Виктор ПЕЛЕВИН
ДЕВЯТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ
"Здесь мы можем видеть, что солипсизм совпадает
с чистым реализмом, если он строго продуман."
Людвиг Витгенштейн
Перестройка ворвалась в сортир на Тимирязевском бульваре одновременно
с нескольких направлений. Клиенты стали дольше засиживаться в кабинках,
оттягивая момент расставания с осмелевшими газетными обрывками; на
каменных лицах толпящихся в маленьком кафельном холле педерастов весенним
светом заиграло предчувствие долгожданной свободы, еще далекой, но уже
несомненной; громче стали те части матерных монологов, где помимо господа
Бога упоминались руководители партии и правительства; чаще стали перебои с
водой и светом.
Никто из вовлеченных во все это толком не понимал, почему он
участвует в происходящем - никто, кроме уборщицы мужского туалета Веры,
существа неопределенного возраста и совершенно бесполого, как и все ее
коллеги. Для Веры начавшиеся перемены тоже были некоторой неожиданностью -
но только в смысле точной даты их начала и конкретной формы проявления, а
не в смысле их источника, потому что этим источником была она сама.
Началось все с того, что как-то однажды днем Вера первый раз в жизни
подумала не о смысле существования, как она обычно делала раньше, а о его
тайне. Результатом было то, что она уронила тряпку в ведро с темной
мыльной водой и издала что-то вроде тихого "ах". Мысль была неожиданная и
непереносимая, и, главное, ни с чем из окружающего не связанная - просто
пришла вдруг в голову, в которую ее никто не звал; а выводом из этой мысли
было то, что все долгие годы духовной работы, потраченные на поиски
смысла, оказывались потерянными зря, потому что дело было, оказывается, в
тайне. Но Вера как-то все же успокоилась и стала мыть дальше. Когда прошло
десять минут, и значительная часть кафельного пола была уже обработана,
появилось новое соображение - о том, что другим людям, занятым духовной
работой, эта мысль тоже вполне могла приходить в голову, и даже наверняка
приходила, особенно если они были старше и опытнее. Вера стала думать, кто
это может быть из ее окружения, и сразу безошибочно поняла, что ей не надо
ходить слишком далеко, а надо поговорить с Маняшей, уборщицей соседнего
туалета, такого же, но женского.
Маняша была намного старше. Это была худая старуха тоже
неопределенных, но преклонных лет; при взгляде на нее Вере отчего-то -
может быть, из-за того, что та сплетала волосы в седую косичку на затылке
- вспоминалось словосочетание "Петербург Достоевского". Маняша была
вериной старшей подругой; они часто обменивались ксерокопиями Блаватской и
Рамачараки, настоящая фамилия которого, как говорила Маняша, была
Зильберштейн; ходили в "Иллюзион" на Фосбиндера и Бергмана, но почти не
говорили на серьезные темы; маняшино руководство духовной жизнью Веры было
очень ненавязчивое и непрямое, отчего у Веры никогда не появлялось
ощущения, что это руководство существует.
Стоило Вере только вспомнить о Маняше, как раскрылась маленькая
служебная дверь, соединявшая оба туалета (с улицы в них вели разные
входы), и Маняша появилась. Вера тут же принялась путано рассказывать о
своей проблеме; Маняша, не перебивая, слушала.
- ...и получается, - говорила Вера, - что поиск смысла жизни сам по
себе единственный смысл жизни. Или нет, не так - получается, что знание
тайны жизни в отличие от понимания ее смысла позволяет управлять бытием,
то есть действительно прекращать старую жизнь и начинать новую, а не
только говорить об этом - и у каждой новой жизни будет свой особенный
смысл. Если овладеть тайной, то уж никакой проблемы со смыслом не
останется.
- Вот это не совсем верно, - перебила внимательно слушавшая Маняша. -
Точнее, это совершенно верно во всем, кроме того, что ты не учитываешь
природы человеческой души. Неужели ты действительно считаешь, что знай ты
эту тайну, ты решила бы все проблемы?
- Конечно, - ответила Вера. - Я уверена. Только как ее узнать?
Маняша на секунду задумалась, а потом словно на что-то решилась и
сказала:
- Здесь есть одно правило. Если кому-то известна эта тайна, и ты о
ней спрашиваешь, тебе обязаны ее открыть.
- Почему же ее тогда никто не знает?
- Ну почему. Кое-кто знает, а остальным, видно, не приходит в голову
спросить, - ответила Маняша. - Вот ты, например, кого-нибудь когда-нибудь
спрашивала?
- Считай, что я тебя спрашиваю, - быстро проговорила Вера.
- Тогда коснись рукой пола, - сказала Маняша, - чтобы вся
ответственность за то, что произойдет, легла на тебя.
- Неужели нельзя без этих сцен из Мейринка, - недовольно пробормотала
Вера, наклоняясь к полу и касаясь ладонью холодного кафельного квадрата, -
ну?
Маняша пальцем подозвала Веру к себе, и, взяв ее за голову и наклонив
так, чтобы верино ухо приходилось точно напротив ее рта, прошептала что-то
не очень длинное.
И в эту же секунду за стенами раздался гул.
- Как? И все? - разгибаясь, спросила Вера.
Маняша кивнула головой.
Вера недоверчиво засмеялась.
Маняша развела руками, как бы говоря, что не она это придумала, и не
она виновата. Вера притихла.
- А знаешь, - сказала она, - я ведь что-то похожее всегда
подозревала.
Маняша засмеялась.
- Так все говорят.
- Ну что ж, - сказала Вера, - для начала я попробую что-нибудь
простое. Например, чтоб здесь на стенах появились картины и заиграла
музыка.
- Я думаю, что это у тебя получится, - ответила Маняша, - но учти,
что произойти в результате твоих усилий может что-то неожиданное, совсем
вроде бы не связанное с тем, что ты хотела сделать. Связь выявится только
потом.
- А что может произойти?
- А вот посмотришь сама.
Посмотреть удалось не скоро, только через несколько месяцев, в те
отвратительные ноябрьские дни, когда под ногами чавкает не то снег, не то
вода, а в воздухе висит не то пар, не то туман, сквозь который
просвечивают синева милицейских шапок и багровые кровоподтеки
транспарантов.
Произошло это так: в уборную спустились несколько праздничных
пролетариев с большим количеством идеологического оружия - огромными
картонными гвоздиками на длинных зеленых шестах и заклинаниями на
специальных листах фанеры. Справив нужду, они поставили двуцветные копья к
стене, заслонили писсуары своими промокшими транспарантами - на верхнем
была непонятная надпись "Девятый трубоволочильный" - и устроились на
небольшой пикник в узком пространстве перед зеркалами и умывальниками.
Сильней, чем мочой и хлоркой, запахло портвейном; зазвучали громкие
голоса. Сначала доносился смех и разговоры; потом вдруг стало тихо и
строгий мужской голос спросил:
- Что ж ты, сука, на пол льешь специально?
- Да не специально я, - затараторил неубедительный тенор, - тут
бутылка нестандартная, горлышко короче. А я тебя заслушался. Проверь сам,
Григорий! У меня рука всегда автоматически...
Тут раздался звук удара во что-то мягкое и одобрительная матерная
разноголосица, но после этого пикник как-то быстро сошел на нет, и голоса,
гулко взвыв напоследок с ведущей на бульвар лестницы, исчезли. Тогда
только Вера решилась выглянуть из-за угла.
В центре кафельного холла сидел на полу мужичонка с расквашенной
мордой и через равные интервалы времени плевал кровью на залитый
портвейном кафель. Увидев Веру, он отчего-то перепугался, вскочил на ноги
и убежал на улицу, под открытое небо. После него в холле осталась мокрая
надломленная гвоздика и маленький транспарантик с кривой надписью:
"Парадигма перестройки безальтернативна!" Вера совершенно не поняла, какой
в этих словах заключен смысл, но долгий опыт жизни ясно говорил: началось
что-то новое, и даже не верилось, что это новое вызвано ею. На всякий
случай она подхватила гигантский цветок с транспарантом и отнесла их в
свою каморку, представлявшую собой две крайних кабинки - перегородка между
ними была убрана, и места было как раз достаточно, чтобы разместились
ведра, швабры и стул, на котором можно было иногда передохнуть.
После этого все еще долго тянулось по-старому (да и что нового может
быть в туалете?) Жизнь текла размеренно и предсказуемо; только количество
пустых бутылок, которое приносил день, стало падать, а народ стал злее.
Но вот однажды в туалете появилась компания зашедших явно не по
нужде. Они были в одинаковых джинсовых костюмах и темных очках, а с собой
у них был складной метр и такая специальная штучка на треножном штативе -
Вера не знала, как она называется - в которую какие-то люди на улицах
часто глядят на особым образом разграфленную палку, которую держат другие
люди. Гости обмерили входную дверь, озабоченно оглядели все помещение и
ушли, так и не воспользовавшись своим оптическим приспособлением. Еще
через несколько дней они появились в сопровождении человека в коричневом
плаще и с коричневым портфелем - Вера знала его, это был начальник всех
городских туалетов. Вели себя прибывшие непонятно - они ничего не
обсуждали и не измеряли, как в прошлый раз, а просто прохаживались взад и
вперед, задевая плечами спины переливающихся в писсуары (как зыбок мир!)
трудящихся, и время от времени замирали, мечтательно заглядываясь на
что-то, Вере и посетителям невидимое, но, очевидно, прекрасное: об этом
можно было догадаться по улыбкам на их лицах и по тем удивительным
романтическим положениям, в которых застывали их тела - Вера не смогла бы
выразить своих чувств словами, но поняла она все безошибочно, и на
несколько мгновений перед ее глазами встала когда-то висевшая у них в
детдоме репродукция картины "Товарищи Киров, Ворошилов и Сталин на
строительстве Беломоро-Балтийского канала".
А еще через два дня Вера узнала, что теперь работает в кооперативе.
Обязанности остались, в общем, прежние, но невероятно изменилось все
вокруг. Как-то постепенно и быстро, без остановки производственных
мощностей, был сделан ремонт. Сначала бледный советский кафель на стенах
заменили на крупную плитку с изображением зеленых цветов. Потом переделали
кабинки - их стены обшили пластиком под орех; вместо строгих унитазов
победившего социализма поставили какие-то розово-фиолетовые пиршественные
чаши, а у входа установили турникет, как в метро - только вход стоил не
пять, а десять копеек.
В завершение этих изменений Вере подняли зарплату на целых сто рублей
в месяц и выдали новую рабочую одежду: красную шапку с козырьком и черный
полухалат-полушинель с петлицами - словом, все как в метро, только на
петлицах и кокарде сверкала не буква "М", а две скрещенные струи, выбитые
в тонкой меди. Две соединенные кабинки, где раньше можно было хотя бы
поспать, теперь превратились в склад туалетной бумаги, куда уже было не
втиснуться. Теперь Вера сидела возле турникетов в специальной будке,
похожей на трон марсианских коммунистов из фильма "Аэлита", улыбалась,
разменивала деньги; в ее жестах появилась счастливая плавность, совсем как
у виденной однажды в детстве и запомнившейся на всю жизнь продавщицы из
Елисеевского - та, белокурая и женственно полная, резала семгу на фоне
настенной фрески, изображавшей залитую солнцем долину, где прямо в
полуметре от реальности висела прохладная виноградная кисть, - и было
утро, и нежно пело радио, и Вера была девушкой в красном ситцевом платье.
В турникетах весело звенели деньги - за каждый день набегало
полтора-два больших холщовых мешка. "Кажется, - смутно думала Вера, -
Фрейд где-то сопоставил экскременты и золото. Все-таки умный мужик был,
чего говорить... за что только его так люди ненавидят... вот тот же
Набоков..." И она погружалась в привычные неторопливые мысли, часто
состоявшие из одного только начала и так и не доползавшие до собственного
конца, потому что им на смену приходили другие.
Жить постепенно становилось все лучше - у входа появились зеленые
бархатные портьеры, которые посетитель должен был, входя, раздвинуть
плечом, а на стене у входа - купленная в обанкротившейся пельменной
картина, в какой-то странной перспективе изображавшая тройку: трех белых
лошадей, впряженных в заваленные сеном сани, где, не обращая никакого
внимания на бегущих следом сосредоточенных волков, сидели трое - два
гармониста в расстегнутых полушубках и баба без гармони (отчего гармонь
казалась признаком пола). Единственным, что смущало Веру, был какой-то
далекий грохот или гул, иногда доносившийся из-за стен - она никак не
могла взять в толк, что может так странно гудеть под землей, но потом
решила, что это метро, и успокоилась.
В кабинках зашуршала настоящая туалетная бумага - не то что раньше.
На умывальниках появились куски мыла, рядом - настенные электрические
ящики для сушения рук. Словом, когда один постоянный клиент сказал Вере,
что приходит сюда как в театр, она не удивилась сравнению и даже не
особенно была польщена.
Новым начальником был румяный парень в джинсовой куртке и темных
очках - он появлялся на месте редко, и как понимала Вера, курировал еще
два-три туалета. Вере он казался очень загадочным и могущественным
человеком, но однажды выяснилось, что заправляет всем вовсе не он.
Обычно румяный молодой человек, входя с улицы, раскидывал половинки
зеленой бархатной портьеры коротким и властным движением ладони; затем
появлялось его лицо с двумя черными стеклянными эллипсами вместо глаз, а
потом раздавался тонкий голос. В тот раз все было наоборот - сначала Вера
услышала его высокий заискивающий тенор, раздавшийся на лестнице; в ответ
там же что-то снисходительное рявкнул бас, и портьера разошлась - но
вместо ладони и черных очков появилась даже не согнутая, а какая-то
сложившаяся джинсовая спина: это пятился и что-то на ходу объяснял верин
начальник, а вслед за ним шествовал пожилой толстый гном с большой рыжей
бородой, в красной кепке и красной заграничной майке, на которой Вера
прочла:
What I really need
is less shit
from you people
Гном был крошечный, но держался так, что казался выше всех. Быстро
оглядев помещение, он открыл портфель, вынул связку печатей и приложил
одну из них к листу бумаги, торопливо подставленному начальником Веры.
После этого он дал какую-то короткую инструкцию, ткнул молодого человека в
черных очках пальцем в живот, захохотал и исчез - Вера даже не заметила,
как: стоял напротив зеркала, и - нету, словно нырнул в какой-то только для
гномов открытый подземный ход.
После развоплощения карлика с печатями верин начальник успокоился,
вырос в длину и сказал несколько ни к кому не обращенных фраз, из которых
Вера поняла, что только что исчезнувший гном - на самом деле очень большой
человек и заправляет всеми московскими туалетами.
- Ну и начальники теперь у нас, - бормотала себе под нос Вера, звякая
монетами на стоящем перед ней блюде и выдавая одноразовые полотенца, прямо
ужас.
Она любила делать вид, что воспринимает все происходящее так, как
должна была бы воспринять его некая абстрактная Вера, работающая уборщицей
в туалете, и старалась не думать о том, что сама разбудила эти подземные
силы - и разбудила для смеха, для того, чтобы на стене повисла картина.
Что касалось музыки, то она полагала, что ее желание уже воплотилось в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг