считать толстых проводов, которые провисали между одинаковыми
металлическими мачтами, похожими на скелеты огромных красноармейцев в
буденовских шлемах. Неожиданно лес кончился, и мы оказались у
железнодорожной платформы, на которую вела деревянная лесенка.
Единственным строением на платформе был кирпичный загончик с вяло
дымящей трубой, крайне похожий на больничную проходную. Я даже подумал,
что таков господствующий в этом незнакомом мире тип архитектуры - но,
конечно, у меня было еще недостаточно опыта, чтобы делать слишком широкие
обобщения. Жербунов подошел к оконцу будки и купил мне билет.
- Ну что, - сказал он. - Вон электричка идет. Пятнадцать минут до
Ярославского вокзала.
- Прекрасно, - ответил я.
- Что делать-то собираешься на гражданке?
Меня слегка покоробил его вопрос. По долгому опыту общения с
солдатней я знал, что бесстыжее обсуждение интимных сторон жизни в низших
классах общества выполняет примерно ту же функцию, что разговор о погоде в
высших. Но Жербунов, видимо, сразу же собирался входить в нюансы и
обсуждать подробности.
Я пожал плечами.
- Не могу сказать, что особенно соскучился по вашим согражданкам,
Жербунов.
- Это почему? - спросил Жербунов.
- А потому, - ответил я, - что все бабы суки.
- Это верно, - сказал он и вздохнул. - Ну а все-таки - чем будешь
заниматься? Работать-то надо кем-то?
- Не знаю, - ответил я. - Могу стихи писать, могу эскадроном
командовать. Там видно будет.
Электропоезд остановился, и его двери с шипением распахнулись.
- Ну все, - сказал Жербунов, протягивая мне клешнеобразную ладонь. -
Покедова.
- Прощайте, - сказал я. - И, пожалуйста, передавайте мои лучшие
пожелания соседям по палате.
Пожав его руку, я неожиданно увидел на его кисти татуировку, которой
раньше не замечал. Это был размытый синий якорь, над которым можно было с
трудом разобрать буквы "БАЛТФЛОТ" - они были бледными и нечеткими, как
будто их пытались сводить.
Войдя в вагон, я сел на жесткую деревянную лавку. Поезд тронулся;
мимо окна проплыла коренастая фигура Жербунова и навсегда исчезла в
небытии. Когда мой вагон был уже возле самого края платформы, я увидел над
ее ограждением укрепленную на двух шестах табличку с надписью: "СТАНЦИЯ
ЛОЗОВАЯ".
Тверской бульвар был почти таким же, как и тогда, когда я последний
раз его видел - опять был февраль, сугробы и мгла, странным образом
проникавшая даже в дневной свет. На скамейках сидели неподвижные старухи,
стерегущие пестро одетых детей, занятых затяжной сугробной войной; вверху,
над черной сеткой проводов, висело близкое-близкое к земле небо.
Была, впрочем, и разница, которую я заметил, дойдя до конца бульвара.
Бронзовый Пушкин исчез, но зияние пустоты, возникшее в месте, где он
стоял, странным образом казалось лучшим из всех возможных памятников. Там,
где раньше был Страстной монастырь, теперь тоже была пустота, чуть
прикрытая чахлыми деревьями и безвкусными фонарями.
Сев на лавку напротив невидимого памятника, я закурил сигаретку с
коротким желтым мундштуком, которой меня любезно угостил сидевший рядом
офицер в какой-то опереточной форме. Сигаретка сгорела быстро, как
бикфордов шнур, оставив у меня во рту легкий привкус селитры.
В моем кармане было несколько мятых купюр - по виду они мало
отличались от памятных мне радужных думских сотен, но были значительно
меньше по размеру. Еще на вокзале я выяснил, что хватит этого на один обед
в недорогом ресторане. Довольно долго я сидел на лавке, размышляя, как
быть. Уже начинало темнеть, и на крышах знакомых домов (их было довольно
много вокруг) зажигались огромные электрические надписи на каком-то диком
воляпюке - "SAMSUNG", "OCA-CO A", "OLBI". В этом городе мне совершенно
некуда было идти; я чувствовал себя персом, по непонятной причине
прибежавшим из Марафона в Афины.
- А знаете ли вы, милостивый государь, что это такое, когда некуда
больше идти? - тихо пробормотал я, глядя на горящие в небе слова, и
засмеялся, вспомнив женщину-Мармеладова из "Музыкальной Табакерки".
И вдруг мне стало совершенно ясно, что делать дальше.
Встав со скамейки, я перешел дорогу, остановился на краю тротуара и
поднял руку, чтобы остановить какое-нибудь авто. Почти сразу же возле меня
затормозила дребезжащая машина каплеобразной формы, вся забрызганная
снежной грязью. За ее рулем сидел бородатый господин, чем-то напомнивший
мне графа Толстого - вот только борода у него была немного куцей.
- Вам куда? - спросил господин.
- Знаете, - сказал я, - я не помню точного адреса, но мне нужно
место, которое называется "Музыкальная табакерка". Кафе. Где-то тут
неподалеку - вниз по бульвару и налево. Недалеко от Никитских Ворот.
- Что, на Герцена?
Я пожал плечами.
- Не слышал про такое кафе, - сказал бородатый господин. - Наверно,
недавно открылось?
- Почему, - сказал я, - довольно давно.
- Десять тысяч, - сказал господин. - Деньги вперед.
Открыв дверь, я сел на сиденье рядом с ним. Машина тронулась с места.
Я украдкой поглядел на него. На нем был странного вида пиджак, покроем
напоминавший военный френч вроде тех, что любило носить большевистское
начальство, но сшитый из какого-то либерального клетчатого сукна.
- У вас хороший автомобиль, - сказал я.
Ему явно польстили мои слова.
- Сейчас уже старый, - ответил он, - а после войны лучше "Победы"
машины в мире не было.
- После войны? - переспросил я.
- Ну, конечно, не все время после войны, - сказал он, - но лет пять
точно. А сейчас развалили все к гребаной матери. Поэтому коммунисты к
власти и пришли.
- Только не надо о политике, - сказал я, - я в ней абсолютно не
смыслю и все время путаюсь.
Он быстро поглядел на меня.
- А вот потому-то, молодой человек, такая кругом разруха, что вы и
люди вроде вас в ней не смыслят. А что такое политика? Это то, как нам
жить дальше. Если бы каждый думал о том, как обустроить Россию, вот тогда
она и не нуждалась бы ни в каком обустройстве. Такая, с позволения
сказать, диалектика.
- А куда вы собираетесь повесить эту диалектику? - спросил я.
- Прошу прощения?
- Нет, - сказал я, - ничего.
Мы остановились в начале бульвара. Впереди был затор - там
раздавались тревожные гудки и мигали оранжевые и красные огни фар.
Бородатый господин молчал, и я подумал, что он мог счесть мои слова
недружелюбными. Мне захотелось загладить неловкость.
- Знаете, - заговорил я, - если история нас чему-нибудь учит, так это
тому, что все пытавшиеся обустроить Россию кончали тем, что она
обустраивала их. Причем, как бы это сказать, далеко не по лучшим эскизам.
- Правильно, - сказал господин. - Вот именно поэтому и надо думать,
как нам обустроить ее так, чтобы этого больше не происходило.
- Что касается меня, то мне не надо об этом думать, - сказал я. - Я
отлично знаю, как обустроить Россию.
- Да? И как же?
- А очень просто. Всякий раз, когда в сознании появляются понятие и
образ России, надо дать им самораствориться в собственной природе. А
поскольку никакой собственной природы у понятия и образа России нет, в
результате Россия окажется полностью обустроенной.
Он внимательно поглядел на меня.
- Понятно, - сказал он. - Американским сионистам только этого и надо.
Потому-то всему вашему поколению мозги и запорошили.
Машина тронулась с места и повернула на Никитскую.
- Не очень понимаю, о ком вы говорите, - сказал я, - но в таком
случае надо взять и обустроить этих американских сионистов.
- А их вы, интересно, как обустроите?
- Точно так же, - ответил я. - И Америку тоже обустроить надо. Да и
вообще, зачем входить в частности. Если уж обустраивать, так весь мир
сразу.
- Так что же вы этого не сделаете?
- Именно это я и собираюсь сегодня осуществить, - сказал я.
Господин снисходительно кивнул бородой.
- Глупо, конечно, говорить с вами всерьез, но я должен заметить, что
не вы первый порете эту чушь. Делать вид, что сомневаешься в реальности
мира, - самая малодушная форма ухода от этой самой реальности. Полное
убожество, если хотите знать. Несмотря на свою кажущуюся абсурдность,
жестокость и бессмысленность, этот мир все же существует, не так ли?
Существует со всеми проблемами, которые в нем есть?
Я промолчал.
- Поэтому разговоры о нереальности мира свидетельствуют не о высокой
духовности, а совсем наоборот. Не принимая творения, вы тем самым не
принимаете и Творца.
- Я не очень понимаю, что такое "духовность", - сказал я. - А что
касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком.
- Вот как?
- Да-с. Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и, судя по
тому, что мы видим за окнами вашей замечательной машины, он продолжает
злоупотреблять кокаином.
- Это все, что вы можете про него сказать?
- Пожалуй, еще я могу сказать, что голова у него сейчас залеплена
пластырем.
- Понятно. Вы, позвольте спросить, из какой психиатрической больницы
сбежали?
Я задумался.
- Кажется, из семнадцатой. Да, точно, там у дверей была такая синяя
вывеска, и на ней была цифра семнадцать. И еще было написано, что больница
образцовая.
Машина затормозила.
Я поглядел в окно. За ним было здание консерватории. Мы были где-то
рядом с "Табакеркой".
- Слушайте, - сказал я, - давайте спросим дорогу.
- Я вас дальше не повезу, - сказал господин. - Вылезайте из машины ко
всем чертям.
Пожав плечами, я открыл дверь и вылез. Каплеобразный автомобиль
сорвался с места и укатил в направлении Кремля. Было обидно, что моя
попытка говорить откровенно и искренне натолкнулась на такой прием.
Впрочем, к моменту, когда я добрался до угла консерватории, я уже
полностью обустроил бородатого господина со всеми его чертями.
Я огляделся по сторонам. Улица определенно была мне знакома. Я прошел
по ней с полсотни метров и увидел поворот направо. И почти сразу же за ним
была знакомая подворотня, у которой автомобиль фон Эрнена остановился в ту
памятную зимнюю ночь. Она была такой же в точности, как и тогда, только,
кажется, изменился цвет дома. И еще на мостовой перед подворотней стояло
множество разноцветных машин самых разнообразных очертаний.
Быстро пройдя невыразимо угнетающий двор, я оказался перед дверью,
над которой торчал футуристический козырек из стекла и стали. К козырьку
была прикреплена небольшая вывеска:
ИВАН БЫК
John Bull Pubis International
Несколько соседних с дверью окон, закрытых полуспущенными розовыми
гардинами, светились; из-за них доносился заунывно-механический звук
неясного инструмента.
Я потянул на себя дверь. За ней открылся короткий коридор, увешанный
тяжелыми шубами и пальто; в его конце была неожиданно грубая стальная
дверь. Навстречу мне поднялся с табурета похожий на преступника человек в
канареечном пиджаке с золотыми пуговицами; в руке у него была странного
вида телефонная трубка с оборванным проводом, от которого оставался кусок
длиной не более дюйма. Я готов был поклясться, что за секунду перед тем,
как встать мне навстречу, он говорил в эту трубку, от возбуждения
покачивая ногой, причем держал ее неправильно - так, что обрывок провода
был вверху. Эта трогательная детская способность полностью погружаться в
свои фантазии, совершенно необычная для такого громилы, заставила меня
испытать к нему нечто вроде симпатии.
- У нас вход только для членов клуба, - сказал он.
- Слушайте, - сказал я, - я тут совсем недавно был с двумя
приятелями, помните? Вас еще прикладом в пах ударили.
На недобром лице канареечного господина проступили усталость и
отвращение.
- Помните? - переспросил я.
- Помню, - сказал он. - Но ведь мы уже заплатили.
- Я не за деньгами, - ответил я. - Мне бы хотелось просто посидеть у
вас. Поверьте, я буду здесь недолго.
Канареечный господин вымученно улыбнулся, открыл стальную дверь, за
которой висела бархатная штора, откинул ее, и я вошел в полутемный зал.
Место изменилось мало - оно по прежнему напоминало ресторан средней
руки с претензией на шик. За небольшими квадратными столиками в густых
клубах дыма сидела пестрая публика. Кажется, кто-то курил гашиш. Освещала
все это большая круглая люстра странного вида - она медленно вращалась
вокруг оси, и по залу, словно лунные зайчики, плыли пятна тусклого света.
На меня никто не обратил внимания, и я сел за пустой столик недалеко от
входа.
Зал кончался ярко освещенной эстрадой, где за небольшим клавишным
органчиком стоял мужчина средних лет с черной звериной бородой на
широкоскулом лице и волчьим голосом пел:
Не убивай - не убивал.
Не предавай - не предавал.
Не пожалей - отдам последнюю рубаху.
Не укради - вот тут я дал,
вот тут я дал в натуре маху...
Это был припев. Кажется, в песне шла речь о христианских заповедях,
но рассматривались они под несколько странным углом. Непривычная для меня
манера пения, видимо, была близка собравшимся в зале - каждый раз, когда
повторялось загадочное "вот тут я дал в натуре маху", над залом проносился
шелестящий аплодисмент, и певец, не переставая ласкать огромными ладонями
свой инструмент, слегка кланялся.
Мне стало чуть грустно. Я всегда гордился своей способностью понимать
новейшие веяния в искусстве и узнавать то вечное и неизменное, что
скрывалось за неожиданной и изощренной формой, но сейчас разрыв между моим
привычным опытом и тем, что я видел, был слишком велик. Впрочем,
объяснение могло быть простым - кто-то говорил мне, что Котовский до
своего знакомства с Чапаевым был чуть ли не уголовником, и именно здесь
могла скрываться причина моей полной неспособности расшифровать эту
странную культуру, проявления которой ставили меня в тупик еще в
сумасшедшем доме.
Портьера у входа колыхнулась, и оттуда высунулся человек в
канареечном пиджаке, по-прежнему сжимающий в руке телефонную трубку. Он
щелкнул пальцами и кивнул на мой столик. Тотчас передо мной вырос половой
в черном пиджаке и бабочке. В руках у него была кожаная папка с меню.
- Что будем кушать? - спросил он.
- Есть я не хочу, - ответил я, - а вот водочки бы выпил с
удовольствием. Озяб.
- Смирнофф? Столичная? Абсолют?
- Абсолют, - ответил я. - И еще мне хотелось бы... Как бы это
сказать... Чего-нибудь растормаживающего.
Половой с сомнением поглядел на меня, потом повернулся к канареечному
господину и сделал какой-то шулерский жест. Канареечный господин кивнул.
Тогда половой склонился к моему уху и прошептал:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг