мне.
А вот Арафраэль исчез. И даже его немногословные собратья ничего не
могли сказать мне о его судьбе.
Ничего не скажешь, верно разило твое оружие, Лика... до сих пор не
могу думать о ней как об Ольге Равноапостольной. Арафраэль... друг... И
нет даже тела, чтобы по-честному возложить на погребальный костер,
сослужить последнюю службу старому другу.
И вновь потекли дни. Похожие и непохожие одни на другой. Лето
сменялось осенью, а зима - весной; и нет, никогда не будет конца вечноме
сему круговороту, до той поры, пока я сам не скажу себе - хватит.
Шли дни. Русский Меч ждал.
Но, против обыкновения, теперь я часто приходил к нему. Клал чужую,
до сих пор непривычную ладонь на холодный эфес зачарованного оружия,
молча, без слов, спрашивал - и уходил, так и не дождавшись ответа.
Рукоять Меча оставалась холодна, как вечный лед. Нет тебе ответа,
означало это. Решай сам. Не спрашивай ничего.
А ведь бывали - в прошлом - дни, когда Он сам звал меня. И говорил -
пришло твое время, Всеслав.
Так было и перед побоищем у Вороньего Камня, и перед кипящим кровью
адом Куликовского Поля... и только отправляясь к Кубинке вместе с
обреченными приказом Жукова ополченскими дивизиями, я ничего не спрашивал
у Меча.
А вот сейчас...
И, выслушивая все, что приносили мне на быстрых крыльях немногие
собратья Арафраэля, я все чаще и чаще ходил к Мечу. И всякий раз
возвращался, не получив ответа.
А потом началось. Операция По Установлению Контроля. Сжав зубы, я
стоял у околицы - а высоко в небе, невидимые для простых человеческих
глаз, шли армада за армадой. Летели сытые, здоровые, отлично вооруженные,
вышколенные и обученные.
Точь-в-точь как те, что хлынули через западную границу в ночь на
21-е.
Ну, что же ты, говорил я Мечу. Чего ты еще ждешь, чего? Разве ты не
понимаешь, что это конец, конец всему во что мы с тобой верили и что ты
защищал? Не знаю, правду ли говорила Ольга - что ты выкован руками титанов
еще до начала времен - но ты защищал эту многострадальную землю, этот
зажатый между бесплодным севером и иссущенным югом лесной предел,
перевитый, точно жилами, руслами рек, глядящий в небо глазами озер, ты
берег его, ты проливал кровь, ты нарушал порядок вещей - так почему же
теперь ты бездействуешь?
Ответа не было. Эфес оставался холодным - но при том совершенно не
безжизненным. Я чувствовал его гнев. Медленный, звенящий, совсем, конечно
же, не похожий на наш, людской. Меч жил своей жизнью. И не нуждался ни в
чьих указаниях. Что ему делать, как и когда.
Тяжко, почти невыносимо жить, когда твой главный бой остался позади,
а ты неведомым образом продолжаешь жить. Что там, на высоком небе, где
живет Тот, кого я никогда не узрею вплоть до Страшного Суда, если,
конечно, твой Иоанн ничего не перепутал от страха? Ты потерял Ольгу - хотя
разве можно убить Равноапостольную? И что же, Ты отказался от мысли убрать
с Земли Русский Меч? Не похоже на Тебя, Господи. Если Ты что-то решил, ты
доводишь дело до конца. Хотя... Ты ведь сошел в Ад, Ты сокрушил железные
врата, втоптал во прах гордый девиз "Оставь надежду всяк сюда входящий",
ты вывел ветхозаветных праведников... но почему-то не помиловал того же
Вергилия. И великий ромей только и мог, как истинный стоик, провести Данта
по всем Адовым Кругам...
Я видел его - Данта, видел его лик, навеки опаленный подземным огнем
и отблеск того же огня в навеки безумных глазах. Страшны, поистине
непереносимы для просто смертного как Божественный Гнев, так и Его же
милость. Дант, единственный из всех живших или тех, кому еще только
предстоит жить, прошел Его дорогой, прошел, чтобы дать новую надежду, а
вместо этого... пусть каждый судит сам, кому достанет силы прочесть ту
Истину, что кроется за правильным размером Дантовой поэмы.
Этого ли Ты хотел, Вечный Победитель? Или все-таки?..
И зачем, во имя всего святого - хотя откуда я знаю, что может быть
свято для Тебя? - зачем тебе Русский Меч? Последняя надежда нации. Или Ты
уже отверз лик Свой от этой земли? Решил, как некогда Бог-Отец, смести с
лица ее все живое и заменить их, грешников, иными, правильными и
праведными?
Сколько Древних Богов пало в неравной схватке, пытаясь спасти
веривших им от потопа... Гекатомбы жертв. Горы трупов. Непереносимая вонь
разлагающейся плоти на обнажившемся дне отступающих морей. И Ты, взирающий
на все это, Ты, еще не знающий, что и эти, новые, окажутся немногим лучше
старых, и придется самому принимать крестную муку, потому что никакой Бог
не всесилен и не может нарушить им же самим установленные законы. И
переменить их так просто не может тоже.
Но ведь больше Ты так никого и не послал за Русским Мечом...
И вот я стою над тихой Рыбиной, подле разрушенного, снесенного
пловодьем моста (восстанавливать не стал, кому надо - и так пройдут), стою
и слушаю чужие голоса над Русской землей, сжимаю кулаки в бессильной
ярости и жду, когда же Меч проснется.
...С самого утра все пошло как-то не так. Затеял чинить крышу на
Васюшкиной избе - уронил молоток в заросли и потом даже вместе с
амбарником и гуменником битый час искали его в густом бурьяне.
Потом над деревней вдруг завис вертолет. Старый "Ми", машина
наблюдателей, что патрулируют вдоль нефтепровода. И пилот, спрыгнув на
землю, вдруг ни с того, ни с сего спросил меня, не найдется ли вдруг котла
на продажу - мол, с мужиками баньку ставим.
- Разве что бочка железная есть, - удивившись, ответил я.
Бочка и впрямь была знаменитая. Не поддающаяся никакой ржавчине,
солидная, прочная - с одноглавым хищным орлом на боку и надписью "Вермахт,
1942" по-немецки.
Пилот, однако, бочку не взял, улетел восвояси.
И зачем, спрашивается, горючку жег? Хотя ж ему все равно - топливо
все равно не свое и даже не казенное, а этих самых "миротворцев".
А потом... Потом у меня вновь екнуло сердце. Потому что нуже ближе к
вечеру, на старой дороге, что тянется от другой позаброшенной деревни,
Мощичина, я увидел дружно шагающую под рюкзаками четверку.
x x x
Досмотр в вагоне они прошли благополучно. Даже слишком благополучно,
Соня такое везенье не любила. Проводник только мельком глянул на их
поклажу и, милостиво махнув рукой, влепил на билет отметку "Пропущено".
Правда, не понравилось Соне, что сопровождали поезд опять же
рейнджеры, не меньше десятка, вместо привычной пары-тройки норвежцев -
флегматичных и равнодушных - или финнов, прячущих от стыда глаза. Но такое
периодически случалось - особенно если где-то на трассе кому-то из
провинциального подполья удавался налет. Подпольщиков в глубинке раз, два
и обчелся, действуют они на свой страх и риск, никаким центральным органам
не подчиняются (и молодцы, про себя добавила Соня), так что в Питере
вполне могли ничего не знать, если где-нибудь в Анциферово или в Хвойной
сожгли бензовоз или всадили пулю в спину зазевавшемуся патрульному.
609-й двигался медленно. Подолгу стоял на всех остановках, пропуская
грохочущие эшелоны и грузовые составы. Перемигивались фонарики
осмотрщиков, звенели их молотки; уныло пересвистывались маневровые
тепловозики.
Ехали - молчали. Машка сразу же завалилась спать; по ее утверждению,
ей после таких стрессов надо либо поспать, либо потрахаться. А поскольку
второе исключалось напрочь, оставалось только первое. Мишаня с Костиком
угрюмо молчали, уставившись в темное окно, прижавшись к стеклу ладонями,
словно надеялись разглядеть в кромешной тьме что-то важное.
Купе у них было на четверых - дочь Юрия Павловича Корабельникова
ездить в плацкарте никак не может, не соответствует образу. Соня сидела,
бездумно глядя перед собой, и оживляясь только на станциях, когда
приходилось струнить мальчишек, чтобы не расслаблялись, а смотрели, нет ли
воинских составов и если есть, что везут. У Сони - глаз-алмаз, под любым
брезентом она безошибочно определит тип спрятанной техники.
Хотя, с другой стороны, кому нужны все эти сведения, за которые
рядовые подпольщики так часто платят собственными жизнями? Штаб подполья,
особенное его легальное крыло - Российская Державная Партия - все больше
склоняются к переговорам, уступкам, "цивилизованности". Как ирландская Шин
Фейн. И, неужели как и Шин Фейн, наше подполье превратится в такое же
не-скажу-чего?!..
Так и ехали. И никто не задал ни одного вопроса - так куда же,
все-таки, путь-то держим? Неужто и впрямь все те сказки ты нам всерьез
рассказывала?..
Да, всерьез, ребята, всерьез. Сама себе не верила, когда узнала.
Перепроверила не трижды, не четырежды, прежде чем решилась кому-то
рассказать. Потому что современный, "цивилизованный" человек поверить в
такое просто не в состоянии. Рассмеется, скажет - "бабушкины сказки" и
посоветует поменьше читать героических былин на ночь. И пропишет
какой-нибудь очередной "Кровавую оргию в марсианском аду", благо с pulp
fiction у нас нынче никаких проблем.
У нас теперь проблем и вовсе мало. Это в первые дни народ боялся, а
потом, когда выяснилось, что солдатиков, восемнадцатилетних мальчишек,
просто разоружают и отпускают по домам, ловят и без долгих рассуждений
сажают "быков"-отморозков, быстро загоняют куда следует наглую шпану,
арестовывают "коррупционеров", но при этом не срывают с флагштоков
бело-сине-красные триколоры и не сбивают прикладами двуглавых орлов, не
вводят талоны и карточки, продуктов в магазинах становится только больше и
водка не дорожает - так очень быстро осмелел и освоился. Сначала
надрывались - "оккупация, оккупация!" Пардон, господа, какая оккупация?
Миротворческая операция в зоне повышенной нестабильности, нашпигованной
ядерным оружием, древними, дышащими на ладан атомными станциями,
химическими комбинатами и прочими прелестями. Как в Боснии. Или в Албании.
Или в Сомали. Или на Гренаде. Или в Панаме.
Нет, дальше на эту тему я думать не буду, сказала она себе.
"Приказываю не думать и запрещаю думать". Лучше я порадуюсь тому, что
Машка и мальчишки мне поверили. Это ведь... это ведь... такая удача, что
трудно даже вообразить себе. И вот они уже в дороге, и позади кордоны, и
головотяпство с оружием не привело к фатальному исходу, и можно на часов
на восемь расслабиться, пока поезд не дотащится до Кипрени...
Раньше 609-й ходил быстрее, но сейчас слишком много дорог
ремонтируется и слишком много состава гоняет туда-сюда, вот и приходится
подолгу ожидать на разъездах. Впрочем, это даже хорошо, приедем не среди
ночи, в четыре часа, а уже ближе к утру.
...Когда миновали Кириши, мальчишки наконец сморились и засопели.
Соня, однако, не могла даже подумать о сне. Какой уж тут сон! Ведь если
все, что она узнала об этом... гм... человеке - правда, то впору ведь
задуматься и о том, что верны все сказки церковников.
От этого леденело сердце, несмотря на всю силу воли.
Она включила лампу в изголовье и открыла Мильтона.
For this infernal pit shall never hold
Celestial Spirits in bondage, nor th' Abyss
Long under darkness cover. But these thoughts
Full counsel mast mature. Peace is despaired;
For who can think submission? War then, war,
Open or understood, must be resolved.
Да. Именно так.
Божественных ведь Духов не сдержать
И даже этой инфернальной бездне;
И ей самой не вечно суждено
Скрываться под покровом мрачной ночи;
Хотя обдумать все нам надлежит.
Отчаянья и скорби есть
Причина мир; коль так -
Кто помышлять дерзнет о сдаче? Нет,
Война, война, открытая иль нет,
Открытая иль нет - должна начаться.
Соня, конечно, понимала - она не Лозинский и не Пастернак, не Маршак
и не Райт-Ковалева. И слово "resolved" означает вовсе не начаться, а
"твердый, решительный". Или прошедшее время от глагола "решать, решаться,
принимать решение голосованием". Однако Соне больше нравилось тут именно
"начаться". Потому что чего тут решать - с повергнувшими тебя в адские
бездны надо драться, и драться насмерть. Невольно ей хотелось сделать
Сатану еще более дерзким, чем даже у великого Джона Мильтона.
Но, пусть неуклюжий, пусть даже где-то неверный - но зато ее
собственный вольный перевод великих строчек греет душу куда больше
математически правильных и выверенных строф чужого пера. Великих надо
читать в оригинале - даже твои ошибки дадут тебе больше, чем вложенная
посторонним истина.
Подобно тому, как сейчас эту истину вкладывают в целую страну. Она
читала и читала, забыв о времени. Мильтоновский "Paradise lost" можно
перечитывать бесконечно. И всякий раз ты отыщешь что-нибудь новенькое.
Как, впрочем, и Спенсера, "Королеву волшебной страны", но там требуется
крепкое знание староанглийского.
Очнулась она только когда заспанный проводник потащился по коридору
будить нескольких фермеров и лесных рабочих, что сходили в Теребутенце -
последней крупной станцией перед Кипренью. Соня принялась расталкивать
спутников.
Парни, как всегда, вскочили мгновенно и бесшумно - школа все-таки
сказывалась; Машка же, тоже как всегда, принялась браниться, посылать всех
куда подальше и грозиться всякими непечатными словами, коих в ее арсенале
содердалось великое множество. Эх, если б их на патроны обменять...
Получилось бы выгодно даже по курсу один к десяти.
Одевались, обувались, меняя кроссовки на сапоги. По здешним болотам
не разгуляешься даже в августе после не слишком богатого дождями лета.
...Поезд остановились довольно скоро. Проводник не показывался, но
дверь оказалась отперта. Соня быстро высунулась наружу - темно, не видно
ни зги, только вдалеке - одинокий фонарь. Черт его знает, как должны
выглядеть эта Кипрень, может, так и надо? Она спрыгнула на гравий.
Пусто-то как! И не видать даже никого из сопровождающих поезд вояк -
по инструкции, обязаны выходить с мощными фонарями, следить, чтобы не
случилось бы никаких эксцессов. Но, видать, Кипрень эта настолько мелка,
что ее сочли недостойной даже взгляда славного рейнджера из 82-й
воздушно-десантной.
...Едва успели сбросить рюкзаки и спрыгнуть сами - ни о каких
платформах тут и речи не было - как поезд тронулся. Проводив глазами
исчезнувший вдали красный огонь последнего вагона, Соня вздохнула с
облегчением. Здесь, в глуши, максимум с чем они могли столкнуться - пара
поселковых (то же, что и городовые), только еще ленивее и безалабернее. На
подполье им плевать с высокой лампочки. Это, конечно, не угроза.
- Х-холодно, йомть, - пожаловалась Машка, застегивая штормовку и
натягивая капюшон. Машка вечно или мерзла, или умирала от жары, в
зависимости от времени года, и середины не признавала.
- Веди, Соня, - серьезно сказал Костик. В отличие от других, он уже
успел взгромоздить рюкзак на плечи.
Веди. Легко сказать. А вот что делать, когда тут единственный фонарь,
да еще и где-то у черта на куличиках?
В руках Мишани засветился фонарь. Хороший фонарь, трофейный. Луч
побежал по подступившим совсем близко к полотну лесу, по кустам,
покосившейся, серой от дождей дощатой будке возле переезда - полузаросшая
лесная дорога таранила тут рельсовое полотно, тяжело переваливалось через
него, уползая в заросли на противоположной стороне.
- Блин! Соня, где мы? Это что, Кипрень? - осведомилась Машка.
- Нет, - без тени неуверенности в голосе отрезала Соня. - Мишаня,
подсвети карту. Ага... все правильно.
Она сама еще не совсем понимала, что именно "правильно", но ребятам
ее растерянность видеть вовсе не полагается.
Мишаня поднес карту-километровку. На ней черный росчерк железной
дороги пролег от Теребутенца дальше, через Кипрень к Анциферову.
- Мы сейчас вот здесь, - Соня уверенно ткнула пальцем в карту. -
Большая дорога. Переезд. Пять километров по рельсам до Кипрени.
- А з-зачем же мы тут вылезли? - спросил Костик.
- Потому что в поезде рейнджеры были вместо обычных конвойных - раз,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг