старался! Хлоп-хлоп-хлоп! Хлоп-хлоп! Все слабее... Вся жизнь, которая еще
была в нем, молила об одном: улетим! Ну улетим же, здесь плохо, больно,
жутко; здесь ни в коем случае нельзя оставаться!
И он не мог. Даже так страстно желая - не мог.
Тогда я понял. У всех так. И у человека. Человек может только то, что
он может, и ни на волос больше; и ни на волос иначе. Сила желания не
значит почти ничего.
Хлоп-хлоп-хлоп.
Чего стоят мои "я приду"? Чего стоят их "я - твой дом"? Если грошовый
кусочек свинца оказывается сильнее и главнее, чем все эти полыхающие
лабиринты страстей... и, пока мы топчем друг друга в тупом и высокомерном,
подчас не менее убийственном, чем свинец, стремлении придать ближним своим
форму для нас поудобнее, поухватистее - он, может быть, уже улетит? В
красивую мою, ласковую, бесценную, живую - уже улетит?!
- ...Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех,
у кого истлела совесть, Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадежно
потерявшим ее. С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь...
- Лиза, - позвал я. Будто шипела проколотая шина. - Лиза. Она
осеклась на полуслове.
- Я здесь, Сашенька, - ответила она мягко и спокойно. Как мама.
"Гусеночек не боится Сашеньку, Сашенька добрый"...
Только чуть хрипло.
- Лиза.
- Все хорошо, Саша. Ни о чем не думай, не волнуйся.
- Лиза. Руку на лицо...
Ее теплая маленькая ладонь легла мне на закрытые глаза.
- Ниже. Поцеловать.
- Потом, Саша. Все потом. Будешь целовать кого захочешь, сколько
захочешь. Все будет хорошо. А сейчас лежи смирненько, любимый и набирайся
сил.
Кого захочешь.
- Где?..
- Она в гостинице. Она... ей немножко нездоровится, и мы
договорились, что она отдохнет с дороги, а уж потом меня сменит. Хотя она
очень хотела прямо сейчас. Но я просто не могу уйти, - она промолчала.
Пальцы у меня на лбу тихонько подрагивали. - Наверное, она тоже бы не
могла. Она тебя очень любит. Ой, знаешь, так смешно - она у меня на плече
ревет, я у нее. Никогда бы не поверила...
- Что... нездоровится?..
- Нет-нет, ничего опасного. Не волнуйся.
Я помолчал. Полежал бессильной грудой, как бы собираясь с силами,
потом: хлоп!
- Крууса вызвать. Беня оседлан, как Кисленко. Обследовать.
- Не понимаю, Саша.
- Крууса... вызвать. Из Петербурга. Ему объясню.
- Крууса?
- Да. Вальдемар Круус. Сорокину... скажи.
- Хорошо, Саша.
- Срочно.
- Хорошо.
- Рамиль... цел?
- Да, Сашенька. Рвет на себе волосы, аллахом клянется через каждые
пять часов, что ты ему родней отца. По-моему, половина всех садов и
огородов Крыма теперь работают на тебя одного. А тебе и есть-то еще толком
нельзя, бедненький. Ничего, покамест мы со Станиславой подъедать станем.
Женщинам витамины тоже нужны.
Маменька, сними с меня камень.
5
Это был тягостный и странный спектакль. Со стороны могло показаться,
Лизе на помощь приехала ее сестра. Лиза, нащупывая линию поведения,
резвилась изо всех силенок, то ли стараясь снимать постоянно возникающую
натянутость, то ли хоть как-то себя порадовать; а может - и меня
повеселить, понимая, возможно, что и мне, любимому подонку, тоже не сладко
забинтованной колодой лежать между ними. Помню, когда Стася в первый раз
пришла сменить ее, и они, обе осунувшиеся, с одинаково покрасневшими и
припухшими глазами, вновь оказались, едва локтями не соприкасаясь, у моего
одра, Лиза вдруг озорно улыбнулась, козырнула двумя пальцами, по-польски -
уж не знаю, в угоду или в пику Стасе; да она и сама, конечно, этого не
знала - и лихо отрапортовала: "Группа спецназначения в сборе, господин
полковник! Какие будут распоряжения?" Я не сразу нашелся, что ответить;
долго скрипел одурманенным обезболивающими снадобьями мозгом, потом
просипел, стараясь попасть ей в тон: "Чистить оружие до блеска. Встану -
проверю". Стася вежливо и холодно улыбнулась; но, господи, как же смеялась
Лиза этой тупой казарменной сальности! Помню, на второй, или на третий,
что ли день ко мне попробовал прорваться Куракин, кажется, в компании с
Рамилем - Лиза выпихивала их: "Нельзя! Доступ к телу открыт только
женщинам!" - с категоричной веселостью, моляще, оглядывалась на меня через
плечо. Помню, в момент одной из перевязок они оказались в палате вместе -
Лиза уже пришла, Стася еще не ушла; так они даже медсестру практически
аннулировали и с какой-то запредельной бережностью сами вертели мой
хладный труп в четыре руки. "Стася, помогите пожалуйста... ага, вот так.
Вам не тяжело?" - "Что вы, Елизавета Николаевна. Мне в жизни приходилось
поднимать куда большие тяжести", - отвечала Стася и точными,
безукоризненно быстрыми движениями и раз, и два, и три пропихивала подо
мною раскручиваемый бинтовой ком. А когда я, скрипнув зубами от бессилия,
едва слышно рявкнул: "Что вы, в самом деле!.. Персонал же есть!", Лиза
удивленно уставилась мне в глаза и сказала: "Бог с тобой, Сашенька, нам же
приятно. Правда ведь, Стася?" - "Правда", - ответила та. "Ты, Саша, может
быть, не знаешь, - добавила Лиза, разглаживая бинт ладонью, чтобы не было
ни малейшей складочки, которая могла бы давить, - но женам хочется быть
нужными своему мужу постоянно. Ведь правда?" - "Что правда, то правда,
Елизавета Николаевна".
Стася, напротив, держалась со мною с безличной, снимающей всякий
намек на душевную или любую иную близость корректностью отлично
вышколенной сестры милосердия. Когда Лиза уходила, мы с нею почти не
разговаривали, ограничиваясь самыми необходимыми репликами; собственно, мы
и с Лизой почти не разговаривали, мне каждое слово давалось с трудом,
через дикую боль, лепестковая пуля раскромсала мне и легкое, и трахею, но
Лиза щебетала за двоих, подробнейшим образом рассказывая и о погоде, и о
новостях, и о том, что сообщил Круус, и о том, что прислали Рахчиевы и как
они ждут нас в Стузах, и о том, что сказала по телефону Поля, и о том, что
сказал в последней речи председатель Думы Сергуненков, и как была одета
государыня во время вчерашнего приема, транслировавшегося по всем
программам; а Стася молчала, лишь выполняя просьбы и односложно отвечала
на вопросы, не отрываясь от какой-нибудь книги или рукописи - и, стоило
нам остаться вдвоем, в палате вспучивалось дикое, напряженное отчуждение,
которое Лиза, приходя, отчаянно старалась снять. Я скоро и просить
перестал, и спрашивать, и пытаться хоть как-то завязать разговор; даже
если действительно что-то нужно было, ждал Лизу или медсестру. Стасю эти
молчания, похоже, совсем не волновали - шелестела себе страницами,
усевшись в углу так, что я ее даже видеть не мог. Тогда я совсем
переставал понимать, зачем она приехала. Разве только дать Лизе знать о
своем существовании. Конечно, думал я, с закрытыми глазами слушая частый
шелест - читала она очень быстро, - она, "поднимавшая в жизни своей куда
большие тяжести", наверняка не раз бывала в каких-то сходных ситуациях и,
в отличие от меня и, подавно от Лизы, возможно, чувствовала себя, как рыба
как рыба в воде. Не обидела бы она как-нибудь мою девочку, подумал я
однажды - и тут же мне стало стыдно невыносимо. Я хотел было позвать ее и,
когда подойдет, сказать что-нибудь хорошее - до ее угла со сколько-нибудь
длинной фразой мне было не докричаться - но как раз в этот миг она
хмыкнула презрительно и пробормотала, явно не для меня: "Это же надо так
писать... вот урод". И я смолчал.
Зато она снимала боль. Каким-то шестым чувством угадывая, когда мне
становилось уж совсем невмоготу, откладывала чтение, подходила молча,
присаживалась на краешек и начинала ворожить. Энергично дыша, вздымала
тонкие сильные руки, словно жрица, зовущая с небес огонь, потом швыряла
наполненные им ладони к моей развороченной груди и то слегка прикасалась к
бинтам, то делала над ними сложные пассы... Не знаю уж, помогало это
заживлению, нет ли - но в такие минуты мне начинало казаться, что
относится ко мне по прежнему, что приехала оттого лишь, что не могла быть
вдали, и вообще - все уладится как-нибудь, ведь если люди любят друг
друга, не может все не уладится... Возможно, в этом и был весь смысл
колдовства? Боль от таких мыслей теряла победный напор; сникала,
съеживалась, как степной пожар под благодатным дождем.
С Лизой она держалась с подчеркнутой вежливостью, и вообще всячески
демонстрировала свое подчиненное, второстепенное по отношению к ней
положение. Лиза в своих попытках установить столь необходимую для
нормальной регенерации атмосферу непринужденного домашнего товарищества -
представляю, чего ей это стоило! - сразу стала звать Стасю по имени; та
дня три цеплялась за отчество. "Стася." - "Елизавета Николаевна"... Потом
все же сдалась, уж слишком эта нелепость резала слух, наверное, даже ей
самой. Но стратегически ничего не изменилось; уверен, дай ей такую
возможность язык, Стася беседовала бы с Лизой в дальневосточных традициях,
где, например, согласно одной из знаменитой тысячи китайских церемоний,
наложница, вне зависимости от реального соотношения возрастов, обращается
к главной жене с использованием обозначающего "старшую сестру" термина
родства; ну а сама, соответственно, именуется "младшей сестренкой". "Не
хочет ли госпожа старшая сестра попить немного чаю? Младшая сестренка
будет рада ей услужить...". По-русски, если уж совсем не выпендриваться,
так не скажешь, но Стася и из русского выжимала немало, и Лиза, с ее
простодушным старанием учредить дружелюбие, ничего не могла поделать.
Железная женщина Станислава. Оставшись вдвоем, я бы, конечно, попробовал
ей что-то растолковать - если бы мог быть уверен, что это у ее просто от
неловкости, от нелепости положения, от уважения к пятнадцати годам, что мы
прожили с Лизой, от непонимания, что мне, дырявому воздушному шарику,
физически больно слушать, и, если бы я мог издавать звуки погромче
шипения, я бы криком кричал, когда она старательно, последовательно
унижается, то и дело и Лизу приводя в недоумение, а то и вгоняя в краску;
но в последнее время Стася так вела себя со мною, что я не мог исключить
нарочитого стремления уязвить меня, показав, как, держа ее в любовницах, я
жесток.
И что она этого больше не допустит.
Именно она завела обычай совместных чаепитий. На третий, кажется день
- да, именно тогда она перешла с Елизаветы Николаевны на Лизу - она
явилась с полным термосом, двумя складными пластмассовыми стаканчиками и
какой-то скромной, но аппетитной снедью собственного приготовления. С тех
пор так и пошло. Прежде чем сменить одна другую в этом адском почетном
карауле, они усаживались в дальнем углу, вне пределов видимости, лопали
Рамилевы абрикосы, похрустывали какой-нибудь невинной вкуснятиной и
прихлебывали чаек. Я пытался прислушиваться, но они беседовали полушепотом
о чем-то своем, о девичьем, и постепенно даже стали время от времени
посмеиваться в два голоса. Наверное, мне кости мыли. А может, и нет - что
на мне, свет клином сошелся? Иногда мне даже становилось одиноко и обидно
- казалось, я им уже не нужен; так, священный долг и почетная обязанность.
На шестой день, когда они отчаевничали и Стасе надо было уходить, она
поднялась, но пошла не к двери, а неторопливо поцокала ко мне.
Остановилась, глядя мне в лицо. Так, как она, наверное, всегда хотела -
сверху. А я - ей; снизу вверх.
- Я говорила сейчас с лечащим. Все у нас хорошо, заживаем стремглав,
- произнесла она. - А я как раз и рукописи, что привезла, все причесала.
Так что я возвращаюсь в столицу. Здесь я больше не нужна, а там пора
очередные рубли зарабатывать.
Это было как гром посреди ясного неба. Не только для меня - Лизе,
видимо, до этого момента она тоже ничего не говорила.
- Когда? - спросила после паузы Лиза из чайного угла.
- Через два часа вылет.
- Вам помочь с багажом?
- Ну что вы, Лиза, какой у меня багаж. Не волнуйтесь, донесу играючи.
- Не надо с этим играть, лучше возьмите носильщика.
- Благодарю вас, я так и поступлю.
Она помедлила, нагнулась и поцеловала меня полураскрытым ртом.
Бережно, чтобы не потревожить окаянной кислородной трубочки, втянула мои
губы и несколько секунд вылизывала их там, внутри себя: "Хочешь сюда?";
потом отстранилась и подняла дрожащие, синеватые веки. Словно она стояла
на костре.
- Пожалуйста, Саша, больше не делай так, - хрипло произнесла она. -
Береги себя, я же просила. Если тебе до нас дела нет, хоть о Поле подумай.
Я молчал. Не мог я сейчас раздавленно шипеть в ответ на такое.
Она открыла висящую а плече сумочку; сосредоточенно порылась в ней и
вынула ключи, которые я вернул ей перед отлетом сюда. Мгновение, как бы
еще колеблясь - а возможно, стремясь подчеркнуть следующее движение,
подержала их в неловко согнутой руке, потом решительно, но осторожно, без
малейшего стука, положила на тумбочку у моего изголовья.
- Вот... Я все боюсь, ты мог неправильно понять. Возвращаю владельцу.
Может, пригодится еще. Понадоблюсь - заходи, всегда рада.
Повернулась и поцокала прочь. Пропала с глаз, и я закрыл глаза. Цокот
прервался.
- Это и к вам относится, Елизавета Михайловна. Очень рада была
познакомиться. И, ради бога, простите меня. Я не... уже... не просто... Я
люблю.
- И вы простите меня, Станислава Соломоновна, - ответил мертвенно
спокойный голос Лизы.
Дверь открылась и закрылась.
Прошло, наверное, минут пять, прежде чем раздались медленные, мягкие,
кошачьи Лизины шаги. Она приблизилась, и я почувствовал, как прогнулась
кровать - Лиза села рядом.
- Ты спишь? - шепотом спросила она.
Я открыл глаза. Казалось, она постарела на годы. Но это просто
усталость - физическая и нервная. Нам бы на недельку в Стузы - сразу вновь
расцвела бы малышка.
Втроем со Стасей. То-то бы асе расцвели.
- Вечным сном, - ответил я.
Ее будто хлестнули.
- Не шути так! Никогда не шути так при нас!!
Я не ответил. Она помолчала, успокаиваясь.
- Саша... Ты кого больше любишь?
- Государя императора и патриарха коммунистов, - подумав, прошелестел
я. - Оба такие разные, и оба совершенно... необходимы для благоденствия
державы, - передохнул. - Третьего дня я больше любил государя. Потому что
у него сын погиб. А потом стал больше любить патриарха... потому что его
искалечили, и теперь... мне его жальче.
Она обшаривала мое лицо взглядом. Как радар, кругами. Один раз,
другой...
- Тебе со мной взрывных страстей не хватает, - сказала она. - Я для
тебя, наверное, немножко курица.
- Гусеночек, - ответил я.
Она попыталась улыбнуться. Все ее озорное оживление, всю
ребячливость, на которых только и держалась наша тройка эту неделю, как
ветром сдуло. Я даже думать боялся, что с нею происходило, когда она
оставляла нас вдвоем со Стасей и оказывалась в гостиничном номере одна.
- Зато ей свойствен грех гордыни, - сказала она.
- Что правда, то правда, Елизавета Николаевна, - жеманным голосом
прошелестел я.
Она опять попыталась улыбнуться - и опять не смогла. И вдруг медленно
и мягко, как подрубленная пушистая елочка, уткнулась лицом мне в здоровое
плечо. Длинные светлые волосы рассыпались по бинтам.
- Нет-нет, Саша, не говори так. Она хорошая, очень хорошая. Ты даже
не знаешь, какая она хорошая.
Ее плечики затряслись.
Хлоп-хлоп-хлоп.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг