вторую руку, - который был сделан из металла и мог как угодно менять свою
форму, какой у него, интересно, был? Наверно, какой угодно?"
Самолет, между тем, поднимался все выше. Крыши домов остались далеко
внизу, и перед Марией открылась величественная панорама Москвы.
Повсюду блестели купола церквей, и город из-за этого казался огромной
косухой, густо усыпанной бессмысленными заклепками. Дыма над Москвой было
гораздо меньше, чем Марии казалось, когда она шла по набережной. Кое-где
он действительно поднимался над домами, но не всегда было понятно, что это
- пожар, выбросы заводских труб или просто низкие облака.
Несмотря на полное безобразие каждой из составных частей, общий вид
города был чрезвычайно красив, но источник этой красоты был непонятен. С
Россией всегда так, подумала Мария, водя руками по холодной стали, -
любуешься и плачешь, а присмотришься к тому, чем любуешься, так и вырвать
может.
Вдруг самолет дернулся под ней, и она почувствовала, что верхняя
часть стержня как-то странно болтается в ее ладони. Она отдернула руки, и
сразу же металлический набалдашник с дырочками отвалился от антенны,
ударился о фюзеляж и полетел вниз, а от былой мощи осталась короткая
трубка с резьбой на конце, из которой торчали два перекрученных оборванных
провода, синий и красный.
Мария перевела взгляд на кабину. За стеклом был виден неподвижный
белобрысый затылок Шварценеггера. Сначала Мария подумала, что он ничего не
заметил. Потом ей пришло в голову, что он в обмороке. Она растерянно
поглядела по сторонам, заметила, что нос самолета медленно и как-то
неуверенно поворачивается, и ее догадка мгновенно переросла в уверенность.
Почти не соображая, что она делает, она перевалилась с фюзеляжа на плоскую
площадку между крыльями (при этом обрубок антенны порвал ей куртку) и
поползла к кабине.
Фонарь был открыт. Лежа на крыле, Мария приподнялась и закричала:
- Арни! Арни!
Но ответа не было. Она опасливо встала на четвереньки и увидела его
затылок с дрожащей на ветру прядью.
- Арни! - еще раз позвала она.
Шварценеггер повернул к ней голову.
- Слава Богу! - вырвалось у Марии.
Шварценеггер снял очки.
Его левый глаз был чуть сощурен и выражал очень ясную и одновременно
неизмеримо сложную гамму чувств, среди которых были смешанные в строгой
пропорции жизнелюбие, сила, здоровая любовь к детям, моральная поддержка
американского автомобилестроения в его нелегкой схватке с Японией,
признание прав сексуальных меньшинств, легкая ирония по поводу феминизма и
спокойное осознание того, что демократия и иудео-христианские ценности в
конце концов обязательно победят все зло в этом мире.
Но его правый глаз был совсем иным. Это даже сложно было назвать
глазом. Из развороченной глазницы с засохшими потеками крови на Марию
смотрела похожая на большое бельмо круглая стеклянная линза в сложном
металлическом держателе, к которому из-под кожи шли тонкие провода. Из
самого центра этой линзы бил луч ослепительного красного света - Мария
заметила это, когда луч попал ей в глаза.
Шварценеггер улыбнулся. При этом левая часть его лица выразила то,
что и положено выражать лицу Арнольда Шварценеггера при улыбке - что-то
неуловимо-лукавое и как бы мальчишеское, такое, что сразу становилось
понятно: ничего плохого этот человек никогда не сделает, а если и убьет
нескольких мудаков, то только после того, как камера несколько раз и под
разными углами убедительно зафиксирует их беспредельную низость. Но улыбка
затронула только левую часть его лица, правая же осталась совершенно
неизменной - холодной, внимательной и страшной.
- Арнольд, - растерянно сказала Мария, поднимаясь на ноги, - Арнольд,
зачем ты? Перестань!
Но Шварценеггер не ответил. А в следующий момент самолет резко
накренился, и Мария покатилась вниз по его крылу. По дороге она несколько
раз ударилась лицом о какие-то выступы, а потом из-под нее исчезла всякая
опора. Она решила, что падает вниз и зажмурила глаза, чтобы не видеть
летящих на нее деревьев и крыш. Но прошло несколько секунд, и ничего не
случилось. Мария заметила, что двигатель по-прежнему ревет совсем рядом, и
приоткрыла глаза.
Оказалось, что она висит под крылом - капюшон ее куртки зацепился за
какой-то оперенный выступ, в котором она с трудом узнала ракету. Ракета
своей расширяющейся головной частью немного напоминала антенну, с которой
она имела дело несколько минут назад, - увидев это, она решила, что
Шварценеггер попросту продолжает свои любовные игры. Но это было уже
слишком - у нее на лице наверняка было несколько синяков, а из разбитых
губ в рот сочилась кровь.
- Арнольд, - закричала она, отмахивая руками, чтобы развернуться
лицом к кабине, - прекрати! Я так не хочу! Слышишь? Я так не хочу!
Наконец ей удалось увидеть кабину и улыбающееся лицо Шварценеггера.
- Я не хочу так, слышишь? Так, как ты хочешь, мне больно!
- No? - переспросил он.
- Нет! Нет!
- O.K., - сказал Шварценеггер. - You are fired.
В следующий момент его лицо рванулось назад, и невообразимая сила
понесла Марию прочь от самолета, который за несколько секунд превратился в
крохотную серебряную птицу, соединенную с ней длинным шлейфом дыма. Мария
повернула лицо вперед и увидела наплывающий на нее шпиль Останкинской
телебашни. Утолщение на ее средней части быстро росло в размерах, и за миг
до удара Мария ясно увидела каких-то людей в белых рубашках и галстуках,
сидящих за столом и изумленно глядящих на нее сквозь толстое стекло.
Зазвенел разбившийся стакан, затем что-то тяжелое упало на пол, и
стал слышен громкий плач.
- Осторожнее, осторожнее, - сказал Тимур Тимурович. - Вот так, да.
Поняв, что продолжения не будет, я открыл глаза. Я уже мог кое-как
видеть - то, что находилось возле меня, было ясно различимо, но более
удаленные предметы расплывались, а общая перспектива была такой, словно я
находился внутри большого елочного шара, на стенках которого был намалеван
окружающий мир. Прямо надо мной двумя утесами возвышались Тимур Тимурович
и полковник Смирнов.
- Да, - сказал кто-то в углу. - Вот так и познакомились Арнольд
Шварценеггер и просто Мария.
- Я бы обратил внимание, - прокашлявшись, сказал Тимуру Тимуровичу
полковник Смирнов, - на четко выраженный фаллический характер того, что
пациенту постоянно мерещится хуй. Заметили? То антенна, то ракета, то
Останкинская башня.
- Вы, военные, слишком прямолинейны, - отозвался Тимур Тимурович. -
Не все так просто. Как говорится, умом Россию не понять - но и к
сексуальному неврозу тоже не свести. Так что не будем спешить. Важно то,
что налицо катарсический эффект, хотя и в ослабленной форме.
- Да, - согласился полковник, - даже стул сломался.
- Именно, - сказал Тимур Тимурович. - Когда заблокированный
патологический материал выходит на поверхность сознания, он преодолевает
сильное сопротивление, поэтому часто бывают видения катастроф, всяких
столкновений - вот как сейчас. Самый верный признак того, что мы движемся
в верном направлении.
- А может, это от контузии? - сказал полковник.
- От какой контузии?
- А я вам разве не говорил, в чем дело? Понимаете ли, когда по Белому
дому стреляли, несколько снарядов пролетело насквозь, через окна. Так вот,
один попал прямо в квартиру, где в это время...
Полковник склонился к Тимуру Тимуровичу и что-то зашептал ему на ухо.
- Ну и понятно, - долетали до меня отдельные слова, - все
вдребезги... Сначала вместе с трупами засекретили, а потом смотрим -
шевелится... Потрясение, конечно, сильнейшее.
- Так что ж вы молчали столько времени, батенька? Это ведь всю
картину меняет, - укоризненно сказал Тимур Тимурович. - А я тут бьюсь,
бьюсь...
Он наклонился надо мной, двумя толстыми пальцами оттянул мне веко и
заглянул в глаз.
- А вы как?
- Даже не знаю, - ответил я. - Это, конечно, не самое интересное
видение в моей жизни. Но я... Как бы это сказать... Я нахожу занятной ту
сновидческую легкость, с которой на несколько минут получил прописку в
реальности этот бред.
- Видали? - повернулся Тимур Тимурович к полковнику Смирнову.
Тот молча кивнул.
- Я, родной мой, интересовался не вашим мнением, а вашим
самочувствием, - сказал Тимур Тимурович.
- Я чувствую себя хорошо, благодарю вас, - ответил я. - Вот только
хочется спать.
Это было чистой правдой.
- Так поспите.
Он повернулся ко мне спиной.
- Завтра утром, - сказал он невидимой нянечке, - пожалуйста, сделайте
Петру четыре кубика таурепама прямо перед водными процедурами.
- Радио можно включить? - спросил тихий голос из угла.
Тимур Тимурович щелкнул какой-то кнопкой на стене, взял военного под
руку и повел к выходу. Я закрыл глаза и понял, что открыть их опять буду
уже не в силах.
- Мне кажется порою, что солдаты, - запел грустный мужской голос, - с
кровавых не пришедшие полей не в землю нашу полегли когда-то, а
превратились в белых журавлей...
Как только из репродуктора вылетело последнее слово, в палате
раздался шум какой-то суматохи.
- Держите Сердюка! - закричал голос над самым моим ухом. - Кто это
про журавлей завел? Забыли, что ли?
- Ты же сам включить попросил, - ответил другой голос. - Сейчас
переключим.
Раздался еще один щелчок.
- Прошло ли время, - спросил с потолка вкрадчивый голос, - когда
российская поп-музыка была синонимом чего-то провинциального? Судите сами.
"Воспаление придатков" - редкая для России чисто женская группа. Полный
комплект их сценического оборудования весит столько же, сколько танк
"Т-90". Кроме того, в их составе одни лесбиянки, две из которых
инфицированы английским стрептококком. Несмотря на эти ультрасовременные
черты, "Воспаление придатков" играет в основном классическую музыку -
правда, в своей интерпретации. Сейчас вы услышите, что девчата сделали из
мелодии австрийского композитора Моцарта, которого многие наши слушатели
знают по фильму Формана и одноименному австрийскому ликеру, оптовыми
поставками которого занимается наш спонсор фирма "Третий глаз".
Заиграла дикая музыка, похожая на завывание метели в тюремной трубе.
Слава Богу, я был уже в забытьи. Сначала меня одолевали тяжелые мысли о
происходящем, а потом привиделся короткий кошмар про американца в черных
очках, который как бы продолжал историю, рассказанную этой несчастной.
Американец посадил свой самолет во дворе, облил откуда-то взявшимся
керосином и поджег. В огонь полетели малиновый пиджак, черные очки и
канареечные брюки, а сам американец остался в крохотных плавках. Поигрывая
великолепно развитыми мышцами, он долго искал что-то в кустах, но так и не
нашел. Затем в моем сне был провал, а когда я увидел его опять, он уже
был, страшно сказать, беременным - видимо, встреча с Марией не прошла для
него даром. К этому моменту он успел превратиться в пугающую металлическую
фигуру с условным лицом, и на его вздувшемся животе яростно сверкало
солнце.
3
Доносившаяся до меня мелодия сначала как бы поднималась вверх по
лестнице, а потом, после короткого топтания на месте, отчаянно кидалась в
лестничный пролет - и тогда заметны становились короткие мгновения тишины
между звуками. Но пальцы пианиста ловили мелодию, опять ставили на
ступени, и все повторялось, только пролетом ниже. Место, где это
происходило, очень напоминало лестницу дома номер восемь по Тверскому
бульвару, только во сне эта лестница уходила вверх и вниз, насколько
хватало глаз, и, видимо, была бесконечной. Я понял вдруг, что у любой
мелодии есть свой точный смысл. Эта, в частности, демонстрировала
метафизическую невозможность самоубийства - не его греховность, а именно
невозможность. И еще мне представилось, что все мы - всего лишь звуки,
летящие из под пальцев неведомого пианиста, просто короткие терции,
плавные сексты и диссонирующие септимы в грандиозной симфонии, которую
никому из нас не дано услышать целиком. Эта мысль вызвала во мне глубокую
печаль, и с этой печалью в сердце я и вынырнул из свинцовых туч сна.
Несколько секунд я пытался сообразить, где я, собственно, нахожусь и
что происходит в том странном мире, куда меня вот уже двадцать шесть лет
каждое утро швыряет неведомая сила. На мне была тяжелая куртка из черной
кожи, галифе и сапоги. Что-то больно впивалось мне в бедро. Я повернулся
на бок, нащупал под ногой деревянную коробку с маузером и огляделся. Надо
мной был шелковый балдахин с удивительной красоты желтыми кистями. Небо за
окном было безоблачно-синим, и далекие крыши слабо краснели под холодными
лучами зимнего солнца. Прямо напротив моего окна на другой стороне
бульвара был виден обитый жестью купол, отчего-то напомнивший мне живот
огромной металлической роженицы.
Я вдруг понял, что музыка мне не снилась - она отчетливо доносилась
из-за стены. Я стал соображать, как я здесь оказался, и вдруг меня словно
ударило электричеством - в одну секунду я припомнил вчерашнее и понял, что
нахожусь на квартире фон Эрнена. Я вскочил с кровати, метнулся к двери и
замер.
За стеной, в той комнате, где остался фон Эрнен, кто-то играл на
рояле, причем ту самую фугу фа минор Моцарта, тему из которой кокаин и
меланхолия заставили меня вспомнить вчера вечером. У меня в прямом смысле
потемнело в глазах - мне представился кадавр, деревянно бьющий по клавишам
пальцами, высунутыми из-под наброшенного на него пальто; я понял, что
вчерашний кошмар еще не кончился. Охватившее меня смятение трудно
передать. Я оглядел комнату и увидел на стене большое деревянное распятие
с изящной серебряной фигуркой Христа, при взгляде на которую у меня
мелькнуло странное чувство, похожее на deja vu, - словно я уже видел это
металлическое тело в каком-то недавнем сне. Сняв распятие, я достал из
кобуры маузер и на цыпочках вышел в коридор. Двигало мной примерно такое
соображение: если уж допускать, что покойник может играть на рояле, то
можно допустить и то, что он боится креста.
Дверь в комнату, где играл рояль, была приоткрыта. Стараясь ступать
как можно тише, я подошел к ней и заглянул внутрь. Отсюда был виден только
край рояля. Несколько раз глубоко вдохнув, я толчком ноги распахнул дверь
и шагнул в комнату, сжимая одной рукой тяжелый крест, а другой - готовое к
стрельбе оружие. Первым, что я увидел, были сапоги фон Эрнена, торчащие из
угла; он мирно покоился под своим серым английским саваном.
Я повернулся к роялю.
За ним сидел человек в черной гимнастерке, которого я видел вчера в
ресторане. На вид ему было лет пятьдесят; у него были загнутые вверх
густые усы и легкая седина на висках. Казалось, он даже не заметил моего
появления - его глаза были закрыты, словно весь он ушел в музыку. Играл он
и правда превосходно. На крышке рояля я увидел папаху тончайшего каракуля
с муаровой красной лентой и необычной формы шашку в великолепных ножнах.
- Доброе утро, - сказал я, опуская маузер.
Человек за роялем поднял веки и окинул меня внимательным взглядом.
Его глаза были черными и пронизывающими, и мне стоило некоторого усилия
выдержать их почти физическое давление. Заметив крест в моей руке, он еле
заметно улыбнулся.
- Доброе утро, - сказал он, продолжая играть. - Отрадно видеть, что с
самого утра вы думаете о душе.
- Что вы здесь делаете? - спросил я, осторожно укладывая распятие на
крышку рояля рядом с его шашкой.
- Я пытаюсь, - сказал он, - сыграть одну довольно трудную пьесу. Но,
к сожалению, она написана для четырех рук, и сейчас приближается пассаж, с
которым мне не справиться одному. Не будете ли вы так любезны помочь мне?
Кажется, вам знакома эта вещь.
Словно в каком-то трансе, я сунул маузер в кобуру, встал рядом и,
улучшив момент, опустил пальцы на клавиши. Мой контрапункт еле поспевал за
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг