списанию. Это надо заместителю бригадира платить, а у меня на него прямого
выхода нет. Я с одним его секретарем говорил, но он осторожный очень. Как
про подстаканники услышал, сразу с базара съехал.
- По понятиям его провел? - спросил Иван.
- Нет пока. Он, похоже, ботаник.
- Ну хорошо, - сказал Иван. - С ложками начинай прямо завтра, а
насчет латуни потом решим.
Он встал, вежливо попрощался и пошел к выходу. Гриша проводил его
взглядом и повернулся к Андрею.
- Я у него в гостях был недавно, - сказал он. - Представляешь, в
вагоне только три купе, и в каждом отдельная ванна. Уровень жизни,
конечно...
- А что это такое, - спросил Андрей, - уровень жизни?
- Брось, Андрей, - поморщившись, сказал Гриша. - Чего я не люблю, так
это когда ты дураком прикидываешься. Давай лучше накатим.
- Давай. Слушай, скажи мне, только честно, - тебе подстаканниками не
страшно заниматься?
Гриша открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг задумался и даже
полуприкрыл глаза. Его лицо на несколько секунд стало неподвижным и
мертвым - только кудрявые волосы шевелились в струе влетающего в открытое
окно воздуха.
- Нет, не страшно, - сказал он наконец. - А чернуху, Андрюша, я от
себя гоню.
7
- Хан, - сказал Андрей, - все-таки объясни мне. Как ты мог что-то
узнать от тех, кого ты никогда не видел?
- Чтобы узнать что-то от человека, не обязательно его видеть. Можно
получить от него письмо.
- Ты что, получил такое письмо?
Хан кивнул.
- Ты можешь мне его показать? - спросил Андрей.
- Могу, - сказал Хан. - Но это надо долго идти.
С каждым вагоном на восток коридоры плацкарты становились все
запущеннее, а занавески, отделявшие набитые людьми отсеки от прохода, -
все грязнее и грязнее. В этих местах было небезопасно даже утром. Иногда
приходилось перешагивать через пьяных или уступать дорогу тем из них, кто
еще не успел упасть и заснуть. Потом начались общие вагоны - как ни
странно, воздух в них был чище, а пассажиры, попадавшиеся навстречу, -
как-то опрятнее. Мужики здесь ходили в тренировочной затрапезе, а женщины
- в застиранных бледных сарафанах; сиденья были отгорожены друг от друга
самодельными ширмами, а на газетах, расстеленных прямо на полу, лежали
карты, яичная скорлупа и нарезанное сало. В одном вагоне сразу в трех
местах пели под гитару - и, кажется, одну и ту же песню, гребенщиковский
"Поезд в огне", но разные части: одна компания начинала, другая уже
заканчивала, а третья пьяно пережевывала припев, только как-то неправильно
- пели "этот поезд в огне, и нам некуда больше жить" вместо "некуда больше
бежать".
- Кстати, насчет писем, - сказал Хан, подныривая под очередную
веревку с бельем. - Ты и сам много раз их получал. Можно даже сказать, что
ты их получаешь каждый день. И все остальные тоже.
- Не понимаю, о чем ты, - сказал Андрей. - Лично я никаких писем не
получал.
- Ты когда-нибудь думал, почему наш поезд называется "Желтая стрела"?
- Нет, - ответил Андрей. - Я тебе, знаешь ли, поверил на слово.
- Подумай.
Голоса за разноцветными занавесками постепенно изменялись, стал
заметен южный акцент. После тюремного вагона, где мимо запертых дверей
ходил вооруженный проводник в ватнике и фуражке, начались
полупомойки-полутаборы в невероятно переполненных общих вагонах, кишащих
грязными цыганскими детьми, а потом пошли пустые вагоны - говорили, что
раньше и в них кто-то ехал, но теперь там остались только голые лавки,
изрезанные перочинными ножами, и стены с дырами от пуль и следами огня.
Половина стекол в них была перебита, из дыр бил холодный ветер, а полы
были завалены мусором - старой обувью, газетами и осколками бутылок.
Андрей хотел уже спросить, долго ли еще идти, когда Хан обернулся.
- Почти пришли, - сказал он, - следующий тамбур. Так почему наш поезд
так называется?
- Не знаю, - сказал Андрей. - Наверно, это что-то мифологическое.
Может быть, ночью, когда все его окна горят, он со стороны похож на
летящую стрелу. Но тогда должен быть кто-то, кто увидел его со стороны, а
потом вернулся в поезд.
- Он похож на стрелу не только со стороны.
Они вышли в тамбур. Хан шагнул влево и молча открыл дверку, за
которой зиял черный зев ржавой печки и изгибалась труба с манометром, на
котором висела окостеневшая сухая тряпка. В последних вагонах перед
границей уже давно не было горячей воды, а эту печку, было похоже, не
топили лет десять, с самого начала Перецепки.
- В углу, - сказал Хан, - на стене. Зажги спичку.
Андрей втиснулся в темное узкое пространство и зажег спичку. На стене
была выцарапанная на краске надпись, очень старая и еле заметная. Это были
несколько предложений, написанных крупными печатными буквами, столбиком,
словно стихи:
Тот, кто отбросил мир, сравнил его с желтой пылью.
Твое тело подобно ране, а сам ты подобен сумасшедшему.
Весь этот мир - попавшая в тебя желтая стрела.
Желтая стрела, поезд, на котором ты едешь
к разрушенному мосту.
- Кто это написал? - спросил Андрей.
- Откуда я знаю, - сказал Хан.
- Но ты хотя бы догадываешься?
- Нет, - сказал Хан. - Да это и не важно. Я же говорю, писем вокруг
полно - было бы кому прочесть. Например, слово "Земля". Это письмо с таким
же смыслом.
- Почему?
- Подумай. Представь себе, что ты стоишь у окна и смотришь наружу.
Дома, огороды, скелеты, столбы - ну, короче, как интеллигенты говорят,
культара.
- Культура, - поправил Андрей.
- Да. А большая часть этой культары состоит из покойников вперемешку
с бутылками и постельным бельем. В несколько слоев, и трава сверху. Это
тоже называется "земля". То, в чем гниют кости, и мир, в котором мы, так
сказать, живем, называются одним и тем же словом. Мы все жители Земли.
Существа из загробного мира, понимаешь?
- Понимаю, - сказал Андрей. - Как не понять. Слушай, а ты
когда-нибудь думал, откуда мы едем? Откуда идет этот поезд?
- Нет, - сказал Хан. - Мне это не особо интересно. Мне интересно
узнать, как с него сойти. Ты у проводников спроси. Они тебе объяснят,
откуда он идет.
- Да, - задумчиво сказал Андрей, - они объяснят, это точно.
- Идем назад?
- Я здесь постою немного. Догоню тебя минут через пять.
Когда Хан вышел, Андрей повернулся к окну. В этих местах он был
первый раз. Странно, но из-за того, что вокруг не было людей, ему в голову
приходили необычные мысли, которые никогда не посещали его где-нибудь в
ресторане, хотя все необходимое для их появления было и там.
То, что он видел в окне, когда смотрел назад, - участок насыпи,
украшенный каким-нибудь уносящимся в прошлое кустом или деревом, - был
точкой, где он находился секунду назад, и если бы вагон, в котором он
ехал, был последним, то там осталась бы только пустота и покачивающиеся
ветки по бокам от рельсов.
"Если бы все то, что существовало миг назад, не исчезало, - думал он,
- то наш поезд и мы сами выглядели бы не так, как мы выглядим. Мы были бы
размазаны в воздухе над шпалами. Мы были бы чем-то вроде переплетающихся
друг с другом змей, а вокруг этих змей тянулись бы бесконечные ленты
пластмассы, стекла и железа. Но все исчезает. Каждая прошлая секунда со
всем тем, что в ней было, исчезает, и ни один человек не знает, каким он
будет в следующую. И будет ли вообще. И не надоест ли господу Богу
создавать одну за другой эти секунды со всем тем, что они содержат. Ведь
никто, абсолютно никто не может дать гарантии, что следующая секунда
наступит. А тот миг, в котором мы действительно живем, так короток, что мы
даже не в состоянии успеть ухватить его и способны только вспоминать
прошлый. Но что тогда существует на самом деле и кто такие мы сами?"
Андрей увидел в стекле свое прозрачное отражение и попытался
представить себе, как оно исчезает, а на его месте появляется другое, и
так без конца.
"Я хочу сойти с этого поезда живым. Я знаю, что это невозможно, но я
этого хочу, потому что хотеть чего-нибудь другого просто сумасшествие. И я
знаю, что эта фраза - "я хочу сойти с поезда живым" - имеет смысл, хотя
слова, из которых она состоит, смысла не имеют. Я даже не знаю, кто такой
я сам. Кто тогда будет выбираться отсюда? И куда? Куда я могу выбраться,
если я даже не знаю, где нахожусь - там, где я начал это думать, или там,
где кончил? А если я скажу себе, что я нахожусь вот здесь, то где будет
это здесь?"
Он снова поглядел в окно. Уже почти стемнело. По краям пути иногда
возникали белые километровые столбики, отчетливо видные в сумраке и
похожие на маленьких каменных часовых.
6
Андрей развернул свежий "Путь" на центральном развороте, где была
рубрика "рельсы и шпалы", в которой обычно печатали самые интересные
статьи. Через всю верхнюю часть листа шла жирная надпись:
ТОТАЛЬНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ
Устроившись поудобнее, он перегнул газету вдвое и погрузился в
чтение:
"Стук колес, сопровождающий каждого из нас с момента рождения до
смерти, - это, конечно, самый привычный для нас звук. Ученые подсчитали,
что в языках различных народов имеется примерно двадцать тысяч его
имитаций, из которых около восемнадцати тысяч относится к мертвым языкам;
большинство из этих забытых звукосочетаний даже невозможно воспроизвести
по сохранившимся скудным, а часто и нерасшифрованным записям. Это, как
сказал бы Поль Саймон, songs, that voices never share. Но и существующие
ныне подражания, имеющиеся в каждом языке, конечно, достаточно
разнообразны и интересны - некоторые антропологи даже рассматривают их на
уровне метаязыка, как своего рода культурные пароли, по которым люди
узнают своих соседей по вагону. Самым длинным оказалось выражение,
используемое пигмеями с плато Каннабис в Центральной Африке, - оно звучит
так:
"У-ку-лэ-лэ-у-ку-ла-ла-о-бэ-о-бэ-о-ба-о-ба".
Самым коротким звукоподражанием является взрывное "п", которым
пользуются жители верховьев Амазонки. А вот как стучат колеса в разных
странах мира:
В Америке - "джинджерэл-джинджерэл". В странах Прибалтики -
"падуба-дам". В Польше - "пан-пан". В Бенгалии - "чуг-чунг". В Тибете -
"дзог-чен". В Франции - "клико-клико". В тюркоязычных республиках Средней
Азии - "бир-сум", "бир-сом" и "бир-манат".
В Иране - "авдаль-халлаж". В Ираке - "джалал-идди". В Монголии -
"улан-далай". (Интересно, что во Внутренней Монголии колеса стучат совсем
иначе - "ун-гер-хан-хан".)
В Афганистане - "накшбанди-накшбанди". В Персии - "карнак-зебуб". На
Украине - "трiх-тарарух". В Германии - "вриль-шрапп". В Японии -
"додеска-дзен". У аборигенов Австралии - "тулуп". У горских народов
Кавказа и, что характерно, у басков - "дарлан-бичесын".
В Северной Корее - "улду-чу-чхе". В Южной Корее - "дулду-кванум". В
Мексике (особенно у индейцев Уичотль) - "тональ-нагваль". В Якутии -
"тыдын-тыгыдын". В Северном Китае - "цао-цао-тантиен". В Южном Китае -
"дэ-и-чань-чань". В Индии - "бхай-гхош". В Грузии - "коба-цап". В Израиле
- "таки-бац-бубер-бум". В Англии - "клик-о-клик" (в Шотландии -
"глюк-о-клок".) В Ирландии - "блабла-бла". В Аргентине..."
Андрей перевел взгляд в самый низ страницы, где длинные столбцы
перечислений заканчивались коротким заключительным абзацем:
"Но, конечно, красивее, задушевнее и нежнее всего колеса стучат в
России - "там-там". Так и кажется, что их стук указывает в какую-то
светлую зоревую даль - там она, там, ненаглядная..."
В дверь постучали, и Андрей рефлекторно схватился за рукоять замка,
чуть не свалившись с унитаза.
- Скоро ты там? - спросил голос в коридоре.
- Сейчас, - сказал Андрей и смял газету в неровный ком. "Там-там, -
стучали колеса под мокрым заплеванным полом, - там-там, там-там, там-там,
тамтам, там-там, там-там, там-там..."
В соседнем вагоне была пробка - там шли похороны. Мимо пропускали, но
толпа двигалась очень медленно, подолгу застывая на месте.
- Бадасов умер, - сказал рядом чей-то голос. Перед Андреем стояла
неспокойная девочка с огромными грязными бантами в волосах. Стуча кулаком
в стекло, она глядела в окно, иногда поворачиваясь к стоящей рядом матери,
одетой в турецкий спортивный костюм.
- Мама, - спросила вдруг она, - а что там?
- Где там? - спросила мама. - Там, - сказала девочка и ткнула кулаком
в окно.
- Там там, - с ясной улыбкой сказала мама.
- А кто там живет?
- Там животные, - сказала мама.
- А еще кто там?
- Еще там боги и духи, - сказала мама, - но их там никто не видел.
- А люди там не живут? - спросила девочка.
- Нет, - ответила мама, - люди там не живут. Люди там едут в поезде.
- А где лучше, - спросила девочка, - в поезде или там?
- Не знаю, - сказала мама, - там я не была.
- Я хочу туда, - сказала девочка и постучала пальцем по стеклу окна.
- Подожди, - горько вздохнула мать, - еще попадешь.
Пьяные проводники наконец управились с подстаканником, труп шмякнулся
о землю, подпрыгнул и покатился вниз по откосу. Вслед полетели подушка,
полотенце, два красных венка и мраморное пресс-папье - покойный, судя по
всему, был человек заметный.
- Я хочу туда-а, - пропела девочка на несуществующий мотив, -
там-там, где боги и духи, там-там, живут на свободе...
Мать дернула ее за руку, приложила палец к губам и, сделав страшные
глаза, кивнула на толпу скорбящих. Заметив, что Андрей смотрит на девочку,
она подняла на него глаза и чуть выгнула брови, как бы приглашая на
вершину годов, прожитых неким абстрактным Вахтангом Кикабидзе, чтобы
снисходительно улыбнуться оттуда трогательной детской наивности.
- Чего это вы на меня так смотрите, - сказал женщине Андрей, - я,
может, тоже туда хочу.
- Это что, - спросила женщина, - в снежные люди, что ли?
Андрей вспомнил цепочку следов на снегу за окном, которую год назад
видел из окна ресторана - это явно были отпечатки ботинок, несколько
десятков метров тянувшиеся вдоль пути, а затем совершенно неожиданно
прервавшиеся, словно тот, кто их оставил, растворился в воздухе.
5
Над столом горела лампа, и Петр Сергеевич пил свой вечерний чай. Он
подносил к губам аккуратно обмотанный вафельным полотенцем стакан, дул в
него и громко чмокал губами. Чай он всегда пил с легким отвращением,
словно целовался с женщиной, которую уже давно не любит, но не хочет
обидеть невниманием.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг