Гнидой называли?
- Помню, - удивленно сказала Нелли.
- За пивом тебе ходил еще? А потом ты ему персональное дело повесила
с наглядной агитацией? Когда на агитстенде Ленина в перчатках нарисовали,
и Дзержинского без тени?
- А ты откуда... Гнида? Ты?!
- И кличку эту ты мне придумала - за что? За то что я в рот тебе
смотрел, протоколы собраний переписывал каждый вечер до одиннадцати?
Господи, да все по-другому могло бы... Ты знаешь, о чем я второй год
мечтаю? Чтоб прокатить мимо твоего райкома на пятисотом мерседесе, в
крутом навороте - и чтоб Цырук, ты то есть, шел там со своими татарскими
усиками и портфелем с протоколами собраний - чтоб, значит, просто
посмотреть на него с заднего сидения, в глаза, и взгляд так дальше, на
стену... Не заметить. Понимаешь?
- Андрон, да ведь это не я... Это ведь в партбюро Шерстеневич сказал,
что зам по оргработе отвечает... Ведь какой скандал - старейший в районе
член партии с ума сошел, хер старый, когда твой стенд увидел. Сходил за
кефиром... Нет, Андрон, правда - ты, что ли?
Люся вытерла простыней губы.
- У тебя водка есть?
- Спирт есть, - сказала Нелли, вставая с кровати - я сейчас.
Прикрываясь скомканной простыней, она убежала на кухню, оттуда
донесся лязг посуды; что-то стеклянное упало и разбилось. Люся
прокашлялась и длинно сплюнула на ковер, а потом еще раз тщательно вытерла
губы о простыню.
Через минуту Нелли вернулась с двумя наполовину наполненными
гранеными стаканами.
- Держи... Райкомовские... Не знаю даже, как к тебе обращаться...
- А как раньше - Гнида, - сказала Люся, и на ее глазах блеснули
слезы.
- Да забудь ты. А то как баба прямо... Давай. За встречу.
Выпили.
- Ты кого-нибудь из наших видишь? - спросила после паузы Нелли.
- Да нет. Так, слухи доходят. Вот Васю Прокудина из интерсектора
помнишь?
- Помню.
- Третий год за шведом замужем.
- Ты что... Он что, тоже операцию сделал?
- Да нет. В Швеции можно хоть на жирафе жениться.
- А-а. А то я думаю - он же рябой был, как Батый, и глаза косые.
- Черт их поймет, иностранцев этих, - устало сказала Люся. - Бесятся
с жиру. Я вот тут недавно видела одного мужика в метро - лет сорок, харя
как булыжник, лба нет почти, а в авоське - "Молодая Гвардия". Значит, и на
таких спрос есть... Слушай, а ты Астрахань помнишь? Стройотряд?
Нелли нежно посмотрела на Люсю.
- Конечно.
- Помнишь, там одна песня все время играла? Про трубача? И про то,
как мы танцуем под луной? Сегодня в "Москве" ее крутили.
- Помню. Да она у меня есть. Поставить?
Люся кивнула, слезла с кровати и, накинув на голые плечи простыню,
подошла к столику. Сзади тихо заиграла музыка.
- А тебе кто операцию делал? - спросила Нелли.
- В кооперативе, - сказала Люся, разглядывая разбросанные по столику
упаковки французских гигиенических тампонов. - Они меня, кажется, кинули
круто. Вместо американского силикона совдеповскую резину поставили. Я, под
Ленинградом с финнами работала на перроне, так аж скрипела вся на морозе.
И болит часто.
- Это не от резины. У меня тоже часто болит. Говорят, потом проходит.
Нелли вздохнула и замолчала.
- Ты о чем задумалась-то? - спросила Люся через минуту.
- Да так... Иногда, знаешь, кажется, что я так и иду по партийной
линии. Морячкам вот в окно колбасы могу кинуть. Понимаешь? Время просто
другое.
- А не боишься, что все назад вернется? - спросила Люся. - Только
честно.
- Да не очень, - сказала Нелли. - Вернется, посмотрим. У нас с тобой
опыт работы есть? Есть.
Над широким полем расплывалась бледная зимняя заря. По пустому шоссе
ехал маленький зеленый автобус. Иногда ему навстречу выскакивало
ярко-красное название колхоза на придорожном щите, затем мимо проносились
несколько стоящих у обочины безобразных домов, а потом появлялся щит с тем
же названием, только перечеркнутым жирной красной чертой.
Два черных офицера сидели внутри. Один был с перебинтованной головой,
на которой еле держалась пилотка - он вел автобус. У другого, сидящего на
ближайшем к кабине месте, перебинтованы были руки, а лицо было заплаканным
и вымазанным в шоколаде. Переворачивая страницы толстого белого журнала и
морщась от боли, он медленно и громко читал.
- Вкус к дисциплине. Дисциплина и благородство. Дисциплина и честь.
Дисциплина как проявление созидающей воли. Сознательная любовь к
дисциплине. Дисциплина - это порядок. Порядок создает ритм, а ритм рождает
свободу. Без дисциплины нет свободы. Беспорядок - это хаос. Хаос - это
гнет. Беспорядок - это рабство. Армия - это дисциплина. Здесь, так же как
при закалке стали, главное - не перекалить металл, для этого его иногда
отпускают...
Автобус вдруг резко вильнул, и офицер выронил журнал. Ты что? -
спросил он второго. - Совсем уже?
- Как же мы их отпустили... - простонал тот. - Теперь он проиграет.
Проиграет этому... Этому...
- Это они нас отпустили, - ядовито сказал первый, нагибаясь за
журналом. - Ну что, дальше читать?
- Ты в себя еще не пришла?
- Нет. Не пришла я ни в какую себя.
- Тогда прочти про шинель.
- А где это? - спросил первый, возясь с заляпанными грязью
страницами.
- Забыла уже, да? - с кривой улыбкой сказал второй. - Короткая же у
тебя память.
Первый ничего не ответил, только посмотрел на него мутно и тяжело.
- Со слова "Лермонтов", - сказал второй.
- Лермонтов, - начал читать первый, - когда-то назвал кавказскую
черкеску лучшим в мире нарядом для мужчин. К горной черкеске как
одежде-символу можно теперь смело причислить еще русскую офицерскую
шинель. Она совершенна по форме, силуэту и покрою, а главное, что бывает в
истории редко, она стала после Бородина и Сталинграда национальна. Ее
древний силуэт художник различит на фресках старинного письма. Даже если
сейчас все дизайнеры мира засядут за работу, они не смогут создать одежду
совершенней и благороднее, чем русская шинель. "Не хватит на то, - как
сказал бы полковник Тарас Бульба, - мышиной их натуры..."
- Там нет слова "полковник", - перебил второй.
- Да, - сказал первый, пробежав глазами по странице, - нет.
Это в другом месте: "Завет отца - отчет, как живешь. Помните
полковника Тараса Бульбу? Отцовское начало прежде всего нравственное. В
этом..."
- Хватит, - сказал второй. От последних слов его лицо словно
засветилось изнутри, а черные точки зрачков уверенно запрыгали от шоссе к
постепенно белеющей Луне, висящей над далекой снежной стеной леса.
Первый положил журнал на заляпанную застывшим парафином дерматиновую
плоскость, придвинул к себе коробку зефира в шоколаде и стал есть. Вдруг
он всхлипнул.
- Я ведь тебя слушаю, - заговорил он, кривясь от подступившего к
горлу плача, - слушаю с детства. Во всем тебе подражаю. А ведь ты, Варя,
давно сошла с ума. Сейчас мне стало ясно... Ты посмотри, на кого мы похожи
- лысые, в тельняшках, плаваем на этой консервной банке и пьем, пьем... И
эти шахматы...
- Но идет борьба, - сказал второй. - Непримиримая борьба. Мне ведь
тоже тяжело, Тамара.
Первый офицер закрыл лицо и несколько секунд был не в состоянии
говорить. Постепенно он успокоился, взял из коробки зефирину и целиком
затолкал ее в рот.
- Как я тогда тобой гордилась! - заговорил он опять. - Даже подругу
жалела, что у нее старшей сестры нет... И все за тобой, за тобой, и все -
как ты... А ты все время делаешь вид, что знаешь, зачем мы живем, и как
жить дальше... Но теперь - хватит. Трястись перед каждым медосмотром, а по
ночам - с шилом... Нет, уйду я. Все.
- А как же наше дело? - спросил второй.
- А никак. Мне, если хочешь знать, вообще наплевать на шахматы.
Тут автобус опять вильнул и чуть не врезался в сугроб на обочине.
Первый офицер схватился забинтованными руками за поручень и взвыл от боли.
- Нет! Хватит! - заорал он. - Теперь я своим умом жить буду. А ты
езжай на "Тамбов". Слышишь, тормози!
Его опять скрутило в рыданиях. Он полез в карман своей куртки, с
трудом вытащил несколько разноцветных книжечек и кинул их на коричневый
дерматин. Следом туда же полетел пистолет.
- Тормози, гадина! - закричал он, - тормози, а не то я на ходу
прыгну!
Автобус затормозил, и передняя дверь открылась. Офицер с воем
выскочил на дорогу, и, прижимая к груди пакет с сервилатом, диагонально
побежал по огромному квадрату снежной целины, зажатому между шоссе, лесом
и какими-то заборами - навстречу далекому лесу и Луне, теперь уже
окончательно белой. В его движениях было что-то неуклюже-слоновье, но все
же он перемещался довольно быстро.
Второй молча глядел на черную фигурку, постепенно уменьшавшуюся на
ровном белом поле. Фигурка иногда спотыкалась, падала, опять поднималась
на ноги и бежала дальше. Наконец, она совсем исчезла из виду. Тогда по
щеке сидящего за рулем проползла маленькая блестящая слеза.
Автобус тронулся. Постепенно лицо офицера разгладилось; повисшая на
подбородке слеза сорвалась на мундир, а оставленная ею дорожка высохла.
- Семь лет в стальном гробу-у, - тихо запел он навстречу новому дню и
широкой, как жизнь, дороге.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг