- Не так, товарищ. Погоди.
На сцене между тем опять появился господин с пилой, сел на табурет и
принялся церемонно снимать туфлю. Открыв саквояж, я вынул карандаш и бланк
чекистского ордера; заунывные звуки пилы подхватили меня, понесли вперед,
и подходящий текст был готов через несколько минут.
- Чего пишешь-то? - спросил Жербунов. - Арестовать кого хочешь?
- Не, - сказал я, - тут если брать, так всех. Мы по-другому сделаем.
Ты, Жербунов, приказ помнишь? Нам ведь не только пресечь надо, но и свою
линию провести, верно?
- Так, - сказал Жербунов.
- Ну вот, - сказал я, - ты с Барболиным иди за кулисы. А я на сцену
сейчас поднимусь и линию проведу. А как проведу, сигнал дам, и вы тогда
выходите. Мы им сейчас покажем музыку революции.
Жербунов постучал пальцем по своей чашке.
- Нет, Жербунов, - сказал я твердо, - работать не сможешь.
Во взгляде Жербунова мелькнуло что-то похожее на обиду.
- Да ты что? - прошептал он. - Не доверяешь? Да я... Я за революцию
жизнь отдам!
- Знаю, товарищ, - сказал я, - но кокаин потом. Вперед.
Матросы встали и пошли к сцене. Они ступали разлаписто и крепко,
словно под ногами у них был не паркет, а кренящаяся палуба попавшего в
шторм броненосца; в этот момент я испытывал к ним почти симпатию.
Поднявшись по боковой лесенке, они исчезли за кулисами. Я опрокинул в рот
остатки ханжи с кокаином, встал и пошел к столику, за которым сидели
Толстой и Брюсов. На меня смотрели. Господа и товарищи, думал я, медленно
шагая по странно раздвинувшемуся залу, сегодня я тоже имел честь
перешагнуть через свою старуху, но вы не задушите меня ее выдуманными
ладонями. О, черт бы взял эту вечную достоевщину, преследующую русского
человека! И черт бы взял русского человека, который только ее и видит
вокруг!
- Добрый вечер, Валерий Яковлевич. Отдыхаете?
Брюсов вздрогнул и несколько секунд глядел на меня, явно не узнавая.
Потом на его изможденном лице появилась недоверчивая улыбка.
- Петя? - спросил он. - Это вы? Сердечно рад вас видеть. Присядьте к
нам на минуту.
Я сел за столик и сдержанно поздоровался с Толстым - мы часто
виделись в редакции "Аполлона", но знакомы были плохо. Толстой был сильно
пьян.
- Как вы? - спросил Брюсов. - Что-нибудь новое написали?
- Не до этого сейчас, Валерий Яковлевич, - сказал я.
- Да, - задумчиво сказал Брюсов, шныряя быстрыми глазами по моей
кожанке и маузеру, - это так. Это верно. Я вот тоже... А я ведь и не знал,
Петя, что вы из наших. Всегда ценил ваши стихи, особенно первый ваш
сборничек, "Стихи Капитана Лебядкина". Ну и, конечно, "Песни царства "Я".
Но ведь и вообразить было нельзя... Все у вас какие-то лошади, императоры,
Китай этот...
- Conspiration, Валерий Яковлевич, - сказал я. - Хоть слово это
дико...
- Понимаю, - сказал Брюсов, - теперь понимаю. Хотя всегда, уверяю
вас, что-то похожее чувствовал. А вы изменились, Петя. Стали такой
стремительный... глаза сверкают... Кстати, вы "Двенадцать" Блока успели
прочесть?
- Видел, - сказал я.
- И что думаете?
- Я не вполне понимаю символику финала, - сказал я, - почему перед
красногвардейским патрулем идет Христос? Уж не хочет ли Блок распять
революцию?
- Да-да, - быстро сказал Брюсов, - вот и мы с Алешей только что об
этом говорили.
Услышав свое имя, Толстой открыл глаза, поднял свою чашку, но она
была пуста. Нашарив на столе свисток, он поднес его к губам, но вместо
того чтобы свистнуть, опять уронил голову.
- Я слышал, - сказал я, - что он поменял конец. Теперь перед патрулем
идет матрос.
Брюсов секунду соображал, а потом его глаза вспыхнули.
- Да, - сказал он, - это вернее. Это точнее. А Христос идет сзади! Он
невидим и идет сзади, влача свой покосившийся крест сквозь снежные вихри!
- Да, - сказал я, - и в другую сторону.
- Вы полагаете?
- Я уверен, - сказал я и подумал, что Жербунов с Барболиным уже
уснули за шторой. - Валерий Яковлевич, у меня к вам просьба. Не могли бы
вы объявить, что сейчас с революционными стихами выступит поэт Фанерный?
- Фанерный? - переспросил Брюсов.
- Мой партийный псевдоним, - пояснил я.
- Да, да, - закивал Брюсов, - и как глубоко! С наслаждением послушаю
сам.
- А вот этого не советую. Вам лучше сразу же уйти. Сейчас здесь
стрельба начнется.
Брюсов побледнел и кивнул. Больше мы не сказали ни слова; когда пила
стихла и фрачник надел свою туфлю, Брюсов встал и поднялся на эстраду.
- Сегодня, - сказал он, - мы уже говорили о новейшем искусстве.
Сейчас эту тему продолжит поэт Фанерный (он не удержался и закатил глаза)
- хмм... прошу не путать с тигром бумажным и солдатиком оловянным...
хмм... поэт Фанерный, который выступит с революционными стихами. Прошу!
Он быстро спустился в зал, виновато улыбнулся мне, развел руками,
подхватил слабо сопротивляющегося Толстого и поволок его к выходу; в этот
момент он был похож на отставного учителя, тянущего за собой на поводке
непослушного и глупого волкодава.
Я поднялся на эстраду. На ее краю стоял забытый бархатный табурет,
что было очень кстати. Я поставил на него сапог и вгляделся в притихший
зал. Все лица, которые я видел, как бы сливались в одно лицо, одновременно
заискивающее и наглое, замершее в гримасе подобострастного самодовольства,
- и это, без всяких сомнений, было лицо старухи-процентщицы,
развоплощенной, но по-прежнему живой. Недалеко от эстрады сидел Иоанн
Павлухин, длинноволосый урод с моноклем; рядом с ним жевала пирожок
прыщавая толстуха с огромными красными бантами в пегих волосах - кажется,
это и была комиссар театров мадам Малиновская. Как я ненавидел их всех в
эту долгую секунду!
Я вынул из кобуры маузер, поднял его над головой, откашлялся и в
своей прежней манере, без выражения глядя вперед и никак совершенно не
интонируя, только делая короткие паузы между катернами, прочел
стихотворение, которое написал на чекистском бланке:
Реввоенсонет.
Товарищи бойцы! Наша скорбь безмерна.
Злодейски убит товарищ Фанерный.
И вот уже нет у нас в ЧК
Старейшего большевика.
Дело было так. Он шел с допроса,
и остановился зажечь папиросу,
когда контрреволюционный офицер
вынул пистолет и взял его на прицел.
Товарищи! Раздался гулкий выстрел из маузера,
и пуля ужалила товарища Фанерного в лоб.
Он потянул было руку за пазуху,
покачнулся, закрыл глаза и на землю хлоп.
Товарищи бойцы! Сплотим ряды, споем что-нибудь хором,
И ответим белой сволочи революционным террором!
С этими словами я выстрелил в люстру, но не попал.
Но сразу же справа от меня раздался другой выстрел, люстра лопнула, и
я увидел рядом с собой передергивающего затвор Жербунова. Он с колена дал
еще несколько выстрелов в зал, где уже кричали, падали на пол и прятались
за колоннами, а потом из-за кулис вышел Барболин. Пошатываясь, он подошел
к краю эстрады, завизжал и швырнул в зал бомбу. В зале полыхнуло белым
огнем, страшно грохнуло, опрокинулся стол, и в наступившей тишине кто-то
удивленно охнул. Возникла неловкая пауза; чтобы хоть как-то заполнить ее,
я несколько раз выстрелил в потолок и вдруг опять увидел странного
человека в темной гимнастерке, который невозмутимо сидел за своим столом,
прихлебывал из чашки и, кажется, улыбался. Я почувствовал себя глупо.
Жербунов еще раз пальнул в зал.
- Прекратить! - крикнул я.
Жербунов пробормотал что-то вроде "мал ты мне указывать", но все же
закинул винтовку за плечо.
- Уходим, - сказал я, повернулся и пошел за кулисы.
Какие-то люди, стоявшие за ними, при нашем появлении кинулись в
разные стороны. Мы с Жербуновым прошли по темному коридору, несколько раз
повернули и, открыв дверь черного хода, оказались на улице, где от нас
опять шарахнулись. Мы пошли к автомобилю. Морозный чистый воздух после
духоты прокуренного зала подействовал на меня как пары эфира: закружилась
голова и смертельно захотелось спать. Шофер, покрытый толстым слоем снега,
все так же неподвижно сидел на переднем сиденье. Я открыл дверь в кабину и
обернулся.
- А где Барболин? - спросил я.
- Сейчас, - ухмыляясь, сказал Жербунов, - дело одно.
Я залез в автомобиль, откинулся на сиденье и мгновенно уснул.
Меня разбудил женский визг, и я увидел Барболина, который на руках
нес из переулка картинно отбивающуюся девицу в кружевных штанишках и
съехавшем на бок парике с косичкой.
- Подвинься, товарищ, - сказал мне Жербунов, залезая в кабину, -
пополнение.
Я подвинулся к стене. Жербунов наклонился ко мне и сказал с
неожиданной теплотой в голосе:
- А я ведь тебя сначала не понял, Петька. Душу твою не увидел. А ты
молодец. Хорошую речь сказал.
Я что-то пробормотал и опять уснул.
Сквозь сон до меня доносился женский хохот и скрип тормозов, угрюмый
мат Жербунова и змеиное шипение Барболина - кажется, они спорили из-за
этой несчастной. Потом автомобиль остановился. Я поднял голову и увидел
перед собой расплывающееся и неправдоподобное лицо Жербунова.
- Спи, Петька, - гулко сказало лицо, - мы здесь выйдем. Нам с кумом
поговорить надо. А тебя Иван довезет.
Я выглянул в окно. Мы стояли на Тверском бульваре, возле дома
градоначальника. Медленно падал крупный снег. Барболин и дрожащая
полуголая женщина были уже на улице. Жербунов пожал мне руку и вылез.
Машина тронулась.
Я вдруг остро ощутил свое одиночество и беззащитность в этом мерзлом
мире, жители которого норовят отправить меня на Гороховую или смутить мою
душу чарами темных слов. Завтра утром, подумал я, надо будет пустить себе
пулю в лоб. Последним, что я увидел, перед тем как окончательно
провалиться в черную яму беспамятства, была покрытая снегом решетка
бульвара - когда автомобиль разворачивался, она оказалась совсем близко к
окну.
2
Собственно, решетка была не близко к окну, а на самом окне, еще
точнее - на маленькой форточке, сквозь которую мне прямо в лицо падал
узкий луч солнца. Я захотел отстраниться, но мне это не удалось - когда я
попытался опереться о пол рукой, чтобы повернуться с живота на спину,
оказалось, что мои руки скручены. На мне было похожее на саван одеяние,
длинные рукава которого были связаны за спиной - кажется, такая рубашка
называется смирительной.
У меня не было особых сомнений относительно происшедшего - видимо,
матросы заметили в моем поведении что-то подозрительное и, когда я заснул
в машине, отвезли меня в ЧК. Извиваясь всем телом, я ухитрился встать на
колени, а потом сесть у стены. Моя камера имела довольно странный вид -
высоко под потолком была зарешеченная форточка, сквозь которую в комнату
падал разбудивший меня луч. Стены, дверь, пол и потолок были скрыты под
толстым слоем мягкой обивки, так что романтическое самоубийство в духе
Дюма ("еще один шаг, милорд, и я разобью голову о стену") исключалось.
Видимо, чекисты завели такие камеры для особо почетных посетителей, и,
должен признаться, на секунду мне это польстило.
Прошло несколько минут, в течение которых я глядел в стену, вспоминая
пугающие подробности вчерашнего дня, а затем дверь растворилась.
На пороге стояли Жербунов и Барболин - но, Боже мой, в каком виде! На
них были белые халаты, а у Барболина из кармана торчал самый настоящий
стетоскоп. Это было намного больше, чем я мог вместить, и из моей груди
вырвался нервный смех, который обожженное кокаином горло превратило в
подобие сиплого кашля. Барболин, стоявший впереди, повернулся к Жербунову
и что-то тихо сказал. Я вдруг перестал смеяться - отчего-то мне
показалось, что они собираются меня бить.
Надо сказать, что я совершенно не боялся смерти; умереть в моей
ситуации было так же естественно и разумно, как покинуть театр, запылавший
во время бездарного спектакля. Но чего мне не хотелось никак, так это
чтобы в окончательное путешествие меня провожали пинки и оплеухи
малознакомых людей, - видимо, в глубине души я не был в достаточной мере
христианином.
- Господа, - сказал я, - вы, я полагаю, понимаете, что вас тоже скоро
убьют. Так вот, из уважения к смерти - если даже не к моей, то хотя бы к
своей собственной - прошу вас, сделайте это быстро и без издевательств. Я
все равно ничего не смогу вам сообщить. Я, видите ли, частное лицо, и...
- Это что, - с ухмылкой перебил меня Жербунов. - Вот что ты вчера
выдавал, это да. А какие стихи читал! Хоть сам-то помнишь?
В его манере говорить была какая-то несообразность, что-то
неопределимо странное, и я решил, что он уже побаловался с утра своим
балтийским чаем.
- У меня превосходная память, - ответил я и посмотрел ему прямо в
глаза.
Его взгляд был несокрушимо пуст.
- Да что ты с этим мудаком разговариваешь, - тонко просипел Барболин.
- Пускай Тимурыч разбирается, ему за это деньги платят.
- Пойдем, - подытожил Жербунов, подошел и взял меня под руку.
- Нельзя ли развязать мне руки? - спросил я. - Вас ведь двое.
- Да? - спросил Жербунов. - А вдруг ты душить начнешь?
От этих слов я покачнулся, как от удара. Они всё знали. У меня
возникло почти что физическое чувство того, как слова Жербунова
наваливаются на меня невыносимой тяжестью.
Барболин подхватил меня под другую руку; они легко поставили меня на
ноги и выволокли в пустой полутемный коридор, где действительно пахло
чем-то медицинским - может быть, кровью. Я не сопротивлялся, и через
несколько минут они втолкнули меня в просторную комнату, усадили на
табурет в ее центре и исчезли за дверью.
Прямо напротив меня стоял большой письменный стол, заваленный
множеством папок конторского вида. За столом сидел интеллигентного вида
господин в белом халате, таком же, как на Жербунове и Барболине, и
внимательно слушал черную эбонитовую трубку телефонного аппарата, прижимая
ее к уху плечом. Его руки механически перебирали какие-то бумаги; время от
времени он кивал головой, но вслух ничего не говорил. На меня он не
обратил ни малейшего внимания. Еще один человек в белом халате и зеленых
штанах с красным лампасом сидел на стуле у стены, между двумя высокими
окнами, на которые были спущены пыльные портьеры.
Что-то неуловимое в обстановке этой комнаты заставило меня вспомнить
Генеральный штаб, где я часто бывал в шестнадцатом году, пробуя себя на
ниве патриотической журналистики. Вот только над головой господина в белом
халате вместо портрета Государя (или хотя бы этого Карла, уже успевшего
украсть кораллы у половины Европы) висело нечто настолько жуткое, что я
закусил губу.
Это был выдержанный в цветовой гамме российского флага плакат на
большом куске картона. Он изображал синего человека с обычным русским
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг