирки. Все это напоминало Петербург
- но еще причудливее и плотнее, потому что мельче и чаще были накиданы в
залив острова; а берега кое-где были низкими и плоскими, как у нас, но
кое-где вспучивались вверх каменными горбами - и здания взлетали в небо.
Подумать только. Чтобы построить город, так похожий на этот, мы
воевали с ними едва ли не четверть века. А они с нами - чтобы мы не
построили. Средневековье...
Ошвартовались в самом центре, у набережной Скеппсбрен, почти что под
окнами королевского дворца. Толпа на палубах медленно всосалась в недра
корабля, а я, не спеша никуда, завороженно озираясь, еще выкурил сигарету
на своей верхотуре. Чуть не швырнул окурок за борт, как делал в море, но
рука сама не пошла. Это было все равно, что плюнуть в лицо мадонне Литта.
"Правда" была столь любезна, что по своим каналам забронировала для
меня скромный, но вполне уютный двухкомнатный номер в одном из отелей на
Свеаваген, в двух шагах от концертного зала, где, как мне говорили
когда-то, и происходит вручение Нобелевских премий. Начало смеркаться,
когда я закончил разбирать багаж и полез в душ. Очень горячий; очень
холодный. Все вроде было в порядке: и краны чуткие, и напор хороший, а не
то.
Вытерся, вылез, оделся. Подошел к окну. Загорались огни, двумя
плотными противонаправленными потоками катили внизу яркие авто. Покосился
на телефон. Нет, не хотелось сразу звонить. На корабле я как-то
расслабился, морская прогулка даже слишком пошла мне на пользу, размяк я,
как последний бездельник, и никак было не решиться снова броситься в
бойцовый ритм.
Я знал: стоит начать - это надолго.
Да и не следовало, пожалуй, звонить из отеля. Береженого бог бережет.
Хотя покамест за журналистом Чернышовым, по всем признакам, никто не
следил.
Я опустился в полупустой бар. Музыка играла ни уму, ни сердцу, но к
счастью, не громко. Не спеша, выпил чашку кофе, выкурил еще сигарету.
Сладкое ничегонеделание... Вышел на улицу. Поколебался немного и пошел
налево, к роскошной биргер-ярло-гатан.
Насколько я понимал, это в честь того ярла Биргера, которого в свое
время откомпостировал святой князь Александр. Хорошо, что средневековье
закончилось. Я не смог бы жить в те эпохи. Разве что принял бы постриг. И
то: католики, лютеране, православные, старообрядцы - и все праве
остальных.
На улице имени смертельного врага русского святого я купил
мемориальный банан. Понюхал пахнущую приторной тропической сыростью
кожицу; интернациональным жестом уважительно показал тонущему в своих
фруктах уличному торговцу большой палец - тот с утрированной гордостью
выпятил челюсть и задрал нос: мол, плохого не держим. Мы разошлись,
довольные друг другом. С бананом в руке я двинулся дальше.
Люди, люди, люди... Люди у витрин, люди у машин, люди у лотков, и
просто идущие не спеша, жующие резинку и не жующие резинку,
разговаривающие, смеющиеся... Нет, люди у нас красивее. А вот город чище у
них. Аккуратнее как-то, прополотее.
Слитно шумя и моргая тысячью красных глаз, катил мимо вечерний
автомобильный ледоход.
Улица вывела к маленькому скверику, громко именуемому парком.
Берцели-парк, кажется. Я миновал его, и тут уж снова недалеко было от
воды. Остановился. Вот с этого места начиналась моя симпатия к Стокгольму.
Никуда он не делся за пятнадцать лет, мой чугунный приятель, которого
я когда-то в сумерках, принял в первый момент за живого. Надо очень любить
свою столицу, чтобы любить ее так весело и непринужденно: в блистательном
центре великого города, сердца северной империи, пусть даже бывшей,
поставить красно-желтую загородку "ведутся работы", кинуть на асфальт
тяжелую крышку канализационного люка, а под крышкой воткнуть с натугой
открывающего ее чугунного водопроводчика, так что казалось, будто он
вылезает из дыры в земле - с худой, костлявой, уныло перекошенной и явно
похмельной рожей. Одно только слегка портило впечатление - торчащая тут же
табличка "Хумор". Как будто без этого пояснения кто-нибудь мог не
догадаться, что водопроводчик является юмором, и окаменел бы от
недоумения. Была тут какая-то неуверенность шведов в самих себе.
Хотелось навестить еще Риддар-хольмен, Рыцарский остров, но небо уже
отцветало, и даже на западе сквозь холодную зелень заката вовсю проступала
синева. Я постоял у воды, вспоминая, как мы с другом сидели на стрелке
этого самого хольмена, на скамейках открытой эстрады - а за темной водной
ширью, неторопливо игравшей словно бы каучуковыми отражениями городских
огней; потянет и отпустит, потянет и отпустит, громоздился тяжелый,
угловатый бастион ратуши, а мимо, в двух шагах от нашего берега, тарахтя
несильным дизельком и тускло светя фонарями и единственным квадратным
оконцем, проплывал занюханный катерок с громким названием "Соларис
Рекс"... Но сердце было уже не на месте. Пора работать.
Я решительно пошел к телефону. Я не знал по-шведски; Эрик, по словам
патриарха, не знал по-русски. И когда, подняв трубку, с того конца
ответили международным "алло", я спросил, старательно надавив на
английское "р", чтобы сразу дать понять, на каком языке ведется разговор:
- Эрик?
- Он включился сразу.
- Е-э...
- Гуд дей, Эрик. Ай'м фром Михаил Сергеич. [Добрый день, Эрик. Я от
Михал Сергеича (англ.)]
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг