странной. Когда я ее спрашивал о чем-нибудь, она не хотела отвечать, и я
этому неизменно удивлялся..."
Я неизменно удивлялся другому - почти все книги, почти все стихи были
посвящены, если разобраться, Нике - как бы ее не звали и какой бы облик
она не принимала; чем умнее и тоньше был художник тем неразрешимее и
мистичнее становилась ее загадка; лучшие силы лучших душ уходили на штурм
этой безмолвной зеленоглазой непостижимости, и все расшибалось о невидимую
или просто несуществующую - а значит, действительно непреодолимую -
преграду; даже от блестящего Владимира Набокова, успевшего в последний
момент заслониться лирическим героем, остались только два печальных глаза
да фаллос длиной в фут (последнее я объяснял тем, что свой знаменитый
роман он создавал вдали от Родины).
"И медленно пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна, -
бормотал я сквозь дрему, раздумывая над тайной этого несущегося сквозь
века молчания, в котором отразилось столько непохожих сердец, - был
греческий диван мохнатый, да в вольной росписи стена..."
Я заснул над книгой, а проснувшись, увидел, что Ники в комнате нет. Я
уже давно замечал, что по ночам она куда-то ненадолго уходит. Я думал, что
ей нужен небольшой моцион перед сном, или несколько минут общения с такими
же никами, по вечерам собиравшимися в круге света перед подъездом, где
всегда играл неизвестно чей магнитофон. Кажется, у нее была подруга по
имени Маша - рыжая и шустрая; пару раз я видел их вместе. Никаких
возражений против этого у меня не было, и я даже оставлял дверь открытой,
чтобы она не будила меня своей возней в темном коридоре и видела, что я в
курсе ее ночных прогулок. Единственным чувством, которое я испытывал, была
моя обычная зависть по поводу того, что от меня опять ускользают какие-то
грани мира - но мне никогда не приходило в голову отправиться вместе с
ней; я понимал, до какой степени я буду неуместен в ее компании. Мне вряд
ли показалось бы интересным ее общество, но все-таки было чуть-чуть
обидно, что у нее есть свой круг, куда мне закрыт доступ. Когда я
проснулся с книгой на коленях и увидел, что я в комнате один, мне вдруг
захотелось ненадолго спуститься вниз и выкурить сигарету на лавке перед
подъездом; я решил, что если и увижу Нику, то никак не покажу нашей связи.
Спускаясь в лифте, я даже представил себе, как она увидит меня, вздрогнет,
но, заметив мою индифферентность, повернется к Маше - отчего-то я считал,
что они будут сидеть на лавке рядом - и продолжит тихий, понятный только
им разговор.
Перед домом никого не было, и мне вдруг стало неясно, почему я был
уверен, что встречу ее. Прямо у лавки стоял спортивный "мерседес"
коричневого цвета - иногда я замечал его на соседних улицах, иногда перед
своим подъездом; то, что это одна и та же машина, было ясно по
запоминающемуся номеру - какому-то "ХРЯ" или "ХАМ". Со второго этажа
доносилась тихая музыка, кусты чуть качались от ветра, и снега вокруг уже
совсем не было; скоро лето, подумал я. Но все же было еще холодно. Когда я
вернулся в дом, на меня неодобрительно подняла глаза похожая на сухую розу
старуха, сидевшая на посту у двери - уже пора было запирать подъезд.
Поднимаясь в лифте, я думал о пенсионерах из бывшего актива, несущих в
подъезде последнюю живую веточку захиревшей общенародной вахты - по их
трагической сосредоточенности было видно, что далеко в будущее они ее не
затащат, а передать совсем некому. На лестничной клетке я последний раз
затянулся, открыл дверь на лестницу, чтобы бросить окурок в ведро, услышал
какие-то странные звуки на площадке пролетом ниже, наклонился над перилами
и увидел Нику.
Человек с более изощренной психикой решил бы, возможно, что она
выбрала именно это место - в двух шагах от собственной квартиры - чтобы
получить удовольствие особого рода, наслаждение от надругательства над
семейным очагом. Мне это в голову не пришло - я знал, что для Ники это
было бы слишком сложно, но то, что я увидел, вызвало у меня приступ
инстинктивного отвращения. Два бешено работающих слившихся тела в дрожащем
свете неисправной лампы показались мне живой швейной машиной, а
взвизгивания, которые трудно было принять за звуки человеческого голоса -
скрипом несмазанных шестеренок. Не знаю, сколько я смотрел на все это,
секунду или несколько минут. Вдруг я увидел никины глаза, и моя рука сама
подняла с помойного ведра ржавую крышку, которая через мгновение с
грохотом врезалась в стену и свалилась ей на голову.
Видимо, я их сильно испугал. Они кинулись вниз, и я успел узнать
того, кто был с Никой. Он жил где-то в нашем доме, и я несколько раз
встречал его на лестнице, когда отключали лифт - у него были
невыразительные глаза, длинные бесцветные усы и вид, полный собственного
достоинства. Один раз я видел, как он, не теряя этого вида, роется в
мусорном ведре; я проходил мимо, он поднял глаза и некоторое время
внимательно глядел на меня; когда я спустился на несколько ступеней, и он
убедился, что я не составлю ему конкуренции, за моей спиной опять
раздалось шуршание картофельных очисток, в которых он что-то искал. Я
давно догадывался - Нике нравятся именно такие, как он, животные в полном
смысле слова, и ее всегда будет тянуть к ним, на кого бы она сама ни
походила в лунном или каком-нибудь там еще свете. Собственно, сама по себе
она ни на кого не похожа, подумал я, открывая дверь в квартиру, ведь если
я гляжу на нее, и она кажется мне по-своему совершенным произведением
искусства, дело здесь не в ней, а во мне, которому это кажется. Вся
красота, которую я вижу, заключена в моем сердце, потому что именно там
находится камертон, с невыразимой нотой которого я сравниваю все
остальное. Я постоянно принимаю самого себя за себя самого, думая, что
имею дело с чем-то внешним, а мир вокруг - всего лишь система зеркал
разной кривизны. Мы странно устроены, размышлял я, мы видим только то, что
собираемся увидеть - причем в мельчайших деталях, вплоть до лиц и
положений - на месте того, что нам показывают на самом деле, как Гумберт
Гумберт, принимающий жирный социал-демократический локоть в окне соседнего
дома за колено замершей нимфетки.
Ника не пришла домой ночью, а рано утром, заперев дверь на все замки,
я уехал из города на две недели. Когда я вернулся, меня встретила
розоволосая старушка с вахты, и, поглядывая на трех других старух,
полукругом сидевших возле ее стола на принесенных из квартир стульях,
громко сообщила, что несколько раз приходила Ника, но не могла попасть в
квартиру, а последние несколько дней ее не было видно. Старухи с
любопытством глядели на меня, и я быстро прошел мимо; все-таки какое-то
замечание о моем моральном облике догнало меня у лифта. Я чувствовал
беспокойство, потому что совершенно не представлял, где ее искать. Но я
был уверен, что она вернется; у меня было много дел, и до самого вечера я
ни разу не вспомнил о ней, а вечером зазвонил телефон, и старушка с вахты,
явно решившая принять участие в моей жизни, сообщила, что ее зовут Татьяна
Григорьевна, и что она только что видела Нику внизу.
Асфальт перед домом на глазах темнел - моросил мелкий дождь. У
подъезда несколько девочек с ритмичными криками прыгали через резинку,
натянутую на уровне их шей - каким-то чудом они ухитрялись перекидывать
через нее ноги. Ветер пронес над моей головой рваный пластиковый пакет.
Ники нигде не было. Я повернул за угол и пошел в сторону леса, еще не
видного за домами. Куда именно я иду, я твердо не знал, но был уверен, что
встречу Нику. Когда я дошел до последнего дома перед пустырем, дождь почти
кончился; я повернул за угол. Она стояла перед коричневым "мерседесом" с
хамским номером, припаркованный с пижонской лихостью - одно колесо было на
тротуаре. Передняя дверь была открыта, а за стеклом курил похожий на
молодого Сталина человек в красивом полосатом пиджаке.
- Ника! Привет, - сказал я, останавливаясь.
Она поглядела на меня, но словно не узнала. Я наклонился вперед и
уперся ладонями в колени. Мне часто говорили, что такие, как она, не
прощают обид, но я не принимал этих слов всерьез - наверно, потому, что
раньше она прощала мне все обиды. Человек в "мерседесе" брезгливо повернул
ко мне лицо и чуть нахмурился.
- Ника, прости меня, а? - стараясь не обращать на него внимания,
прошептал я и протянул к ней руки, с тоской чувствуя, до чего я похож на
молодого Чернышевского, по нужде заскочившего в петербургский подъезд и с
жестом братства поднимающегося с корточек навстречу влетевшей с мороза
девушке; меня несколько утешало, что такое сравнение вряд ли придет в
голову Нике или уже оскалившему золотые клыки грузину за ветровым стеклом.
Она опустила голову, словно раздумывая, и вдруг по какой-то
неопределимой мелочи я понял, что она сейчас шагнет ко мне, шагнет от
этого ворованного "мерседеса", водитель которого сверлил во мне дыру
своими подобранными под цвет капота глазами, и через несколько минут я на
руках пронесу ее мимо старух в своем подъезде; мысленно я уже давал себе
слово никуда не отпускать ее одну. Она должна была шагнуть ко мне, это
было так же ясно, как то, что накрапывал дождь, но Ника вдруг отшатнулась
в сторону, а сзади донесся перепуганный детский крик:
- Стой! Кому говорю, стоять!
Я оглянулся и увидел огромную овчарку, молча несущуюся к нам по
газону; ее хозяин, мальчишка в кепке с огромным козырьком, размахивая
ошейником, орал:
- Патриот! Назад! К ноге!
Отлично помню эту растянувшуюся секунду - черное тело, несущееся
низко над травой, фигурку с поднятой рукой, которая словно собралась
огреть кого-то плетью, нескольких остановившихся прохожих, глядящих в нашу
сторону; помню и мелькнувшую у меня в этот момент мысль, что даже дети в
американских кепках говорят у нас на погранично-лагерном жаргоне. Сзади
резко взвизгнули тормоза и закричала какая-то женщина; ища и не находя
глазами Нику, я уже знал, что произошло.
Машина - это была "лада" кооперативного пошиба с яркими наклейками на
заднем стекле - опять набирала скорость; видимо, водитель испугался, хотя
виноват он не был. Когда я подбежал, машина уже скрылась за поворотом;
краем глаза я заметил бегущую назад к хозяину собаку. Вокруг непонятно
откуда возникло несколько прохожих, с жадным вниманием глядящих на
ненатурально яркую кровь на мокром асфальте.
- Вот сволочь, - сказал за моей спиной голос с грузинским акцентом. -
Дальше поехал.
- Убивать таких надо, - сообщил другой, женский. - Скупили все,
понимаешь... Да, да, что вы на меня так... У, да вы, я вижу, тоже...
Толпа сзади росла; в разговор вступили еще несколько голосов, но я
перестал их слышать. Дождь пошел снова, и по лужам поплыли пузыри,
подобные нашим мыслям, надеждам и судьбам; летевший со стороны леса ветер
доносил первые летние запахи, полные невыразимой свежести и словно
обещающие что-то такое, чего еще не было никогда. Я не чувствовал горя и
был странно спокоен. Но, глядя на ее бессильно откинутый темный хвост, на
ее тело, даже после смерти не потерявшее своей таинственной сиамской
красоты, я знал, что как бы не изменилась моя жизнь, каким бы ни было мое
завтра, и что бы не пришло на смену тому, что я люблю и ненавижу, я уже
никогда не буду стоять у своего окна, держа на руках другую кошку.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг