стокилограммовую, неудобную для переноски, все время из рук
выскальзывающую махину, если можно подать вездеходом или воспользоваться,
раз уж так приспичило, колесной мототележкой? Это куафер только поймет.
Дю-А до колпака, само собой, не дотронулся. Он ничего не сказал насчет
того, что мы колпак на руках тащим, а только усушил, усуконил свою и без
того просуконенную физиономию, чтоб всем желающим стало ясно - он
осуждает.
А потом была жеребьевка. Каждый из куаферов или специалистов имеет на
проборе свой номер - для позывного. Для чего нужен номер и по какому
принципу присуждается, я до сих пор не могу сказать. Для меня это очень
сложно. К кому я только не приставал - все твердо уверены, что номер
необходим, и даже объясняли мне, почему без него в парикмахерской команде
не обойдешься, - ни разу не понял. Все какие-то не те слова говорили.
Вот эти номера и высвечивал при жеребьевке мемо Лимиччи, нашего
признанного лидера, когда рядом Федера нет. Никто не спросил дю-А, будет
ли он играть, но когда мемо высветило его номер, очередь дошла до него,
ребята посмотрели не на него, а на меня почему-то, будто я за него решаю.
И я сказал:
- Четвертым будешь, Симон.
Он с готовностью кивнул, покосившись на бронеколпак. Он к нему
примеривался.
Первым шел Кхолле. Согнувшись в три погибели, он пролез в маленькую
дверцу сзади кабины, уселся по-турецки на кресле и радостно улыбнулся.
Начинайте. Стрелять была очередь Элерии. По команде Лимиччи он выхватил
из-за ремня пистолеты, подбросил их в воздух, как заправский психотанцор,
с картинной свирепостью прицелился, тут же опустил руки и стал
возмущаться.
- Ребята, скажите ему! Пусть он так не смотрит! Я не могу в такого
стрелять.
Кхолле Кхокк улыбался. Он улыбался так добродушно, что ничего другого
нельзя было сделать, как улыбнуться ему в ответ тоже. Что мы и сделали.
- У, - сказал Элерия. - Скотина. Он еще улыбается. Ну смотри!
И выстрелил. Он выстрелил всего один раз. Пуля - бвзи-и-и-и! - и
пропала в небе. Кхолле сильно дернулся, сморгнул, конечно, и заулыбался
еще шире. Он знал, что положено улыбаться, он уже не первый раз играл в
хапи.
Следующим забрался в колпак Элерия. Он мужественно проскалился под
штурмовым огнем Гвазимальдо, который стрелял только что не танцуя, но под
конец все же сморгнул и уступил место. И теперь стрелять должен был наш
математик. Он поднял пистолеты, прицелился и озабоченно посмотрел на
колпак.
- Все-таки опасное мероприятие, что ни говорите... ребята. Пуля-то...
она ведь куда хочешь может срикошетить.
- Ты не бойся, дю-А. Видишь, у колпака форма какая! - сказал Лимиччи. -
От нее рикошет только вверх будет.
- А если выбоины?
- Так ведь бронестекло, какие могут быть выбоины?
- Это конечно... - протянул дю-А очень, я вам скажу, неуверенным
голосом. - Но знаете, как-то... не могу я по человеку стрелять... Да и
вообще по всему живому. - При этих словах он опять усуконился. - И в любое
живое существо стрелять - это не по-человечески. Никак не пойму, что вы в
этом приятного находите.
Положим, он приврал малость, когда заявил о том, что не может в живое
существо стрелять. Я его брал на элиминацию, я там его глаза видел. Очень
у него горели глаза, когда он летучих гадюк отстреливал. Стрелял за милую
душу. А потом сказал, что очень, мол, это гнусное занятие - элиминация. Он
правду сказал.
Ребята, конечно, обиделись, но заводиться не стали - никто не хотел
портить праздник. Ну а если человек не хочет или не может играть в хапи -
его дело, пусть себе не играет.
- Я вот что сделаю, - сказал дю-А, засукониваясь все больше и больше (у
него характер такой - остановиться не может. Я называл это "суконный
взрыв"). - Я пойду к той расщелине и подежурю, а то как-то у вас все...
охранения никакого... Мало ли что.
- И правда! - обрадовался Лимиччи. - Это ты молодец. Возьми свархохикс
(у него язык толстый, он не выговаривал такие слова, не то, что мы - мы их
даже изобретали) и дуй к расщелине. Правда, я в толк не возьму, от кого ты
нас защищать собираешься, если хищников не выпущено... но сходи, сходи.
- Не выпущено, - сварливо повторил дю-А. - При такой организации
пробора всякое может быть. Очень бестолковщины много.
И был бы точно скандал, ребята уже озлились, но дю-А при этих словах
отдал пистолеты Лимиччи и зашагал к вездеходу за скваркохиггсом. И
ссориться стало не с кем.
Его место перед колпаком занял Тимур Джонсон - человек с раз и навсегда
прицеленными глазами. Он неторопливо перезарядил пистолеты, неторопливо
навел их на Гвазимальдо, который в ответ скорчил кривую, невероятно глупую
рожу. И безо всяких фокусов выстрелил.
Гвазимальдо подпрыгнул в кресле, замахал руками и суетливо принялся
выбираться из колпака.
- Жулик! Ох, ну и жулик! - заорал он, высунув наружу голову. - Вы
проверьте, вы проверьте, какие у него пули! Пусть он пули свои обратно к
себе заберет. Я вам точно говорю, они с психотропом! Они луч посылают!
- Да ты что! - удивился Тимур. - Откуда здесь психотроп? Да и разве
бывают такие пули?
- Пусть поменяет! - кипятился Гвазимальдо. - Я вам говорю, пусть
поменяет!
- Ты вот что, Гвази, - шикнул на него Лимиччи. - Проиграл, так вылезать
надо, другому место уступи. Спектакли свои, понимаешь... Видели мы их, эти
твои спектакли.
Гвазимальдо, играя в хапи, всегда скандалил. Он терпеть не мог
проигрывать. Он так боялся проиграть, что полностью терял голову.
- А кто сказал, что я проиграл? Ты видел, что я моргнул, да, видел?
- Да все видели. Отойди в сторону.
- А я не моргал. Я подпрыгнул, потому что психотроп у него в пуле. А
моргать я не моргал.
- Ну а если не моргал, так чего вылез?
- Пусть он пули поменяет.
- Ладно, - спокойно сказал Тимур. - Дайте кто-нибудь другую обойму. Мне
все равно.
- Все равно ему, - проворчал Гвазимальдо и полез в колпак.
Тимур изготовился, Гвазимальдо скорчил то, что в хапи именуется
улыбкой, но потом опять задергался, замахал руками и под общий смех
выбрался из-под колпака.
Тимур неторопливо вздохнул и отвернулся в сторону.
- Ну а теперь что? - грозно спросил Лимиччи.
- Что? А ты поди туда и понюхай, тогда поймешь, что. Там кто-то аммиака
напустил, дышать нечем. И глаза слезятся.
- Там совсем не аммиак, а коллодий такой, дурень. И пахнет он совсем
слабо. Ты что, на "Птичке" никогда не летал?
- А ты понюхай, как слабо, понюхай!
Лимиччи сходил и понюхал.
- Гвазимальдо, - сказал он, гневно крутя головой. - Ты меня не зли.
Обыкновенный коллодий. Не хочешь играть, так сразу и скажи.
- Все против меня, - пожаловался Гвазимальдо.
- Вот что, - заревел Лимиччи. - Если хочешь играть, ползи в колпак, и
мы тебя там запрем. А то...
- Это почему еще такое - запрем? Никого не запирают, а меня запирают?
Несправедливо.
- Черт с тобой. И других запирать будем. Лезешь ты или нет?
После второго выстрела Гвазимальдо моргнул и вылез из-под колпака
мрачнее Лимиччи, когда тот не успевает к обеду. И каждого следующего
Гвазимальдо собственноручно запирал в колпаке сам. Потому что очень любил
справедливость. Потом подошла моя очередь; он запер и меня. Пистолеты взял
Джанпедро Пилон, томный экзульт-куафер не слишком-то высокого класса, но
как напарник очень надежный. Если не считать одного недостатка -
самодовольный болван. Известен он был тем, что дни и ночи напролет писал
домой, многочисленным родственникам и девушкам. Родственникам он писал,
как и все, на мемо, а девушкам - на бумаге, с огромным количеством
завитушек на буквах и обязательно дурными стихами. Ему же не писал никто.
Пилон изготовился, сверкнул прижмуренным глазом, я, естественно,
улыбнулся... и вдруг увидел, как из расщелины, в которой недавно скрылся
дю-А, вылез ведмедь, то есть этот, как его... бовицефал. Я сначала не
поверил глазам.
Пилон выстрелил, я, кажется, моргнул от неожиданности, но бовицефала из
виду не потерял. Это был молодой самец невысокого роста, метра два с
половиной, не очень для нас опасный, но сюрприз заключался в том, что он
вообще не мог находиться сейчас на свободе. Мы их запускать должны были в
последнюю очередь.
Я закричал что-то и показал на него пальцем. Ребята засмеялись, а
Гвазимальдо пошел меня отпирать. Лучше бы я тогда подождал злиться, и
нервничать, и тыкать пальцем в ведмедя. Потому что кто-то все-таки
обернулся и тоже его увидел. И закричал. И Гвазимальдо меня не отпер. И
всем стало не до меня.
Вслед за этим бовицефалом из расселины начали вылезать еще, и были они
чем-то очень разъярены, потому что не скрывались, увидев людей, а
направлялись прямо к нам. Они быстро бежали, ведмеди вообще быстро бегают,
куда быстрей человека, и деваться нашим просто некуда было, и ребята,
поняв, что не скрыться, вытащили из-за поясов шлемы, натянули на головы и
замерли в ожидании. Все оружие осталось в вездеходе, потому что на кой нам
оружие на острове, где ни одного хищника нет?
Их было много, бовицефалов, штук двадцать пять - тридцать, а нас всего
четырнадцать человек. Четырнадцатым был я и ничем ребятам не мог помочь,
потому что заперли меня в колпаке, я только и мог что смотреть, как все
ближе и ближе подходят бовицефалы и как садит по ним из обоих стволов
Джанпедро Пилон, любитель писать письма многочисленным родственникам и
знакомым. А что ведмедю пуля, даже с гвазимальдовым психотропом? Только
позлить. Но Пилон все же стрелял, и два ведмедя упали, до нас так и не
добежав. Только вот другие-то добежали.
Ребята стояли и ждали, потому что спрятаться было некуда, один только
Кхолле Кхокк помчался к вездеходу, и никто не вспомнил про мемо, и я тоже
про мемо не вспомнил, хотя даже если бы мы и вызвали помощь, она все равно
никак не смогла бы успеть - дальний все-таки мыс, пока бы там спецы поняли
что к чему. Я навсегда запомню своих ребят, как они ждали бовицефалов,
такого вы ни в каком стекле не увидите. И как дрались. Я мог только
смотреть и запоминать, и я запомнил все, просто почему-то судьба так глупо
распорядилась, чтобы я не мог быть вместе с ними, ожидая бовицефалов.
Чтобы я выжил зачем-то.
Это даже странно, до чего ярко я помню каждое движение, каждый шаг
каждого из тринадцати ребят в этом побоище. Когда ведмеди приблизились,
мотая длинными акульими мордами, все куаферы (да и я в том числе, хотя
меня, конечно, почти не было слышно) закричали "устрашение", и видно, так
это было жутко, что даже ведмедей проняло, хотя обычно не пронимает, я
пробовал. Прижали к земле свои черные скользкие туши, но потом взъярились
еще больше и прыгнули. Подождите, немного терпения, в стеклах еще побоищ
насмотритесь, а мне не хочется здесь стекол. Это были мои друзья, и я
видел, как они погибали. Немножко терпения, по порядку, чтобы не забылись
они.
Итак, Лимиччи. Бруно Лимиччи. Громадина-бородач. Саксофонист. В той
схватке удушил трех бовицефалов, третьим загрызен. Кхолле Кхокк.
Непонятная личность и пришел к нам непонятно - в середине Четвертого
Пробора - но все мы его любили. Он побежал к вездеходу почти без надежды
успеть. Втоптан в землю. Элерия, мой сосед по Земле. Вместе с Новаком и
Кармино убил одного бовицефала. Множественные переломы черепа,
позвоночника, ребер и так далее. Погиб в больнице, в полном сознании.
Очень жалел, что умирает. Анхель Новак. Микробщик. Два пробора назад
бросил куаферство. Жив, хоть и на протезах. Кармино. Молодой парень, и я с
ним был мало знаком. В прошлом разведчик, но с кем-то что-то не поделил. С
нами - второй пробор. Загрызен. Джанпедро Пилон. Хоть это практически
невозможно. Застрелил восемь бовицефалов, многих ранил. Загрызен и втоптан
в землю. Гвазимальдо - дурное счастье ему - живехонек. Отделался переломом
позвоночника, был со мной в следующем проборе. Стал бояться и списан.
Тимур Джонсон. Удушил бовицефала, был оглушен, выжил. Потерял в схватке
правый глаз. Кармино. Показал класс самообороны, убил одного ведмедя,
крепко поранил второго. Втоптан в землю. Гуарме. Разорван. Петер
Бассермаанс, Толстый Петер. Загрызен. Сантьяго Петрофф. Загрызен. Скуиди.
Новичок, вроде ничего парень, очень по нем отец сокрушался. Матери нет.
Разорван сразу, потом втоптан в землю. Диск. Я не помню, как его имя, мы
все его звали Диск. Он был самый старый из нас, ему лет тридцать пять
было. Очень серьезный мужчина, слова не скажет. Трижды чемпион хапи.
Перелом основания черепа.
Так-то вот. Все заняло не больше минуты. А потом ведмеди долго катали
мой колпак, стараясь добраться и до меня, а я по мемо вызвал помощь. Она
появилась, не прошло и пяти минут - даже странно. Всех ведмедей
парализовали фикс-ружьями, когда они громили наш вездеход, ни один не
ушел. Спустились на "Птичках", выпустили меня, стали спрашивать, но я не
мог отвечать. Я кружил по тому месту и все смотрел, что осталось от моих
ребят. Каких ребят! Я говорил, помню: "Неужели ничего нельзя сделать?"
Чтоб сразу тринадцать куаферов!
А потом из расщелины вышел дю-А. Я сначала обрадовался ему.
- Ты жив? - я спросил. - Ты жив? Как же так, что ты жив?
Я радовался ему, но только мне непонятно было, как это он живой. А он
говорил:
- Все хорошо со мной. Все в порядке.
- Но что же такое? Почему же ты жив?
- Они не заметили. Мимо меня пробежали. Я видел, я видел, откуда.
- Откуда? Но почему же ты не стрелял? Ведь скварк...
- Это все Беппия, Каспар Беппия. Он выпустил их, а я...
- Но почему же ты не стрелял? - Я уже совсем не радовался тому, что он
жив, я видел, как он мнется, как не хочет говорить о своей трусости, он
что угодно бы дал, лишь бы в трусости не признаться. Он всегда себя за
смелого выдавал.
Дю-А откашлялся и ответил:
- Я хотел выстрелить, но скваркохиггс оказался бракованный. Отказал
скваркохиггс. И они побежали мимо меня, я ничего не успел сделать.
- Но ты же мог закричать. Мы бы услышали. Мы бы успели, может быть, к
вездеходу!
Он растерянно молчал. В тот момент мне стало понятно, что такое дрожать
от злости.
- Дай-ка сюда! - И я протянул руку к его оружию.
- Я не мог закричать. Я не мог закричать, потому что...
Потому что у него голос пропал. Потому что он об этом и подумать не
мог.
- Дай! - закричал я.
У него дрожали руки, когда он отдавал мне свой скваркохиггс, но я знаю,
что не от страха, а от нервного напряжения просто. Я понимал его так, как,
может быть, никто не понимал до этой секунды. Но понять - не значит
простить.
У него и фен был не такой, как у всех. Не просто рифленая трубка, а
матово-коричневая, с узорчиками какими-то. Именной. Он так уверил себя,
что оружие действительно не в порядке, что совсем не опасался проверки. Я
направил скваркохиггс в небо, сдвинул большим пальцем триггер, и трубка
задрожала в руке и громко запищала, посылая в небо пучки. И тогда я
прицелился в него. Он испугался. Он подпрыгнул и побежал, а меня схватили
за руки и держали, пока он не скрылся за сломанным вездеходом.
Он побоялся писком оружия привлечь к себе ведмедей - они ведь на шум
бегут, он боялся, что не успеет всех положить, боялся, наверное, что
узорная его железка откажет в самый неподходящий момент (а такое бывало,
когда пучки затыкались и ребята гибли только потому, что надеялись на
пучки и ничего не брали с собой другого, скажем, фикс-ружья), - боялся и
решил переждать, вжался в какую-нибудь укромную нишу, пропустил их мимо
себя, даже не думая о том, куда они направляются и что он обязан задержать
их любой ценой. Он забыл обо всем от страха.
В этом он никогда не признавался, так и осталась официальная версия -
отказ бластера, хотя никто на свете в нее не верил.
Потом все выяснилось. Не комиссия выяснила: она не для того, она для
официального объяснения; мы сами узнали. Кое-что рассказал нам дю-А,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг